Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи
Толпа затихла, когда Грязное ровным шагом подошел к бревну. Мастеровой спрыгнул, то же сделал и Федор. Инженер поднял руку.
— Стойте, куда же вы. Давайте поборемся.
Очередь расступилась, и Грязнов, провожаемый любопытными взглядами, легко, пружинисто взбежал на бревно.
Оба они были почти одинакового роста, оба стройные, подвижные. Суровость на лице делала Грязнова старше, чем он был на самом деле. Федор же был весь добродушие, ждал когда противник начнет борьбу.
— Крутов? — спросил инженер.
— А вам откуда известно? — удивился Федор.
— Слышал. В популярности вам не откажешь. И в ловкости тоже.
Федор не ответил, раздумывал: «Столкнуть этого господина, вот злиться будет!»
Грязнов побледнел, стал медленно, чуть наклонясь вперед, наступать. По тому, как он стоял, Федор понял, что сшибить его будет нелегко.
Внизу бурлили зрители. Высказывались и за того и за другого.
— Где ему! Вон силища-то у того, у черного. Как филин, гляди гукнет.
— Федору-то не выстоять? Сшибет, не ходи к гадалке.
— Держись, братишка, пусть узнает седьмую тысячу…
Грязнов без улыбки сказал Федору:
— Не совсем честно получается: все за вас и хоть бы кто в мою пользу. Давайте начинать, а то я без боя свалюсь, не выдержу.
Федор дружелюбно кивнул. Противники еще присматривались, не решаясь сделать первого удара, когда у ворот раздались крики, народ потянулся туда. Федор, стоявший спиной к воротам, оглянулся. Показалось, что в гуще толпы заметил отбивающегося от городовых белобрысого студента.
В разных местах сада послышались свистки.
Грязнов в это время ловко упал на колено, задел Федора по ноге. Федор качнулся и полетел. Следом спрыгнул инженер.
— Наверно, еще встретимся, — просто сказал он. — Работаете на фабрике?
Федора занимала свалка у ворот. Ответил с запозданием:
— Работал в ремонте… до тюрьмы. Сегодня только пришел.
— Слышал. Книжки запрещенные читаете?
Федор опять удивился: откуда бы ему знать?
— Я инженер Грязнов. Вот прибыл на фабрику, работать…
— Что ж, — пристально глядя на него, сказал Федор, — будем знакомы.
Думалось ли Федору Крутову, что еще не раз столкнется с этим человеком? Все будет: и обоюдное уважение, и искреннее непонимание поступков каждого и что в конце концов станут они смертельными врагами. Сейчас же Грязнов не мог бы сказать, как говорил о Денте: «Симпатии я не вызвал». Он нравился Федору.
Мимо них проходили мастеровые, встревоженно, переговаривались:
— Что там? Убили?
— Студента поймали.
— Студента? За что его?
— Студент. За что же больше. За то, что студент.
— Листки какие-то, говорят, расклеивал…
Волновались и в павильоне за столиками. Управляющий подозвал полового и велел выяснить, что происходит у ворот. Варя не стала ждать, направилась на площадку— брат что-то слишком долго задержался с Крутовым.
— Алексей, познакомь меня, — почти требовательно произнесла она, подходя к ним и не без робости взглядывая на мастерового. Вблизи рассматривая его, она отметила для себя, что если Крутова и нельзя назвать красивым, то приятный он — несомненно. Выразительны были голубые, чуть насмешливые глаза. Она выдержала его долгий взгляд.
— Моя сестра, — сказал Грязнов, не очень довольный тем, что Варя помешала их разговору.
Федор осторожно пожал теплую хрупкую ладошку: чего доброго, сделаешь больно — заревет. Варя застенчиво улыбнулась.
— Вы так деретесь на бревне, что я всерьез побаивалась за брата.
— Вы за меня побаивались бы, барышня. Счикнул он меня, будьте здоровы. Опомниться не успел. Приведись еще сшибиться, так я прежде подумаю.
Сзади его легонько толкнули. Оглянулся — Марфуша, губы надуты, не смотрит. Потянула за рукав.
— Ты чего?
— Пойдем. Зовут тебя… — сердито объявила девушка.
— А это ваша сестра, — сказала Варя. — Правильно?
— Нет, — смутился Федор, не зная, как объяснить, кем ему доводится Марфуша.
— Я рада, что с вами познакомилась. Нам тоже пора, Алексей, — проговорила Варя, украдкой поглядывая на рассерженную Марфушу. Понятно, что эта хорошенькая фабричная девчушка сердится из-за нее.
Но разойтись им так сразу не удалось. Широкими шагами подошел Дент и сразу к Федору.
— Я желал сразиться с победителем.
— Вот победитель, — указал Федор на Грязнова.
