Александр Лозневой - Крепость Магнитная
— Кто здесь по ночам шляется?!
— Какая тебе ночь, еще и девяти нет, — спокойно ответил Платон.
— Ах, это ты?..
— Ну я, а ты — кто?
— Соловей-разбойник. — В ту же минуту ударил свист — дикий, режущий, действительно разбойничий.
Только теперь Платон понял, кто перед ним. Ну, конечно же, Колька! Наступив на пробку, тот обычно не мог усидеть дома, бродил по задворкам, выкидывал всякие коники. Вот и сейчас, скитаясь в одиночестве, искал случая с кем бы поцапаться. Ему ничего не стоило, например, подойти и среди ночи постучать в чужое окно. А то — наброситься на встречного с ничем не объяснимой руганью. Человек, не знавший его, отступал: стоит ли с дураком связываться. А Кольке того и надо. Заложив пальцы в рот, он свистел, топал ногами, как бы догонял его. Эти его причуды Платон хорошо знал и теперь, смотря на него, подвыпившего, а может, прикинувшегося пьяным, сказал:
— Здороваться надо.
— Сходясь в бою, противники не раскланиваются!
— Ах, вот оно что — соперник! — усмехнулся Платон. — На дуэль, что ли, собираешься вызвать? Что ж, давай! Но вот беда, опоздал ты, друг, лет этак на сто: иные времена теперь. Да и какой из тебя дуэлянт теперь, едва на ногах стоишь.
— А ты на себя глянь! Тоже мне гюйсы распустил… матрос с разбитого корабля.
— Спасибо за комплимент. Когда корабль гибнет, выживают самые сильные.
— Подумаешь, герой! Широко шагать начал, как бы портки не потерял.
— Не волнуйся, они у меня на ремне.
— Что-о?!
— Ремень, говорю, у меня с пряжкой. Вот сниму…
Кольку словно подожгло. Замахал руками, запрыгал, норовя ударить Платона по голове, и сшиб с него бескозырку. Бескозырка плюхнулась в лужу, и это окончательно вывело матроса из равновесия:
— Подними!
Колька будто не слышал, не унимался, лез напролом:
— Зачем ходишь? Не знаешь разве?.. Тебе что, на кулаках пояснить?! — выкрикивал он, присаливая почти каждую фразу нецензурностью. — Уходи!..
Платон развернулся и слегка оттолкнул задиру. Тот неуклюже отскочил в сторону, зашатался и неожиданно упал в лужу, в которой было по колено воды. Забарахтался там.
Схватив за ворот, моряк выволок его на сухое:
— Еще утонешь, салага.
Не ожидавший этого и все еще не понимающий, что произошло, Колька молча уставился на соперника. С его одежды стекала вода.
Своим видом он напоминал петуха, который полез в драку и, получив сдачи, опустил крылья.
— Немного же тебе надо, — сказал Платон.
— Не радуйся. Мы еще встретимся!
— Как же, обязательно!
…На стук в дверь опять вышла не Галина, а жена Котыги — Настя. Взглянув на матроса, на бескозырку в его руках, с которой капала вода, прищурила глаза:
— Соловьеву?.. Да вы шо, насмехаетесь? То один, то другой!.. Нэма дома. На работе она… В гости пошла.
Было ясно: здесь побывал Колька и, как видно, наболтал всякой всячины. Во всяком случае, сумел поставить себя в глазах Насти. Вон как его, Платона, встретила, будто преступника. Прервав ее, он снова спросил, где же в конце концов Галина?
— От якый бестолковый, кажу — нэма!
— Как это — нэма?
— Захворала… Не она, дите приболело. Ясно теперь?
Из-за спины Насти выглянул Федот Лукич.
— Кого бачу! — расплылся он в любезностях. — Заходь! На проходной и поговорить не пришлось. Сам понимаешь, дисциплина. Да отойди, Настя, чего стала, як столб на дороге! Забула, чи шо? Цэ ж Платон, шо колысь тут жив… Из военной службы вернулся, на морях плавал.
— Знаю! — буркнула та и торопливо вышла в коридор.
Платон сел на скрипящий табурет.
— Тут жинка наговорила тоби сто чертив, — начал Федот Лукич, поглядывая на дверь. — Никто не хворый, на работе она, Галя. И зашептал, что Колька будто бы собирается на ней жениться, а Настя, как бы сваха… Кумекаешь?
— Шо ты там шепчешь? — выросла на пороге Настя.
Федот Лукич прикусил язык. Было ясно: Настя крепко держала его в руках.
— А то и шепчу, як у Платона чеботы укралы. Забула? В ту осинь, колы в армию призывался. Холод, а вин по грязи — босый. Потом лапти выдалы…
— Брешешь! — подступила Настя. — По глазам бачу, про Кольку нашептуешь… Ну?! Он же, Колька, деловой хлопец. И зарабатывает тыщи, и комната у него отдельная. Вполне самостоятельный. Да и жениться пора…
— Выпивает он, — сказал муж.
— Вси пьють! — резанула Настя. — Пьяница — проспицця, а вот дурак — николы!
