Галина Башкирова - Рай в шалаше
В конце концов Таня что-то написала — беспомощно-стыдное — и явилась в редакцию. Замшевый улыбнулся ей на лестнице как своей, да и остальные с помощью микроскопических телодвижений изобразили, что она отныне не чужда здешним стенам. «Необходимо надо начинать работать», — сказал Михаил Алексеевич, прочитав текст, глаз его заметно поехал вбок, в окно. За окном шел снег, давно не крашенные особнячки горбатого переулка, казалось, стеснялись своей немощи, в окнах напротив выстроились банки с капустой, мальчишка на санках покатил вниз по переулку и снова вернулся. «Так это вы Денисова? А я вас жду! — невысокая, очень хрупкая женщина вошла неслышно и засмеялась без всякой причины. — Правда, Миша?» — без приглашения уселась в кресло, что было не совсем нормой для этого начальственного кабинета, легко закинула ногу за ногу, не одернув юбки, потом посмотрела Тане в глаза, не мимо, не в сторону, доброжелательно и весело. В глазах вошедшей без стука редактрисы не таилось подвоха, как это сплошь и рядом случается с женщинами в присутствии мужчин. Лет ей было поразительно мало для столь серьезной редакции. Михаил Алексеевич был, кажется, безоружен перед волнами энергической веселости, исходившей от этой женщины. Более того, он не пытался играть с ней в игру «необходимо надо», в разговоре с ней не употребив ни одного из своих излюбленных штампов, и это было странно.
В крохотном ее кабинете из окна был виден тот же кусок наезженного переулка, все тот же мальчишка, бросив санки, колотил палкой по рельсу, снег бил в стекла, шторы чуть шевелило сквозным ветром, электрический чайник булькал на журнальном столике. «Хотите чаю?» — сразу стало просто. Так вошла она в Танину жизнь — картинкой, зрелищем, быстрым любопытством к иной жизни. Она расчищала на заваленном рукописями столе место для Таниного опуса, заваривала чай, чирикала в телефон: «Гранки, верстки, подходит — не подходит, сократить до листа», ворковала в трубку: «Да, дорогой», «Ну что ты, миленький», сочувствовала: «Не может быть!», ахала: «Вот это да» — и покачивалась в тонконогом неустойчивом кресле, демонстрируя ослепительной формы коленки, удлиненное личико без косметики непрестанно меняло выражения, и казалось, запас их неисчерпаем, как неисчерпаемы сведения, стекавшиеся к ней по телефону. В комнату все время заходили, уточняли, напоминали, стреляли каламбуром, ока отстреливалась и всех зачем-то знакомила с Таней: «Наш новый автор». Таня спросила ее, о чем она сама пишет, редактриса назвала свою фамилию. Так вон оно что! Таня читала эту женщину давно и давно ей завидовала — неутомимости в путешествиях, тонкости письма, печальной искренности, с которой она писала о людях, — она не пыталась быть умной и старалась никого не учить. Но если бы Тане сказали, что все то, что виделось в воображении средних лет женщиной со значительным лошадиным лицом, на самом деле задор острого носика и отчаянное кокетство, никогда бы не поверила! И непонятно откуда берущееся веселье. Или это удобная маска, отсекающая все иные способы общения. Или на самом деле она такая — верящая, что вся череда звонков и комплиментов искренна? Или так сложилась ее жизнь, что она не успела усомниться в искренности других хотя бы из простого чувства самосохранения? Или сила жизни, заложенная в ней от природы, так велика, что все остальное этой силе подвластно и потому преодолимо?.. Так началась их дружба, и Таня, редко что кому рассказывавшая, незаметно для себя стала рассказывать ей все. В ответственные моменты Лена махала рукой, вечный браслет звенел на тонком запястье, слезы показывались на глазах и... Тане становилось легче. Нет, Таня долго ее стеснялась, пытаясь разгадать ее секрет (поверить, что он прост, было трудно), но секрет заключался в том, что Лена действительно была такая, безмасочная.
