Борис Галин - В одном населенном пункте
Ветер был такой силы, что трудно было стоять на ногах. Когда порывы его стихли, можно было видеть ближние терриконы — они как бы дымились, запорошенные снегом. Мы расчищали дорогу, которая вела от бункерного склада к железнодорожным путям, пробивая траншеи в снежных сугробах. Со мною рядом работал Легостаев. Он дал мне свои запасные рукавицы, а после работы проводил меня к себе домой — отдохнуть и переночевать.
Я с наслаждением сбросил мокрые сапоги. Жена Легостаева принесла мне его гимнастерку и ватные солдатские шаровары. Они оказались мне впору, только гимнастерка была широка в плечах.
За стеной кто-то разговаривал. Я прислушался и узнал голос Герасима Ивановича. Разговор, насколько я мог судить, шел вокруг вопросов текущей политики. Жена Легостаева, войдя в комнату, улыбаясь сказала:
— Герасим Иванович разъясняет текущий момент.
Я прислушался. Он читал своим слушателям газету. Читал очень медленно. Я думаю, что он читал сначала про себя, а затем уже, более уверенно, вслух. Прочитанное он сопровождал своими комментариями. Комментарии Герасима Ивановича были очень кратки и выразительны. Так, поясняя происки поджигателя войны Черчилля, он сказал о нем решительно:
— Узурпатор!
Сделав обзор международных событий, он собирался перейти к нашим внутренним задачам, как он выразился. Но тут его остановил женский голос:
— Герасим Иванович, — спросила женщина мягким, певучим голосом. — Дозвольте вас спытать.
— Ну, спытай, — разрешил Герасим Иванович.
Я узнаю ее певучий голос — это винницкая комсомолка Христина Кравченко. Она работает на сортировке. Ее прозвали «дивчина в зелени». Что-то милое и простое живет в облике этой юной колхозницы, роднящее ее с полевым цветком, который в народе прозвали «дивчина в зелени».
— Скильки вэрст от Вашингтона до Греции?
Старик подумал и уверенно ответил:
— Тысяча.
— А до Турции?
— И до Турции — тысяча, — так же решительно ответил Герасим Иванович.
Из дальнейшего замечания явствовало, что в сознании этой простой дивчины никак не укладывалось, как это Америка, от которой до Греции и до Турции тысячи и тысячи километров, как это, по какому праву она смеет навязывать чужим и дальним странам свою волю, свои порядки.
Должен сказать, что как агитатор Герасим Иванович не отличался терпеливым характером. Он заговорил сердито. Ведь он же целый час объяснял всю стратегию американской дипломатии, этой атомной дипломатии, которая рассчитана на то, чтобы запугать слабонервных людей…
— Так це я понимаю, — оправдываясь, говорила дивчина, — але все-таки…
— Что «все-таки»? — сердито спрашивал Герасим Иванович. — Это же империализм! Это же другая система!
— А Трумэн, — спросила она, — шо вона така за личность?
Герасим Иванович, прежде чем ответить, взял что-то в руки и прокатил по полу. По звуку, который послышался, я понял, что это катилась какая-то игрушка, может быть лошадка на деревянных колесах. А затем послышались слова Герасима Ивановича.
— За Трумэном стоят банки, олигархии, монополии…
Слушая беседу Герасима Ивановича с женщинами, я вспомнил мудрую мысль А. М. Горького — человек непознаваем вне действительности, которая вся и насквозь пропитана политикой.
Казалось, огромный мир вошел в этот горняцкий дом, мир с его большими проблемами дня, которые волновали и не могли не волновать этих простых людей, оживленно беседовавших в кухне, за дощатым столом. Приходько ставил перед своими слушателями острые вопросы живой жизни. Большая политика перемежалась с вопросами сугубо житейскими. Казалось, сюда, к кухонному дощатому столу, покрытому грубой скатертью из сурового полотна, за которым сидят домашние хозяйки и старый горный мастер, тянутся нити борьбы от того большого круглого стола, за которым наши советские дипломаты добиваются справедливого решения коренных проблем послевоенного переустройства мира.
Эти люди, собравшиеся в зимнюю вьюжную ночь в горняцкой квартире, были глубоко заинтересованы в том, как будут складываться судьбы мира. Их все волновало. Путь, по которому пойдет Германия, и кооперативная торговля в поселке. Судьба Греции, которую американцы в союзе с англичанами рвут на части, и среднепрогрессивные нормы на шахте. Атомная дипломатия, рассчитанная на устрашение слабонервных, и падение добычи угля в Англии.
