Петрусь Бровка - Когда сливаются реки
— А то, что, как мне кажется, нашим делам приходит конец, — хмурясь и вытирая усы, отозвался Каетан.
— Это как же так?
— А так... Объединяются люди и жизнью своей довольны.
— Чем это они довольны? Что своей земли не имеют?
— Чего не имеют? Имеют!.. И земля, и луга, и этот вот кусок, где мы с тобой сидим, принадлежат им. И хлеб у них есть, и одеться есть во что... Теперь электричества будет. Чего доброго они скоро будут жить лучше, чем когда-то мы на своем хозяйстве.
— Что вы агитируете, как комиссар? — рассердился Казюк. — Не может быть, чтобы люди не хотели иметь своей земли! И кроме того, я никогда не поверю, чтобы латыши и литовцы с долговцами подружились — это же волки из разных лесов...
— Верь не верь, а они дружат...
— Не может этого быть! Литовцы и латыши с большевиками не помирятся! — крикнул, разгорячившись, Казюк и, спохватившись, тревожно посмотрел в окно.
— Успокойся, это Винцент ходит во дворе, — положила руку на плечо Казюку Аделя. — Ты думаешь, что отец всерьез верит, будто все так и останется? Да нет, это он тебя испытывает... Вот придет весна, и мы сыграем свадьбу. Вернутся твои отец и мать... снова запоют соловьи в Малиновке...
— И мы поедем к нам в Гороховищи! — обнимая Аделю за талию и размякая от ее близости, размечтался Клышевский.
Даже Каетан поддался этому настроению:
— Нет уж, Казя, как хочешь, а в Гороховищи Аделя не поедет. Ну, разве что в гости, то другое дело, а жить она будет в Малиновке. Правда, старая? — обратился Каетан к жене. — Да иди ты сюда, что ты там печь караулишь? — загудел он на всю хату.
И Юзефа, хорошо зная характер мужа, подошла и присела рядом с ним.
— Землю объединим. Правда, Казя, братка ты мой? — лез к Казюку обниматься захмелевший Гумовский. — Мельницу построим... Вот что... Пускай строят, — станцию эту самую под мельницу и заберем. Для какого беса им станция? Мы и без нее жили так, что дай боже!..
— Все это хорошо, только само ничто не придет.
— Так что же делать? Говори, все сделаю! — бил себя в грудь Гумовский.
— Скажу... На той неделе праздник в Тубличах. Соберется много людей... Вот вы и поедете туда, раскидаете там листовки, которые я напишу, — люди должны знать и готовиться.
— Нельзя это делать Каетану, — отозвалась Юзефа.
— Молчи, старая, все сделаю! — подскочил Гумовский. — Или я не могу?
— А какой толк от этих листовок? — спросила Аделя.
— Капля камень долбит, — снисходительно пояснил Клышевский. — А еще вот что скажу. Сегодня ночью я снова уйду... Мы посоветуемся там, что дальше делать... С кем — не скажу, лучше не спрашивайте. Надо будет и припугнуть кое-кого, чтобы они там в Долгом потише были. Кого, по-вашему?
— По-видимому, самый вредный там Алесь Иванюта. Да и Гаманек с Захаром Рудаком не лучше...
— Подожди, мы им прищемим хвост...
Видимо, разговор накалялся бы и дальше, если бы громкое бормотание Винцента за окном не насторожило их. Они посмотрели на улицу и окаменели — по дороге из Долгого ехала сюда телега. Куда и хмель девался! Храбрый Казюк так сиганул в подпечье, что в несколько секунд его и след простыл. Звякнули тарелки, зазвенели стаканы, и на столике осталась только чистая скатерть. Сразу слетел воинственный пыл и с Каетана Гумовского: он словно пригнулся, съежился и тревожно покусывал седой ус. Одна только Аделя цвела, как всегда, — пожалуй, она была здесь самой уравновешенной и смелой. Поворачиваясь перед зеркалом, она усмехалась полными красивыми губами и поправляла прическу.
Когда телега въехала во двор и Каетан Гумовский узнал в приезжем старого Базыля из соседней Маковщины, он расхохотался:
— А, прах тебя побери! Подумать только, кого испугались!..
Базыль зашел в хату. Стащил с головы шапку и, вежливо поздоровавшись, спросил:
— Может, у вас шкворень лишний найдется? А мой хрястнул на мосту, боюсь, что не доеду...
— Где я возьму тебе шкворень? — развел руками Гумовский. — У самого только и осталось, что душа в теле... Кажется, есть где-то проволока под поветью, если найду — дам... Подкрутишь и доедешь... А то шкворень! Где я тебе возьму шкворень? — И Каетан повел Базыля за дверь.
Как только колеса застучали по дороге в лес, Аделя пробралась к своему жениху. Согнувшись, она проползла через подпечье и очутилась в темной и тесной каморке.
— Это ты, Аделька? — встретил ее шепотом Казюк. — Садись на постель.
Каждый раз, когда Аделя приходила сюда к Казюку, ей требовалось некоторое время, чтобы осмотреться и привыкнуть к темноте. И теперь она тоже остановила его: «Подожди, дай оглядеться». В каморке стоял спертый дух. На полу лежал сенник, застланный дерюжкой, а в углу стояла низенькая табуретка. Казюк лег, Аделя боком прижалась к нему.
