Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
— Истинную правду говоришь, Андрей Павлыч, — согласился Сулейман. — Любят у нас готовенькое.
— К тебе, Андрей Павлыч, комсомольцев надо прислать. Пусть посмотрят, поучатся, — сказал Матвей Яковлевич. Сам того не подозревая, он уже готовился к своему будущему докладу.
— Рад буду, — ответил Кукушкин. — Давно пора нам озеленить цеха. Зеленый цвет — он человеческому глазу отдых дает. А мы имеем дело с микронами, нам зрение беречь нужно.
— А по ту сторону кто живет? — кивнул Матвей Яковлевич на дальний конец сада. Там сквозь густую зелень виднелся угол нового дома с белыми наличниками и террасой. — Котельниковы?
— Они.
— Ишь ты, и новый дом поставить успели.
— Не мешкают.
Братья Котельниковы работали на заводе кузнецами. Старший, хотя ему было немногим больше тридцати, носил бороду. Младший, видимо в подражание старшему, отпустил усы. На заводе о них болтали разное: кто хвалил, кто ругал. Председатель завкома Пантелей Лукьянович в пылу словесной перепалки обозвал даже старшего Котельникова на одном из собраний живодером. Но Котельников ничуть на то не обиделся.
— Не пересмотрите расценки, — пригрозил он председателю завкома, — я и с вас шкуру спущу.
Но — удивительно! — секретарь парткома Гаязов относится к ним с большой теплотой. Даже в дом к ним захаживает. Вчера только был.
— Сдается мне, затевают что-то Котельниковы… И немаловажное, — сказал Андрей Павлович. — Пробовал я закинуть удочку, — куда там. «Я, — это бородач-то говорит, — не кукушка, чтобы наперед куковать. — Андрей Павлович покачал, усмехаясь, головой. — Вот начнем, — тогда и увидите».
— И правильно, — одобрил Сулейман. — От такого человека, что сделает на копейку, а накричит на десять, толку ждать не приходится.
— Я слышал, будто план заводу увеличивают… Новых рабочих набирают, — переменил разговор Кукушкин. — Верно это? Вы поближе к начальству — поди знаете.
— Верно-то верно, — ответил Матвей Яковлевич. — Только прежде не мешало бы подумать, как лучше организовать работу среди уже имеющихся рабочих. Тогда, может, и новых рабочих не потребуется набирать.
И он рассказал товарищам о своих наблюдениях за работой Лизы Самариной.
— Да, многонько наши станки вхолостую крутятся, — согласился Сулейман. — Подсобные операции съедают куда больше времени, чем основная.
— Это точно, — подтвердил и Кукушкин. — И все же увеличение плана в два раза крепкий орешек будет.
— Это каждому ясно, Андрей Павлыч. Да ведь коли так надобно, ничего не поделаешь…
— Я еще как прочел в газетах о решениях Сентябрьского пленума, подумал, что к нашему заводу это имеет самое прямое касательство. Уж придется теперь всем поломать голову над усовершенствованием наших машин!
Подул северный ветер. Но он коснулся лишь самых верхушек плодовых деревьев. И сразу потемнело вокруг. Из-за леса, от Игумнова, наплывали тяжелые черные тучи. Того и гляди, снег пойдет.
— Что так долго, Яковлич? — встретила Ольга Александровна мужа беспокойным вопросом. — И бледный какой-то… Уж не захворал ли?
Матвей Яковлевич, не отвечая, раздевался.
— Что, не было времени у Хасана Шакировича? — осторожно спросила Ольга Александровна.
Погорельцев, передернувшись, поднял на старуху тяжелый, хмурый взгляд. Ольга Александровна сразу вся как-то поникла, обмякла. Долго стоял так, точно онемев, Матвей Яковлевич. Затем, тяжело передвигая ноги, подошел к жене и сказал:
— Прости, Олюша… Ты-то ни в чем не виновата…
7Положив на колени иссохшие руки с утолщенными в пальцах суставами, бабушка Минзифа сидела в комнатке Баламира. На плечи поверх белого, в крапинку, платка она накинула пуховую шаль. Услышав, что кто-то вошел, она склонила голову, прислушалась, но, определив по голосу, что пришел не Баламир, опять застыла в прежней позе.
Долгий путь очень утомил бабушку Минзифу. Сначала она ехала на лошади, затем на пароходе, в четвертом классе, среди бочек. Она уже каялась, зачем поехала. Сейчас ей страсть как хотелось вздремнуть, но на Баламирову кровать она лечь не решалась. Старушка с удовольствием устроилась бы на полу, да постеснялась хозяев — не подумали бы, что Минзифа неряшлива. Правда, Ольга Александровна предложила ей полежать у них в большой комнате на диване, но как могла она осмелиться беспокоить совершенно незнакомых людей. А у Баламира в комнате, не считая кровати, кроме пары стульев да маленького столика, ничего больше не было. Правда, сама комнатка, хоть и очень невелика, сухая, чистая, светлая. И цветок есть на окне.
