Анатолий Чмыхало - Три весны
Он искал новой встречи. Он хотел пригласить Мару на выпускной вечер, но постеснялся. Ведь никто не приведет своих знакомых. Да и ребята стали бы ухаживать за нею, те же «женихи». А это было бы неприятно для Алеши.
В классе и так все знали, что Алеша дружит с красивой девушкой. И теперь нет-нет да ловил он на себе пристальный взгляд какой-нибудь из одноклассниц. Может, хотели понять, чего хорошего нашла Мара в Алеше, а может, поняли уже, что он не хуже других.
На выпускной вечер принесли много сирени. Зал и пионерская комната, коридор первого этажа и директорская были украшены яркими, душистыми гирляндами. Большие букеты стояли в вазах на покрытом кумачом столе, за которым сидели учителя, отличники и персонально — Костя и все члены комсомольского комитета. Костя и так бы сидел здесь, как лучший ученик, не будь он даже председателем учкома.
Алеша, конечно, не попал в отличники. Химичка поставила ему за год «посредственно». А Рупь-полтора закатил два «хорошо» да еще и выговорил:
— Совестью своей поступаюсь, душой кривлю.
Их разговор услышал Федя. Он прошел следом за Алешей в пионерскую комнату и, когда Алеша встал у распахнутого окна, обнял его за плечи и сказал:
— Не огорчайся. «Хорошо» еще не самое страшное.
— А я не так чтобы очень, — с усилием улыбнулся Алеша. Конечно же, он сказал Феде неправду, и они оба поняли это. И не говорили больше об отметках.
За окном стояла прохладная ночь. В черном небе перемигивались крупные голубые звезды. И шелестели листвой бессонные тополя. А из школьного сада густо несло медом. А еще мятой.
И Рупь-полтора с его выговором тут же забылся. Подбежали девушки, схватили Алешу под руки и утащили играть в третьего лишнего. Но Алеша вскоре вернулся в пионерскую комнату и застал Федю все у того же окна. Добрый он человек, Федя!
— Все думаю, Колобов, и думаю. Да-а, — протянул Федя, глядя в ночь. — И знаешь, о чем?
— О чем, Федор Ипатьевич?
— Одиночество, мой юный друг, способствует размышлениям, — продолжал Федя оживляясь. — И я размышляю немало. Вопрос меня мучает прямо-таки неразрешимый. Важный вопрос… Тому ли мы учили вас, чему надо? Бесспорно, мы делаем из вас созидателей. Строителей в самом широком смысле. Но ведь мало быть строителем, нужно быть и солдатом. А дали мы вам то оружие, которым победите? Ну если начнется война? И не окажетесь ли вы мотыльками, что летят на огонек и сгорают? Война жестока, что бы ни пелось о ней в песнях! Я-то знаю ее, великолепно знаю. Впрочем, без песен тоже нельзя.
— Мне кажется, ее не будет, Федор Ипатьевич. С немцами и японцами у нас пакт. Ну кто на нас полезет? Финны? Эти свое уже схлопотали. Турки?
— Эх, Колобов, Колобов! Милый мой… Дай бог, чтобы ты оказался прав. А куда пойдешь дальше?
— Может, в театральный. Или в юридический. Еще не решил.
— Иди в юридический. В прокуроры. Строго блюди закон. Перед законом, Колобов, все равны. И ты никогда не делай невинного виноватым. Ты комсомолец, ленинец — постоянно помни об этом.
В зале захрипел патефон. Алеша не очень разбирался в музыке, но, кажется, играли фокстрот «Электрик». Дадут же чудаки название! Почему — «Электрик»! Что электрического в этом танце, да и, вообще, в танцах? Алеша не умел танцевать и именно поэтому свысока смотрел на всякие фокстроты, румбы, блюзы.
Сегодня «Электрик» звучал необыкновенно мило, несмотря на то, что старая, заигранная игла шипела, как гусыня. Да и не хотелось говорить о серьезном в такой чудесный праздник.
— Я пойду. Мне надо, — сказал Алеша.
А его уже искали ребята. После танцев решено было передать репортаж из 1951 года. Алеша загодя сочинял его, пусть Алеша и читает.
В физкабинете, который находился на втором этаже, над залом, был установлен микрофон с усилителем, а в зале спрятали два мощных динамика. Микрофон тайком опробовали еще днем: слышимость была отличной.
Алеша щелкнул выключателем и заговорил торжественно, неторопливо:
— Говорит Москва. Сегодня 21 июня 1951 года. Передаем последние известия. Ровно десять лет назад состоялся выпуск в десятых классах школы номер семьдесят три города Алма-Аты. На празднование славного юбилея съехались бывшие десятиклассники. Председатель юбилейного комитета лауреат Сталинской премии Ахмет Исмаилов в беседе с нашим корреспондентом сказал, что сегодня рад приветствовать начальника крупнейшего в республике комбината Петра Чалкина, известного форварда сборной страны Михаила Мышкина, знаменитого хирурга-орденоносца Антонину Ухову…
Снизу до Алеши донесся радостный шум зала.