— Вот какие хоромы у нас, бедненький ты мой! — обняла она Казюка.
— Не тоскуй, Аделька! — целуя ее, горячо шептал Казюк. — Вот только придет весна...
— Да слыхала я уже... слыхала!
— И не веришь, да? А я тебе говорю, что мы еще будем жить как во дворце. Приедут родители, мы с тобой будем вместе и...
— А я все думаю: не уйти ли тебе куда-нибудь отсюда! Боюсь я за тебя, пропадешь тут...
Эта забота Адели, искренне прозвучавшая, совершенно неожиданно отозвалась в сердце Казюка ревностью. До него доходили слухи, что, когда его не бывает на хуторе, Аделя ходит на вечеринки. И было не удивительно, что за нею ухаживали: красивая, статная, веселая, она могла приворожить любого парня. Но он никак не мог смириться с мыслью, что ее кто-то провожает домой, а кроме того, возникала и тревога: вдруг она влюбится и выдаст его? Он крепко прижал Аделю, дыша самогонным перегаром в лицо, и прошипел:
— Помни: если дознаюсь, что ты с кем-нибудь... пулю тебе, пулю себе...
— Да перестань ты, дурень! Что ты выдумываешь?
— Вот это мне нравится! — сразу смягчился Казюк. — Когда ты меня ругаешь, я тебе верю...
Через некоторое время, когда любовные излияния иссякли и ласки остыли, они разговорились о том, что их беспокоило сегодня.
— В полночь, как только все стихнет, я думаю идти...
— Куда?
— Условился встретиться с одним человеком... Если все будет хорошо, может быть, чего-нибудь добудем.
— Что вы собираетесь делать?
— Жить-то нам нужно... Не могу я все время на ваших хлебах сидеть...
— Ох, боюсь я, Казюк, что не долго тебе ходить по такой дорожке...
— Не бойся! Свет широк, лес высок... А если что, живым не дамся. — И он громыхнул в потемках автоматом.
— Брось ты, а то еще меня убьешь!..
Долго в тот вечер лежали Казюк и Аделя в тесной каморке. Он целовал ее, крепко прижимая к себе, и надевал ей в темноте награбленные бусы на шею и перстни на пальцы. Казалось, что они светились изнутри собственным светом.
— Ты смотри не выходи в них на люди! Тогда сразу конец, — предупреждал он Аделю.
— Почему? — спрашивала она, делая вид, что не совсем понимает его.
— Ревную, — в темноте усмехался он. — Не хочу, чтобы ты других привораживала...
— А откуда все это у тебя?
— Мать подарила, когда сюда собрался... В лесу лежали...
Впрочем, предупреждения были напрасны, Аделя сама никогда не надела бы таких вещей, чтобы не отличаться от других, не привлекать к себе внимания нарядами и убранством. Говоря Казюку о своей верности, она немножко кривила душой, — здоровая, веселая по характеру, она любила, чтобы на нее заглядывались парни. Переходя ручеек или колдобину, она умела расчетливо поддернуть край платья, чтобы показать свои красивые ноги с круглыми икрами, так повернуться, чтобы подчеркнуть тугую грудь, — словом, любила пококетничать.
В полночь Каетан Гумовский и Аделя провожали Казюка. Долго шептались они в углу, пока старая Юзефа набивала торбу харчами.
— Листовки я вам доставлю, тату! — говорил Казюк Каетану. — Поедете в Тубличи, сделаете так, как я говорил...
Затем он обнял и крепко поцеловал Аделю.
— До свидания, моя голубка! Скоро вернусь!..
— Прошу, днем не приходи, — попросил Каетан.
— Не бойтесь, не подведу! — Казюк надел автомат, а поверх накинул серую свитку. Запасной пистолет он спрятал в карман. Подвязав торбу на конец палки, как делают странники и прохожие, он перекинул ее через плечо и вышел в сенцы. Каетан закрыл дверь, но Аделя, приникнув ухом к скважине, долго слушала, как в сторону леса осторожно шаркали шаги.
— Езус-Мария, хоть бы все хорошо было! — перекрестился Каетан и пошел спать.
VI
Два дня Алесь обдумывал, как сохранить мельницу. Несколько раз ходил он на озеро со старейшими односельчанами, расспрашивал их на месте, насколько поднимается вода при самых больших разливах. Все подтверждали то же, что говорил Якуб Панасович. Целую ночь просидел Алесь над вычислениями, советовался с геодезистами Грабовским и Мальковой, но решения задачи не нашел. И еще целый день, хотя все уже казалось ясным, Алесь не сдавался, ходил попрекая себя: как это может быть, чтобы не найти выхода? Когда учился в институте, все казалось таким простым, стоило захотеть — и на бумаге все получалось. А тут на тебе, так обремизиться с самого начала перед всеми друзьями! Вдобавок становилось совестно, когда он вспоминал, как подшучивал над Березинцем: «Вы только логарифмической линейки и держитесь...» Что он теперь скажет людям?.. Но выхода не было. И хотя было нелегко признаться в своей беспомощности, он должен был это сделать.
