Иван Рахилло - Мечтатели
— Простите, молодой человек, а для каких же целей предназначено такое помещение?
Но Мамина не так-то легко было сбить.
— Для целей законодательных, гражданин хороший. Да, да. В нём будут происходить конференции Интернационала, а также съезды различных общественных организаций.
Следующее помещение в форме пирамиды, по словам Порфирия, должно было вращаться по оси со скоростью одного полного оборота в месяц, оно предназначалось для целей исполнительных. А верхний цилиндр вращался со скоростью одного оборота в день. Здесь будут редакции газет, информационное бюро и другие разнообразные средства широкого осведомления международного пролетариата: телеграф, радио, а также проекционные фонари для большого экрана. Отдельные части памятника соединялись с землей и между собой исключительно электрическими подъемниками сложной конструкции, приспособленной к различным вращательным скоростям движения…
Глядя на Мамина, искусствовед с грустной укоризной покачивал головой.
— Ах, молодой человек, молодой человек, нам, дай боже, суметь сохранить хотя бы остатки тех архитектурных памятников, что ещё не совсем уничтожены нашей некультурной и тёмной массой! А вы стремитесь к таким несбыточным проектам. Это же блеф, хулиганство!
— Как ты сказал, бородатое чучело?
Порфирий с кулаками полез на искусствоведа. Спор уже переходил в скандал, но тут на фоне башни откуда-то возник расторопный Сергей Сенькин, наш завклуб.
— Товарищи, — зычно заорал он, взобравшись на стол и стараясь утихомирить разбушевавшуюся студенческую толпу, — внимание! Прибыли дрова. Диспут переносится на завтра. Все — на трудовой субботник!
Подталкивая друг друга, студенты вываливались из дверей на холодный двор. Шли на субботник с охотой, за зиму все намерзлись в нетопленных квартирах.
Весёлая, бодрая музыка сбрасываемых на землю звонких поленьев вызывала в памяти полузабытые ощущения тепла и отдыха, запахи свежего хлеба, подгоревшей каши, крепкого сладкого чая с сахарином.
В самый разгар работы мы увидели в сумерках широкоплечего человека в серой короткой куртке с меховым воротником, в низко надвинутой на глаза кепке. Выйдя из парадного, он одобрительно поглядел на нас, потом озабоченно стал ощупывать свои карманы, полез во внутренние карманы куртки, ничего там не нашел и, махнув рукой, стал что-то записывать на папиросной коробке. Первым узнал его Зазноба.
— Ребята, да это же Владим Владимыч Маяковский!
Я не поверил своим глазам! Маяковский! Тот самый, чьи стихи читал я в станице на концерте. Живой Маяковский! Не может быть…
А он стоял, повесив на сгиб руки толстую палку, и невозмутимо продолжал что-то записывать.
Повариха нашей комсомольской коммуны несла через двор замороженные фиолетовые тушки кроликов, похожих на ободранных кошек.
— Владим Владимыч, приглашаем на ужин, — рявкнул Бульбанюк, кивая на повариху. — Сегодня как раз паёк получили.
— Спасибо, товарищи, — ещё более низким голосом отозвался Маяковский. — Спешу в Росту.
— А не разрешите ли вас проводить?
— Опасаетесь, что меня без мамы нельзя на улицу выпускать?
— Да нет, Владим Владимыч, просто-напросто у нас один парень стихи пишет, и мы хотели бы услышать ваше мнение. — Бульбанюк без всякого стеснения подтолкнул Зазнобу к Маяковскому. — Вот он.
Взглянув на круглые часы, прикреплённые на кожаном ремешке, Маяковский не спеша засунул их в боковой карманчик брюк.
— Четыре минуты. Не теряйте времени.
С поленом в руках Зазноба тут же прочел своё знаменитое стихотворение: «Скачут дни галопом, галопом…»
Мы стояли полукружием, глядя на Маяковского, дивясь его росту и ширине плеч.
— Писать следует лишь о том, что хорошо знаешь, — заметил он, добродушно покосившись на Зазнобу. — А то «мы на скачках с Европой», и «мы — кучера»! На скачках не кучера, а жокеи. Вот она, жизнь, перед вами, — показал Маяковский на работающих ребят, — об этой жизни и пишите!
Мы пошли провожать его всей гурьбой. По дороге Любаша рассказывала, как я читал в станице «Левый марш» с винтовочной стрельбой и как мы брали за вход на концерты продуктами для голодающих детей и красноармейцев. Узнав, что Любаша жила на его родине и даже немного разговаривает по-грузински, Маяковский совсем подобрел и затащил нас в огромную мастерскую Роста, с высоченными потолками, где за длинным столом молодой художник в вязаной шапочке и с зелёным шарфом на шее бегло набрасывал эскизы агитплакатов, а миловидная девушка варила на плите клей.
— Знакомьтесь, — представил нас Маяковский, — мои друзья-вхутемаеовцы. И даже с Кавказа.
Он угостил нас чаем и пригласил запросто захаживать к нему в Росту.
ЗАПИСКА ИЛЬИЧА
— Прилетела, зозулинька!