— Из Арктики прилетел на праздник известный полярный летчик Герой Советского Союза Илья Туманов, — продолжал репортаж Алеша. — И с ним вместе — крупнейший представитель отечественной математической школы академик Константин Воробьев…
Не успел Алеша окончить передачу, как в физкабинет ворвались девчата. Нашли-таки подпольную студию. И с ходу предложили дать концерт.
Но тут же всех, в том числе и Алешу, позвали к накрытому столу. Пили чай и дешевое сладкое вино. И кто-то из девчат поднял тост за учителей, а Тоня Ухова сказала, что было бы неплохо встретиться всем ровно через десять лет, в этот же день, в школе.
— И проверить прогнозы Колобова! — крикнул Илья.
— Обязательно встретимся!
— Завяжите узелки на память!
— Здорово это, ребята! — закричали со всех сторон. — Непременно. Часов в семь вечера.
«А кем же они будут на самом деле?» — напряженно думал Алеша о своих друзьях. Многие еще не решили, куда пойдут, потому что трудно сказать, в чем призвание человека. Что ж, оно и понятно. Не всегда можно угадать по утру наступающий день: ждешь ясной погоды, а к обеду — тучи на небе, к вечеру — дождь. Или наоборот.
Затем Алеша посмотрел на сидевшую напротив Ларису Федоровну. Она перехватила Алешин взгляд и слабо улыбнулась. И говорила ее улыбка о том, что Ларисе Федоровне трудно расставаться со своим классом. Но что поделаешь, так уж ведется от века. Ученики покидают учителей. Их ждет другая жизнь, другие учителя.
— Панкова жалко, — трудно сказала Лариса Федоровна.
Никто в школе не знал толком, что с Васькой. Звонили в милицию, но там не сказали ничего определенного. Мол, коли арестован, то было за что, и на суде все полностью выяснится, ждите суда.
«Хорошая она, — подумал Алеша о Ларисе Федоровне, — Первая вспомнила на празднике о Ваське».
После ужина снова танцевали. И так было до той поры, пока небо за окнами не стало фиолетовым. По коридорам ходили парочки. В дальнем классе «женихи» угрюмо пели про девушку из маленькой таверны.
Алеша заводил патефон и ставил пластинки. Он так и пробыл в зале всю ночь. И как-то между двумя вальсами или фокстротами к нему подошла Влада, и, поправив Алеше волосы, сказала:
— Не обижайся на меня. Не нужно. Я не хочу, чтобы ты обижался.
Алеша принялся убеждать Владу, что она ошибается, что никогда он не имел на нее обиды. Но в глубине души у него была неприязнь к ней за высокомерие, за то, что она помыкала Костей. А к самому Косте он питал двойственное чувство: то ему хотелось, чтобы Костя совсем порвал с Владой и дружил только с ним одним, то желал им полного примирения и любви.
— Ты не думай обо мне плохо, — сказала Влада.
Костя увел ее танцевать в коридор. Алеша, провожая их взглядом, вспомнил, как однажды он сделал открытие, немало порадовавшее его. Было это еще в девятом классе. И тогда Влада воображала из себя чуть ли не Анну Каренину. А Костя взахлеб восторгался ею. Косте нравились ее томные глаза, и он советовал Алеше внимательнее присмотреться к Владиному взгляду, чтобы почувствовать его обаяние.
Алеша присмотрелся и обнаружил, что у Влады почти совсем нет ресниц. Ну какие-то крохотные щеточки. Сказал об этом Косте. А тот обиделся и обозвал Алешу пошляком. Но при чем тут пошлость?
В зале, кроме Алеши, остались только Вера, Сема да Ванек. Хмельной Ванек ошалело глядел на Веру и твердил:
— Я с вами айда? Айда или не айда?
Это было верхом его остроумия. Ваньково лицо самодовольно улыбалось. Но Сема не понимал юмора и ласково звал Ванька в коридор:
— Айда, я тебя приласкаю. Интересно потом будет поглядеть на твой косинус.
Вера фыркала и откровенничала:
— Ванек, вот если бы мне сказали: или замуж за тебя или умирай. Я бы лучше померла. Не сердись, но честное слово!..
Алеша ввязался в их разговор, чтобы защитить Ванька:
— Ну чего ты над ним смеешься! Парень как парень.
— Ванек-то? Он антиинтеллектуален! У него преглупейшая морда!
Оскорбленный Ванек вдруг разревелся, и ребята вывели его, плачущего, в садик. Он рвал на себе куртку и кусался. Это было смешно и дико.
Разошлись утром. Солнце зажгло тополя, и на улицах весело зазвенели первые трамваи. А кому из ребят было далеко идти домой, остались спать в школе. Ведь к вечеру решили снова собраться, чтобы сообща идти в парк. Такова уж была школьная традиция.