Бабушка Минзифа была не очень разговорчивой старухой. Она не расспрашивала Ольгу Александровну о Баламире. И свою душу не хотелось раскрывать перед незнакомыми людьми. Еще неизвестно, что за люди. Возьмут да нажалуются на Баламира туда, где он работает.
Сейчас дети не больно-то о родных матерях заботятся, — чего уж о бабушке говорить. Баламир, слава аллаху, пока посылал ей деньги. Бывало, и сто и двести рублей пришлет. Пусть аллах всевышний дарует ему красивую жизнь, пусть увидит он радости от внуков и правнуков своих, пусть руки-ноги его не знают болезней. Пусть сторицей вернутся Баламиру те деньги, что не пожалел он для бедной старухи Минзифы!
И все же в душе Минзифы оставалась какая-то трещинка. Она ведь Баламиру за мать и за бабушку. Баламир был по счету девятым ребенком в семье, и потому рождение его никого не обрадовало. Бабушка Минзифа взяла его к себе. Сама и имя ему подобрала. Назвала его в честь древнего батыра, любимого героя легенд в их краях, Баламиром, сказав при этом: «Да будет дитя мое мужчиной»[8]. А забитая не знавшим жалости мужем мать, трудившаяся до одури, чтобы прокормить огромную семью, не имела свободной минуты, чтобы погрустить о своем последыше. Лишь проснувшись внезапно глухою ночной порой, скорбела она душой, что нет у груди малыша. «Ох, мама, — сказала она однажды бабушке Минзифе, вытирая слезы концом грязного платка, — какой я страшный сон видела. Будто мой Баламир вышел поиграть на улицу. А я будто из окна смотрю и говорю: «Баламир, не ходи к цыплятам, глаза тебе наседка выклюет». И вдруг все потемнело. На наш двор спустилась огромная черная птица, схватила когтями моего Баламира и взвилась в поднебесье. Я так испугалась, так закричала, что проснулась и долго лежала, вся тряслась, как лист…»
Бабушка Минзифа ума не могла приложить, как толковать этот сон, но только с того дня совсем потеряла она душевный покой, сердце ее вечно томилось и ныло, как бы не случилось чего с ее Баламиром. Это мучительное чувство, что вот-вот должна нагрянуть беда, осталось у нее на нею жизнь, оно и заставило ее решиться, несмотря на болезнь, на такую дальнюю дорогу.
Больше года, почитай, будет, как не получала она от Баламира ни строчки. А ей, старухе, разве ж одни деньги нужны? Что за радость — деньги, коль не знаешь, как он там? Уж чего она, бедняга, не делала — и молитвы читала на сон грядущий, в надежде, что наутро аллах пошлет ей письмо от Баламира, и милостыню подавала нищим. Увидит хороший сон, радуется: «Не иначе как письмо придет от Баламира». Для нее не было бы большего счастья, как с конвертом в руках зайти к соседям: «Прочитайте, сделайте милость. Письмецо пришло от моего Баламира». Но нет, не навестило ее счастье.
Этим летом бабушку Минзифу что-то часто тоска брала. «Верно, смерть моя приближается», — вздыхая, говорила она своим сверстницам-соседкам. Вероятно, по этой причине желание повидаться с Баламиром превратилось у нее чуть не в болезнь. Поначалу она ограничилась письмом Баламиру, в котором умоляла его приехать в деревню хотя бы на несколько дней. Не получив ответа, она попросила соседей написать Баламиру второе письмо, наконец, третье. Ответом было молчание. Тогда она, вверившись аллаху, пустилась в дорогу, увязав в клетчатую домотканую скатерть свои скромные гостинцы. Спасибо, председатель колхоза дал лошадь до пристани. Еще наказал ей: «Смотри, бабушка Минзифа, обязательно профессору покажись. Баламир теперь городской человек, пусть сводит!»
«Не рассердился бы Баламир, что притащилась, — думала бабушка Минзифа, упорно продолжая сидеть все в той же позе в комнатке внука. — И домой проводить — расход ему лишний будет. Не надо было мне, старой, трогаться с места, людей тревожить. Недаром говорится: старый что малый. И какой злой дух вытолкнул мои кости из теплого дома? О аллах, умягчи сердца рабов твоих, ниспошли кротость и смирение…»
Легонько постучавшись в дверь, вошел Матвей Яковлевич. Ласково поздоровался со старухой, расспросил вежливенько о здоровье. Бабушка Минзифа отвечала односложно, слово по-русски, слово по-татарски. Матвей Яковлевич с первого взгляда понял, что старуха сама не будет расспрашивать о внуке. Чтобы рассеять страхи бабушки Минзифы, Матвей Яковлевич сам принялся рассказывать ей о Баламире.
