Александр Лозневой - Крепость Магнитная
Катились дни, недели, тянулись полные тоски и раздумий месяцы, и Галина понемногу начинала понимать: дело тут вовсе не в болезни Вадима — в женщине. Там у него есть другая, о которой, понятно, не мог сказать, уехал, как бы на отдых, а на самом деле — к ней. Мысль о другой женщине неотступно преследовала ее, стучала в виски, звучала, как приговор.
Товарищи по работе сделали запрос в Запорожье, желая выяснить, что же случилось с Вадимом, почему он не возвращается. Его судьба для них небезразлична: Вадим хороший электрик, жаль потерять такого! Многие беспокоились о нем, но никто и словом не обмолвился о девушке, обманутой им. Правда, как-то зашел к ней председатель цехкома, начал утешать: не отчаивайся, мол, бывает хуже. Да и все еще может наладиться, жизнь-де — штука капризная, иной раз так повернет, что, как говорится, ни вздохнуть, ни охнуть…
Галя с благодарностью вспоминала это посещение. Теперь же она ждала весточки, пусть плохой, страшной — все равно какой, — только бы твердо знать, вернется он или нет. Мучила неопределенность.
Прошел еще месяц — никаких вестей, и она смирилась со своим горем: что поделаешь, не одна такая. Сколько их, матерей-одиночек! Лишь иногда, изредка, журила себя: как это она не раскусила Вадима, поверила его льстивым словам, оставила учебу в институте и очень скоро стала его женой. Как могла угодить в его сети, искусно сплетенные из притворства и лжи?! Даже в загс не пошла, поверила, что семья, созданная помимо загса, крепче, что она будто бы держится на фундаменте любви, а не на какой-то бумажке…
Был жаркий июльский день, ярко светило солнце. Они медленно шли, взявшись за руки. Огромным цветным ковром расстилалась степь. Волнами накатывался аромат чабреца, кашки. Колокольчиками в небе звенели жаворонки. Степь сливалась с небом, и оно, небо, казалось, выткано из таких же цветов и трав, пропахших духмяным запахом. Шли, пьянея от восторга, от зачавшейся любви, от того, что в этом огромном мире не разминулись, оказались вместе. Вадим попытался обнять ее. Отпрянула, как в испуге. Нет, нет! Но не успела опомниться, как он обхватил ее крепкими большими руками, прижал к себе, словно былинку, смял, скомкал, целуя в грудь, в губы, во что попало. И она почему-то не стала вырываться, не оттолкнула его, не ответила, как тогда Платону, пощечиной. Расслабилась, прикрыла в полудреме глаза, забыла про все на свете…
От слов Вадима, от его поцелуев кружилось небо, уплывала из-под ног земля. И она, как ей казалось, парила в вышине, в какой-то иной, неведомой доселе жизни, вовсе не похожей на ту, обыкновенную, в которой жила. Принимая ласки, не смела взглянуть ему в глаза, стыдилась, а может, даже боялась. А когда наконец осмелилась и посмотрела, то уже не могла от них оторваться. Почему и сама не знала. Просто было весело и радостно, что-то приятно щекотало душу, покалывало сладкими колючками. Она и сама не заметила, как снова оказалась в его объятиях, как покорно, в изнеможении, опустилась на зелень травы, на белизну ромашек. Присмирела. А когда опомнилась, поняла, что произошло, нет, не испугалась, стала еще более смелой, собранной, духовно возвысилась, возгордилась охватившим ее чувством любви.
Потом лежала на траве рядом с ним и смотрела в тихое, бездонное небо. Чудилось, будто эта, полонившая ее, первая любовь никуда не денется, надолго, до последних дней, останется неисчерпаемой и прекрасной.
По дороге домой останавливались, сплетались руками, не желая расставаться. Он целовал ее горячо, грубо, самозабвенно и еще более нравился ей. И она не могла уже представить жизни без него, без его крепких рук, без хмельных от любви глаз, без всего, чем выделялся он среди других, на что был способен в своей бурной, безрассудной юности.
Разным она знала его. Заносчивым, чванливым, способным пройти мимо и не заметить ее; добрым, ласковым, деловым. Знала вспыльчивым, разгоряченным, и странно: не видела в этом ничего плохого. Просто он человек с повышенной чувствительностью, обостренной реакцией. От природы это. Лишь теперь, будучи обманутой им, все более начинала понимать его никчемность как человека. Теперь, она хорошо знает, он и жил-то двойной жизнью. Одна часть его мыслей и чувств находилась в Запорожье, другая — здесь. Играл как бы две роли. И его поступки менялись в зависимости от того, какая сторона пересиливала, куда уводила его блудливая натура.
