Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи
— Можно идти работать? — осторожно спросил он, когда Дент очнулся от воспоминаний.
— Работать? Почему? Я не сказал. Я не могу вас брать. Советую идти в главную контору.
Напоминал он в эту минуту Шокросса, надменно поглядывавшего с портрета. Никак не веря его словам, Федор неловко переминался с ноги на ногу, чуть ли не ждал, что Дент вдруг оскалится и. скажет: «О, мастер Крутов. Я с вами шутил. Вы идете работать».
— Только главная контора, — добавил англичанин, подняв палец, — так как вы пришли из тюрьмы.
— Главная контора принимает на работу, когда просят из отделов, — попытался напомнить Федор. — Я работал у вас… Я очень прошу, Сергей Сергеич.
«Черт меня дернул сцепиться с ним на бревне, — подумал он, разглядывая англичанина, который опять стал рыться в столе. — Буду всегда напоминать ему тот неприятный случай. А то, что я пришел из тюрьмы, ему ровным счетом наплевать».
И хоть чувствовал, что бесполезно уламывать Дента — в механическое отделение он не примет, — но продолжал просить:
— Распорядитесь, Сергей Сергеич. А то куда деваться…
Дент ухом не повел, показывал, что дальнейший разговор ни к чему не приведет. Федор резко повернулся, с силой захлопнул за собой дверь.
Василий терпеливо ждал его у кабинета. Можно было ничего не спрашивать, по лицу Федора все было ясно.
Федор мрачно усмехнулся.
— Рассказал бы, как добывают неразменный рубль. Позарез сейчас нужен.
Сочувствуя, Василий сжал его руку. Для того чтобы приятель хоть чуть развеялся, не улыбнувшись, поведал:
— Пустяк тут и делов-то. Нужна только черная кошка, черные нитки да темная ночь. Выйдешь ночью на перекресток и начинай кошку опутывать нитками. Старайся, чтобы узлов было больше. Ровно в двенадцать появятся черти на тройке. Увидят кошку и ну просить: продай да продай. Не могут они без работы, узлы захотят распутывать. Так ты простые-то деньги не бери, проси неразменный рубль. Пожмутся, пожмутся и отдадут. Тогда ты на этот рубль Дента с потрохами купишь. Отказал, что ли?
Так как стояли на виду, к ним стали подходить мастеровые. Увидев Андрея Фомичева, Федор подтянул его за обшлаг брезентовой спецовки.
— Всю жизнь поломал мне, Андрюха. Этого я тебе не прощу. Вот она как обернулась, книжка твоя. Ко всему еще и за ворота вылетел.
Фомичев побледнел, но выдержал взгляд.
— Опомнись, что говоришь! Я ли тебе поломал жизнь? Порядок такой, что нас за людей не считают. Работаем столько и едва на кусок хлеба приносим. Как скоты… Какое, — махнул рукой. — Скот хоть пасется вместе, а нам собраться не дают. Велико преступление — книжку читал! Так вот и живем, хоть подыхай, им дела нет. Ты еще здоров, можешь найти работу. А намедни ставельщику Ваньке Шаброву оторвало руку — определили в сторожа, и никакой выплаты за увечье. А того не спросили, как Ванька пятерых детей кормить будет.
— Охо-хо! — вздохнул Паутов, многосемейный тихий мужик. — Иной раз во сне кисель видишь — ложки нет, с ложкой ляжешь — не видишь киселя. Правда-то — она на полпути у хозяина в кармане застряла.
— То-то и оно. — Андрей обрадовался поддержке, осмелел. — Я вот что скажу. Не заступимся за Крутова — придет время и с другими такое сотворят. Шуметь надо.
— Верно говорит, — поддержал его Василий. — Айда к Денту. Не послушает — бросим работу.
Но остальные промолчали. Робко отошел Паутов, сказав, что его ждут. Стыдливо посматривали по сторонам и другие.
— Ничего такого не надо, — вмешался Федор. — Зачем? Дента не прошибешь. Не хочу, чтобы из-за меня и вам попало.
— Чего ты надумал? — спросил Василий.
— Были бы руки, работы хватит. Поищу на стороне. Слава богу, не одна фабрика в городе.
3
Рассказывают, у царя Петра Первого был особый дар на талантливых людей. Многих простых и незаметных отличал он и редко ошибался.
Будучи в Ярославле, заехал к знакомому купцу Максиму Затрапезнову. У Максима — двое детей; меньшой Ивашка на вопросы царя так бойко сыпал ответы, что тот в восторге подхватил его, целовал, щекотал усами.
— За море хочешь? — спросил.
— Кабы знать, что там делать, — отвечал мальчик.
— Узнаешь! — радостно кричал царь. — Науки, ремесла разные постигать будешь. — И повернулся к отцу. — Забираю, Максим, твое чадо. Готовь Ивана в дорогу.