Если долго и внимательно вслушиваться в то, что говорил старый шахтер-коммунист, то можно было уловить главное — жизнеутверждающую силу его слов. Главная особенность его агитации состояла в том, что старик сам глубоко верил в то, что говорил. Слушая Герасима Ивановича, я учился у него умению беседовать с простыми людьми так, чтобы слова падали в душу. Его отношение к жизни было активным, и поэтому его агитация носила активный, действенный характер.
Вот он сказал вполголоса слова, которыми, вероятно, всегда, пересыпал свою беседу:
— Встает вопрос…
И он перешел к текущим задачам дня. Эти задачи диктовались государственным планом. Он шел от этих огромных задач, охватывавших всю нашу страну, к задачам «Девятой» шахты.
— Мы потеряли в эти месяцы, — говорил старый агитатор, — десятки лаво-часов. Хотите знать, как это происходит? Слушайте! Вот повел машинист электровоза девять вагонов в лаву. Сцепщик обязан был проверить все вагоны. Но он этого не сделал. Люк одного из вагонов оставался открытым. И вот вам баланс: на стрелке вагон с открытым люком заклинило, а вслед шел электровоз. Дорогу ему преградил сошедший с рельс «санфорд-дей». И вот вам баланс: дорога была задержана на час двадцать девять минут. Как горный мастер я спрашиваю сцепщика: «Ты обязан был проверить люки вагона?» Отвечает: «Обязан, Герасим Иванович»… — «Почему же ты забыл это сделать?» — «Заспешился, товарищ Приходько…» Вот это «заспешился», «забылся» и обходится нам в копеечку.
Главную задачу дня Герасим Иванович видел в том, чтобы шахтеры «Девятой» лучше работали.
— Уголь, — говорил он, — это хлеб! Настоящий хлеб промышленности. Так сказал дорогой и бессмертный товарищ Владимир Ильич Ленин. Без этого хлеба жить не может промышленность. Понятно?
Хозяйка, видимо, сказала ему, что в соседней комнате спит товарищ из райкома, потому что Герасим Иванович заговорил шепотом. Я взял лежавшую на столе книгу «Родная речь» и прилег на кушетке.
Из книги выпали какие-то листки. Это были благодарности, вынесенные сержанту Легостаеву в дни войны. За форсирование Ворсклы, за форсирование Днепра, за форсирование Одера, за взятие Берлина.
Как прекрасно звучит прощальное напутственное письмо Военного Совета фронта демобилизованному сержанту Легостаеву:
«Боевому товарищу.
Сержант Легостаев Андрей Иванович!
Вы демобилизуетесь из действующей армии и возвращаетесь на Родину. Вы прошли большой и тяжелый путь по дорогам войны. Немало суровых испытаний выпало на вашу долю. Но трудности и лишения, которые пришлось пережить в сражениях и походах, не прошли даром. На вашу долю выпала великая честь добить врага в центре его звериного логова и водрузить над Берлином знамя Победы. В это великое дело внесли свой вклад и вы, дорогой товарищ. Это о вас говорил Генералиссимус Советского Союза товарищ Сталин на приеме в Кремле в честь участников парада Победы, как о людях простых, скромных… звания у которых нет, и чинов мало, но о людях, являющихся такими «винтиками», которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства и военного дела, людях, которые держат нас, как основание держит вершину. Теперь вам предстоит сменить оружие войны на орудие труда.
Будьте и впредь в первых рядах нашего героического народа. Под руководством нашей славной большевистской партии, под водительством нашего великого вождя товарища Сталина отдавайте мирному труду все свои знания и силу, как отдавали их делу победы.
Счастливого вам пути, дорогой товарищ!»
Я поднимаю голову от этого прощального письма Военного Совета фронта, письма, охватывающего фронтовую жизнь Андрея Легостаева, его будущую дорогу в жизнь, и прислушиваюсь к голосу Герасима Ивановича, который звучит за дощатой стеной. И в первый раз за все время моей работы штатным пропагандистом я начинаю понимать, что то, что я искал, — горение и геройская отвага — живет вот здесь, в делах и днях простых людей нашего района, всюду, где живут и борются советские люди, которые являются винтиками огромной государственной машины, теми винтиками, которые, как основание, держат вершину.
Я слушал голоса за стеной и думал — может быть, и даже наверное в этот зимний вечер во многих домах у домашнего очага сидят люди и беседуют о том, чем живет мир, чем живет страна, что нужно, чтобы лучше жить, чтобы успешно двигаться вперед.