— О, русский инженер не есть победитель! — Для подтверждения Дент тряхнул головой. — Вы есть победитель. Я все видел. Я о вас думал, мастер Крутов.
Федор с недоверием воззрился на англичанина.
— Я о вас тоже, — сообщил он. — С того дня, как у Цыбакина расстались.
— О, Цыбакин! Он мне объяснил… Пожалуйста, сразиться.
— Да вот же победитель! — Федор начал выходить из себя: чего вздумалось англичанину покрасоваться на бревне?
— Мистер Дент прав, — вмешался Грязнов. — Я сделал выпад, когда вас занимала толкучка у ворот. Уважьте господина главного механика.
Федор почуял усмешку в последних словах инженера. Подумал: «Ладно, столкну, раз так Денту хочется».
Стал подниматься на бревно. С другой стороны торопливо взбежал Дент. Начали сходиться. Федор рассчитал, когда хватит руки, чтобы задеть противника, и, не остерегаясь, со всего маху хлопнул англичанина по боку. Дент резво взбрыкнул ногами в лакированных ботинках. Упал, правда, на руки и тут же с ловкостью спортсмена вскочил. Потряс головой, все еще, видимо, плохо соображая, как это произошло, что он моментально очутился на земле. Поглаживая ушибленный бок, невозмутимо заявил:
— Вы есть сильный, мастер Крутов. — И зашагал к воротам.
— Так и вы сильный. А сейчас это не считается.
— О, благодарю, — буркнул Дент и еще прибавил шагу.
Грязнов ухмылялся, поглаживая подбородок. Был доволен, что механик получил то, чего добивался. И еще большей симпатией проникся к Крутову.
Инженера поздравляли. Он рассеянно откланивался, стоя внизу у павильона вместе с Варей. На резном столбе висела синенькая бумажка. Прочел: «Рабочие! Придет ли конец вашему терпению? Как заведенные машины, гнете хребет, а весь ваш труд, все ваше богатство забирают хозяева. Вас обманывают на каждом шагу, каждый час. А потом задабривают глупыми развлечениями…»
Удивляясь, Грязнов смотрел на не просохший еще листок.
— Алексей, что это такое? — спросила Варя.
— А? Да просто так… — как можно безразличнее ответил он. — Объявление на продажу дома.
Глава третья
1
Замолкли трубы фанагорийцев, оборвались последние песни подгулявших мастеровых, дурашливо прогорланил петух в Починках — и все стихло. Мертвая тишина нависла над слободкой.
Но надолго ли? Не успели досмотреть последние сны, а уже в ночном посвежевшем воздухе завыл фабричный гудок. Назойливый, несся по каменным этажам рабочих казарм. От его рассерженного протяжного воя звякали стеклами покосившиеся домишки Щемиловки, Овинной, Ветошной, Тулуповой, Лесной… — десятка кривых грязных улочек, приткнувшихся под боком фабрики. Замелькал в окнах неяркий свет, зашевелились занавески в каморках. Первая смена торопилась на заработку.
Люди, невыспавшиеся, разбитые, протирали глаза, наскоро пили чай и шли к фабричным воротам. Утешали себя: ничего, через шесть часов можно будет доспать, досмотреть оборванные сны. Только бы не попасться на штраф — в утренней смене, когда человек еще не разгулялся, медлителен, ловят смотрители провинившихся. Задремал, стоя у машины, — штраф двадцать копеек. А чтоб не было недовольства, тут же объяснят: «Не штрафуй тебя — попадешь в машину, калекой станешь». Отсюда видно — штрафуют из добрых побуждений, от любви к людям.
На заработке дремлют не только у машин, а где придется, и даже в уборной — рабочем клубе — на рундуке. За «рундук» берут дороже — двадцать пять копеек. А всего-то за день — и в заработку и в доработку — с грехом пополам вырабатываешь шесть гривен.
О доработке, которая у первой смены начинается с четырех часов дня, старались не думать. Вот когда выйдешь с заработки, шесть часов отдохнешь, будешь возвращаться снова дорабатывать двенадцатичасовую смену, тогда и думай.
Как всегда, после праздничного дня счастливее оказывались рабочие второй смены: им можно поспать до девяти, до полдесятого, пока солнце, пробившись сквозь пыльные окна каморок, не сгонит с постели.
Давно отгремела посудой тетка Александра, кряхтя оделся Прокопий, Марфуша, прибрав волосы за платок, собралась — ушли все, а Федор и Артемка сладко похрапывали.
Никогда так хорошо не спалось обоим. С закрытыми глазами протянет Артемка руку, упрется в теплое родное тело — тут папаня, на постели, — прижмется теснее, вздохнет. Вздрогнет Федор, встревоженно осмотрится, и сразу так легко станет на душе: нет, это наяву, он дома.