Около десяти лет не было Ивана дома. А когда вернулся, ахнули горожане. Вместо рубахи пестрядинной да зипуна, обычной в то время одежки, зеленый бархатный камзол, шея кружевами обернута. Вместо широких портов, в сапоги вправленных, штаны в обтяжку, едва колена прикрывают. Срам да и только! На ноги чулки напялены, ботинки с блестящими пряжками. В то время стриглись под горшок, холили бороду— у Ивана подбородок гол, на голове парик, напудренный, завитой. За Иваном ходили толпами, страшно шептали: «Слуга царя-антихриста, того самого, что весь мир переел».
Молодой Затрапезнов на пересуды рукой махнул. Выторговал у города пустошь за Которослью и на отцовские капиталы начал строить полотняную фабрику. Строить хотел быстро, а рабочих рук нет. На помощь пришел ему царь: подарил пять тысяч душ крестьянских.
Горожане ходили на правый берег Которосли, дивились тому, что можно сделать на заболоченной земле. Ниже уровня грунтовых вод вбивались сваи под фундамент: согнанные с земли крестьяне, арестанты и разные беглые людишки рыли пруды один ниже другого, соединяли плотинами. Еще удивление не прошло, а в лавках гостиной сотни купца Максима Затрапезнова появились узорчатые льняные салфетки, скатерти, полотна, «кои не хуже аглицких», грубая пестрядь для простого люда, названная по имени хозяина — затрапезновкой. До сих пор можно слышать: «Экий, братец, у тебя вид затрапезный».
Дела шли хорошо, владелец строил корпус за корпусом— светлицами называли их. Одно сдерживало — не хватало мастеровых.
День и ночь в светлицах корпели над станами ткачи, бывшие крестьяне, привыкшие к земле, к вольному воздуху. Многие не выдерживали, бежали. Их ловили, били нещадно кнутом, приковывали к станам цепями.
Чтобы прекратить побеги, вокруг фабрики и рабочих домишек выстроили бревенчатый забор, у калиток поставили часовых — хожалых. Впустить на фабрику любого впустят, а чтоб выйти — на то разрешение должно быть от главной конторы. На фабричном дворе открыли продовольственную лавку— лабаз, понастроили кабаков — покупай и пей, не рвись в город.
Была у Затрапезнова еще и негласная поблажка от правительства. Ежели какой преступник, спасаясь от закона, постучит в калитку, впускать его и считать навечно приписанным к фабрике. Тут он для властей становится недосягаемым. Тут священствует свой фабричный закон, по которому могут казнить и миловать. Если тебя постановили сдать в рекруты, а ты не хочешь стучись в фабричную калитку: накормят, за ткацкий стан посадят, и будешь до конца жизни мастеровым.
Бежали, стучались в калитку, кому не было другого выхода. Но мало кто шел по доброй воле. Приходилось выпрашивать у правительства целые партии каторжан. И правительство не отказывало — отпетые головушки становились собственностью фабриканта.
Страх вызывали фабричные у горожан. Разнесется слух, что сбежал кто-то с фабрики, — город волнуется, плохо спит. На ночь навешиваются дополнительные замки на двери лавок, домов, наглухо запечатываются ставни. Редкий обыватель отважится с наступлением темноты выйти на улицу. Фабричные досаждали и местным чиновникам. То и дело доносили, что такой-то ходок с фабрики добрался до царя, передал жалобу. Ходоков били, ссылали в необжитые места — ничего не помогало. Мастеровые продолжали искать у царей защиты, хотя ничем хорошим их домогания не кончались.
Жизнь за фабричными воротами наложила свой отпечаток. Иной характер, чем у остальных горожан, выработался у мастеровых, иное поведение. И когда пришло время раскрепостить мастеровых и приписать их к городу, много было шуму, толков, пересудов.
В дворянское и купеческое сословия фабричных не запишешь: у каждого имущества — «образ в медном окладе или без оного», кафтан поношенный да матрац, орешком набитый. Мещане же, которых в городе было шесть тысяч, воспылали гордостью: мы-де тоже свою родословную ведем, куда нам голь перекатную. Удивлялись фабричные: «Вроде мы люди и опять же вроде не люди — никто не хочет принимать». И хотя уломали потом городских мещан, приписали им фабричных (было их тогда чуть более тысячи), но глухая вражда сохранилась на долгие годы. Бывало, увидят в городе фабричного парня, кричат: «Ов, ты, седьмая тысяча, подь-ка сюда». И так отлупцуют, что еле доберется на закоторосльную сторону.
Но такое случалось реже. Фабричные, если и ходили в город, то скопом, в слободке же горожане и не появлялись. В воскресные дни, когда установится лед на Которосли, проходили кулачные бои, стенка на стенку. Заводилы вроде трактирщика Ландрона или заводчика Оловянишникова специально нанимали бойцов для городской стенки. И все-таки чаще ломали стенку фабричные.