В летящих облаках морозного пара, с раскалённым морковным лицом, Бульбанюк вваливается в мастерскую.
— Ай да и морозик, будь он неладен, — весело гудит Павло, приплясывая у порога и по-извозчичьи, крест-накрест, хлопая себя замерзшими руками по залубеневшему кожуху. Одним движением широких плеч он не глядя сбрасывает его прямо на пол. — Ну, козаки, кидайтесь вприсядку, добрую работу розшукав!
Прихлебывая посиневшими губами крутой кипяток прямо из котелка, Бульбанюк делится с нами своей удачей. Один художник берет его в помощники. И Костю, как электромонтера. В Большом театре надо оформить огромную географическую карту. Иллюминировать её электрическими лампочками. Дело очень выгодное.
— Усиленный паёк. Махорка. Завтра же вечером приступаем к работе,
Новость приятная, но что за карта, к чему она, Павло толком объяснить не может.
— К якому-сь спектаклю…
Однако наедине он сообщает мне по строжайшему секрету, что эту карту готовят по личному указанию Ленина. Может быть, удастся повидать Ильича вблизи. Вот это было бы здорово!
На другой день под вечер спешим с Бульбанюком по закиданной сугробами улице; на перекрестке у почтамта валяется полузанесённый снегом лошадиный скелет. Одинокая голодная ворона долбит клювом голое ребро. Всё кругом пусто и заброшенно.
Хочется есть. Есть хочется непрерывно. Моя старая шинель и суконный красноармейский шлем плохо греют, мёрзнут нос, подбородок и даже прикрытые уши: малярия совсем обескровила организм. Простуженно, по-стариковски, зло скрипит под ногами снег. Павло в своём видавшем виды казацком кожухе и то покряхтывает. Он, видно, догадывается, что я неспроста интересуюсь Лениным.
Кутая лицо в кожух, Павло как бы невзначай подбрасывает ряд собственных наводящих соображений. Вот, Ленин. У каждого человека в сердце свой Ленин. И надо найти такой подход к человеку, чтоб он увидел в твоей картине именно этого своего Ленина. Тогда слава тебе, и любовь, и благодарность от людей. А вот как найти тот ключ к человеческому сердцу — это, братец, заковыка! Тут задуматься надо.
Не хватает у Павла слов, не может подобрать их, чтоб выразить до конца свои важные недодуманные мысли, но я его понимаю. Больше всего трогает его желание чем-то помочь товарищу, ободрить, воодушевить его. И не случайно, видно, он втянул в это дело именно меня, а не кого другого. Спасибо тебе, друже, за бескорыстие и доброжелательность!
Неуютно и голо на площади. Спешат, подгоняемые ветром, редкие прохожие. Обходим здание театра кругом, все двери заперты. У служебного входа сторож с винтовкой. Он в тулупе.
Нас не пускает.
— Приказаний не имею!
— Мы же художники. Нас ждут, — убеждает его Павло.
— Ничего не знаю.
— Это по указанию товарища Ленина.
— Не знаю, браток, не знаю. Освобождайте проход!
От такого бездушия и неуважения Бульбанюк начинает раскаляться.
— Заладил свое: не знаю, не знаю. Позвони и вызови сюда главного художника.
— Я подчиняюсь коменданту.
— Зови твоего коменданта!
Но сторож не желает с нами разговаривать, он на высоте положения. Павло багровеет от ярости. Я замерз, как ледяная сосулька, начинается неудержимый приступ малярии. В кармане порошок с хиной. От хины меня рвёт. Надо завернуть в бумажку. На стене приклеено пожелтевшее объявление: «Очередная выдача хлеба по талону № 8–3/4 фунта на два дня. В районах: Бутырском, Сущёвско-Марьинском, Рогожско-Симоновском и Хамовническом вместо хлеба в той же норме будет выдаваться пшено».
Делаю вид, что читаю и незаметно отрываю угол объявления. С трудом проглатываю самодельную пилюлю из шершавой бумаги, размером с напёрсток. Я уже наловчился глотать. Но приступ не усмирён, меня начинает трясти, как под электрическим током. Ложусь на скамью. Натягиваю шинель на голову и усиленно начинаю дышать под неё, нагоняя температуру. Как сквозь сон слышу незнакомые голоса: чей-то сердитый, видимо коменданта, и вежливый, доказывающий, вероятно, художника. Павло берёт меня под руку, и мы спускаемся по лестнице вниз, долго кружим коридорами и, наконец, оказываемся в каком-то просторном помещении. На полу — гигантская карта Европейской России. Если её повесить на стену, она будет в два этажа. Главный художник рад, что прибыла подмога. Критические сроки. А тут ещё этот комендант со своими глупыми претензиями. Приступ мой заканчивается, льёт обильный пот. Температура поднимается, мне жарко. Лицо пылает: всем кругом, вероятно, кажется, что я совершенно здоров. Главное, что это кажется и мне самому. Я в приподнятом, возбуждённом состоянии. Начинаю знакомиться с хозяйством: помимо меня, здесь работают ещё два электромонтёра. Работы — непочатый край. К воскресенью — кровь из носа — карта должна быть готова. Открывается съезд Советов.