Что касается первоначальных основ их дружбы, то Лену, пишущую, сразу потянуло к Тане, вернее, прежде всего к Таниной профессии. Она остро чувствовала (должно быть, потому и занималась тем, чем занималась) возрастающий интерес к проблеме человека, много разговаривала об этом с Таней и Цветковым, с которым Таня не замедлила ее познакомить... Именно с Леной Константин Дмитриевич любил беседовать об эмансипации, феминизации и лидерстве женщин. Лена была всегда на стороне женщин, Костя печалился о судьбе мужчин. И вот сейчас Костя, по привычке рассуждать и обсуждать, отважно принялся рассуждать об отпечатках страшной уверенности, о смешении ролей, беспощадной хватке. Почему бы выдающемуся теоретику не отметить, какая за всем этим парадом уверенности прячется уязвимость, незащищенность души, не заложенное от природы неженское напряжение сил. В самом деле, сколько слабости в той же Лене, стойко несущей крест «знаменитой» женщины... к тому же матери большого семейства, жены. Что ж, мужчины, в том числе теоретики, и в первую голову, кстати, теоретики, способны различать только маски — на улице, в магазинах, на службе — прорисованные, резко утрированные женские лица. Чем круче обстоятельства, чем меньше надежд, чем меньше отпущено женского времени — тем жестче глаза, ярче косметика — непроницаемее маска. В метро рядком, как по команде, оглядывают друг друга — напряженные, судорожно расширенные глаза, такие глаза рисуют больные при маниакально-депрессивных психозах, выжидающие, наблюдающие, всюду преследующие и везде найдущие. Мужчины ходят по улицам и содрогаются — кругом ловушки. Слабость, усталость поражений, жажда забыть, страх старости — шифр, недоступный мужскому скользящему взору.
...И рождаются научные гипотезы о повелительницах и подчиненных, выходят статьи и монографии о феминизации, социологи подсчитывают проценты, одобрительно похлопывая молодчину женщину по плечу. И ученые дамочки вроде Нонны, подмалевывая глаза, аплодируют мужским гипотезам, подтверждая от своего имени, что к тому все оно и идет...
5Их тесный двор, каменный мешок с огромным, полувысохшим тополем, разрывался от материнских криков. «Ваня, Ваня!» — это мать звала Петиного приятеля из квартиры напротив. «Федя!» — надсадно кричала уже не Федина мать, а папа, крик отца — последняя стадия возмущения, после него настанет тишина: отца Федя боялся. Муж пришел за Таней. «Пошли чай пить, — сказал он, — надоели они мне, все спорят». А в кухне и впрямь до сих пор не то чтобы спорили, но вяло перекидывались Цветков и Нонна. Денисов налил Тане чаю, подвинул варенье и вдруг обернулся к гостям:
— Вам не надоело? Сколько можно играть в слова? Предлагаю мысленный эксперимент...
Забавно! Денисов взорвался по тем же канонам, по каким шли все их споры, он не возмутился, ах, как бы Таня его зауважала: «Хватит, вы мне надоели!» Неужели уже не мог, не умел, разучился? А сама Таня разве отважилась бы сейчас, не повышая голоса, тихо и деликатно сказать Нонне: «Милая, вы мне несимпатичны и ваши намерения мне неясны, но заранее несимпатичны, и потому прошу вас покинуть мой дом». Не скажет так Таня никогда, не догадается, что так дозволено людям друг с другом разговаривать...
Итак, Денисов взорвался, как мы уже сказали, хотя обычно, заслышав их споры, он уходил к себе работать, подчеркнуто аккуратно не хлопая при этом дверью. А тут, блестя глазами (они выпили без Тани по паре рюмок), Денисов сказал:
— Значит, так, в физике есть понятие: достоверно лишь то, что можно подвергнуть мысленному эксперименту, — Денисов поднял рюмку с любимой своей «Петровской» водкой. — Делаю допущение, что в бога вы не верите, — он поглядел на Нонну и Костю. — И потому полагаю, что я не оскорбляю ваши религиозные чувства, ибо их у вас нет. Представьте себе машину времени, отправившуюся в Вифлеем. Экспедиция выкрадывает злополучного младенца Христа и, возвращаясь домой, прихватывает его с собой. Или сама его уничтожает. Или предупреждает царя Ирода, в каком именно доме родился искомый им младенец, и тем самым избавляет Ирода от необходимости убить тысячи новорожденных младенцев. И тогда, кстати, он уже не ирод с маленькой буквы, а добрый царь.
— Подожди, подожди, Валентин, — вмешался Костя, — но насчет младенцев ты маханул, откуда ты набрал в Вифлееме тысячи, небольшой совсем был город!
— Зато рождаемость у них была высокая! — откликнулась Нонна, с заметным удовольствием вступая в игру.
— Вы можете дослушать? Я же вас не перебивал. — Денисов посмотрел на Таню то ли в ожидании поддержки, то ли желая убедиться в произведенном эффекте, но ничего, кроме недоумения, не прочитал он в Таниных глазах и потому еще больше завелся. — Что вы ухватились за младенца! Все бы вам шуточки шутить! Я не о нем, я по существу. А по существу получается: не было бы младенца, не было бы христианства — это, если верить евангелистам, не говоря уже о том, что Христа вообще могли придумать.
— Но был бы кто-то другой! — возразила Таня. — Пришла пора, возникла надобность, и Христос явился.