— Во, бачишь як! — оживился Федот Лукич. — Она всю жизнь отака́. Не жинка, а, можно сказать, царь-баба! — И, улучив момент, прошептал: — Ничего у Кольки не выйдет. Вот если бы ты…
— Я не собираюсь жениться.
Настя уставилась на мужа.
— Как же так? — привстал Котыга. — Не понимаю. Може, через дитя? Так чего ж тут бояться? Не успеешь оглянуться, как вырастет. Еще на свадьбе вместо отца будешь. А жениться тебе, ой как надо! Не женишься сейчас — найдется яка-нэбудь сводня и таку свыню тоби пидложе, так окрутить, шо весь век будешь маяться. По себе знаю.
— Совсем сдурел! — всплеснула руками Настя. — Выходит, шо ты не живешь зи мною, а в горе мыкаешься… У-у, совести у тэбэ нэма! Ты ще спышь, а я снидання тоби на тарилоцци!.. А з работы прыйдэшь, так опять на всэ готовэ: не тилько тоби подштанники, винык припасу: иды, парся!.. У-у, трепло несщастный!
— Вот бачишь, я в плуг, она — в луг, — не зная, что сказать, зарапортовался Федот.
— Брешешь, десять годов душа в душу живэм! Вон яки дети у нас… Люди завидуют.
Платон понял: без Кольки тут не обошлось. Наболтал Насте всякой ереси. Она даже поверила, что Платон будто бы был два раза женат и где-то там остались дети… Смешно! Но вместе с тем и гадко все это слушать.
Настоящего соперника в Кольке Платон не видел и все же опасался его: наболтает, обольет грязью, доказывай потом, что ты не верблюд!
Сидеть и слушать всякие пересуды Платону не хотелось. Но дождаться Гали — крайне важно. Он отодвинулся от Федота Лукича, который душил его вонючей цигаркой, но тот, ничего не поняв, опять подсел к нему, задымил еще более. Завел разговор о заводской охране, где с него много спрашивают и очень мало ему платят. А еще о том, что он готов вернуться на стройку. Но в этих словах сквозила нерешительность. Платон это сразу заметил и, стараясь выявить истинные намерения Котыги, предложил сегодня же написать заявление.
— Поэтому и жду Галю, — сказал Котыга. — У меня грамоты, сам знаешь, кот наплакав.
— Давай бумагу, сейчас напишем.
— Нет, уж Галя сама. У нее почерк, — увернулся тот.
Время шло, а Гали не было. Неужели Колька встретил и задержал ее? Эта мысль показалась Платону настолько верной, что он отмахнулся от Котыги и вышел из барака.
Поспешил к насыпи, к заветной тропке, по которой Галина обычно возвращалась домой.
Еще издали в тусклом свете висевшей на столбе лампочки различил две фигуры: они двигались ему навстречу. Галю узнал сразу. А кто рядом, неужели — Колька? Не может быть, обсыхает он после купания. Но кто же тогда?.. Жарким огнем вспыхнуло чувство ревности. Кто бы ни был, а он, матрос Ладейников, не сойдет с курса! Не свернет с дороги!
Решительно ступил на тропку: «Стой, кто идет?!» И тут опознал Богобоязного. Развернув плечи, изготовился: от такого шалопая можно ожидать всякое! Но тот неожиданно шмыгнул в сторону, исчез в темноте.
— Здравствуй, — не без волнения произнес Платон, подходя к Гале.
Подала руку и сразу отдернула: нельзя ей задерживаться. Скользнула вниз по тропке: «До свидания!» Из темноты показался Колька, засеменил вслед за нею.
Терпение Платона лопнуло. Сжимая кулаки, поспешил за ними и в эту минуту услышал:
— Отстань! Смотреть тошно… — это она Богобоязному.
Платон понял: Колька ей не нужен. Но почему ни одного слова, никакой надежды?.. То есть как — никакой? Это же ему сказано — до свидания! До скорой встречи то есть. Да, конечно! И все-таки, почему и минуты не постояла, не поговорила с ним? Может, запугал Колька? Повернулся, пошел к бараку, в котором только что был. В окне Галины было темно. Странно! Не могла же она сразу лечь спать? Догадался: нарочно свет погасила, чтоб Колька под окном не шастал. И, постояв немного, решил не тревожить ее: устала на работе. Да и поздно уже.
Домой однако не ушел. Молча прохаживался возле барака, как бы охранял его. А мысли, ну, конечно же, о ней: вот задала задачу!.. На лицо упали капли дождя. Поднял голову, оглядел жидкие тучи: откуда они?.. Грустно ему, душа болит, и он не знает, как избавиться от этой боли. Может, уехать? Но от самого себя никуда не уедешь: боль останется болью.
По лицу опять скользнули капли. А немного спустя посыпались на голову, на плечи. Снял бескозырку: да пусть хоть потоп, хоть сам черт!..
11
Идя по осенней дороге, Порфишка думал о разном, но больше о своей Неклюдовке. Память услужливо переносила его в деревенскую глушь, показывала ему одну картину за другой, воскрешала односельчан, хаты-завалюхи, поля и луга, всякие случаи, события: ворошила, будто лопатой, давно ушедшее, пережитое.