Выкинуть бы все из головы, забыть, да сделать это не так просто. Стоило подумать о Вадиме, как память, будто нарочно, озаряла в нем все лучшее, достойное, выпячивала, как бы напоказ. Галина и сама не понимала, что творится с нею: она ненавидела его и в то же время не могла забыть.
Дверь отворилась, и в комнату вошла Настя. В руках у нее тарелка с румяными лепешками.
— Сумуешь? Батька с матерью поховала, чи шо? На ось, куштуй.
— Я в столовую… у меня талоны, — уперлась Галина, понимая, что соседка отрывает от своего рта.
— Не пропадут твои талоны… бери! — И, уплетая лепешки, заговорила о том, с каким трудом муж достал немного муки. — Чертовы куркули, таку цену на базари загынають, шо хоть в пэтлю́ лизь… Та куштуй, чего пышаешься!
Тарелка вскоре опустела, и соседка ушла, по через две-три минуты так же без стука появилась снова:
— Чуть не забула!.. Учера, колы ты на работе була́, матрос приходыв.
Галина замерла.
— А знаешь, зачим вин прыходыв? — Настя приглушила голос. — Ось так повернувся и каже: люблю ее! Значит, тэбэ… Сильно, каже, люблю. И в грудь сэбэ кулаком — ось як люблю! — Настя немного преувеличила, но клялась, что было именно так. — Подывылась я на його, подумала — може, брэшэ? Иды, кажу, хлопче, видсиль, шо вона тоби, дивчина? У нэи, кажу, мужик йе. Так и сказала, а шо тут такого?
Галина опустила глаза. А соседка опять:
— Може, вин и хороший, но ты ему не пара. Ему холосту дивчину трэба. Мало их, девчат, на стройке, чи шо? Кынь палку на собаку — попадэшь в дивчину. Ей-бо, правда! — Она слегка толкнула хозяйку под локоть. — И шо ему, трэба, матросу, в толк не визьму. Чи вин справди, чи можэ так?..
А увидя погрустневшую Галину, подсела ближе:
— С Вадимом тож не ясно. Де вин там… Хоть бы про Аленку в письме спросыв. Мовчить, будто його и на свити нэма…
Галина не отзывалась.
Настя, повременив, продолжала:
— Сперва думала, на шо вин тоби, матрос, а умом прикынула — всякое в житти може буты. Ось и запыску не хотела отдавать, а спросила сэбэ — якэ я маю право? Та ни якого!.. На, читай, шо вин там пыше.
В записке одна строчка: «Был, не застал. Тоскую, сам не знаю от чего». Галина скомкала бумажку, но тут же расправила ее. Перечитала заново. Застыла с нею в руках.
10
Деревня Среднеуральск умирала, на ее месте образовался шестой строительный участок. В одном конце деревни поднимались бараки, в другом — закладывался фундамент цеха. Оставалось всего несколько изб, сараев и сараюшек, которые не сегодня-завтра пойдут на слом. Но это никого не тревожило, наоборот, — радовало. Здесь, как и везде на стройке, по вечерам пиликала гармонь, звенели песни. Платон остановился. В уши ударил звонкий девичий голос:
Ходит Ваня холостой —
Увел меня Магнитострой!
В ответ голос парня:
Зря, зазноба, ты бузишь,
Полюбил — не убегишь!..
Платон собирался навестить Галину два дня тому назад, да все как-то не получалось. Много времени отнимал рабфак, общественные нагрузки: он был и членом бюро комсомольской организации, и пропагандистом, и редактором стенгазеты, и сборщиком членских взносов. А недавно стал еще и осодмильцем: кто же поможет милиции, как не комсомол!
Тропка вела его по изрытой, заваленной камнями местности, где, как говорится, сам черт ногу сломит, но матросу не впервой. Подходя к третьему бараку, в котором жила Галя, он вспомнил недавний разговор с Богобоязным. Разговор в сущности пустой, ни к чему не обязывающий. И все-таки — неприятный. Что он надумал, Колька? Наболтал сдуру… его ребенок. Чушь какая-то! Впрочем, шут его знает. Перевалив через насыпь, Платон обогнул кубовую, выбирая где посуше, и тут услыхал шаги сзади. Обернулся — никого. Почудилось. Притих, стоя у сарая, и вдруг различил в полутьме человека, услышал его невнятное бормотанье. Кто бы это? Впрочем, не все ли равно — многих, проживающих здесь, он не знал. Кто-то из рабочих, наверное. Человек, выйдя из темноты, пошатнулся и вдруг заорал:
— Кто здесь по ночам шляется?!
— Какая тебе ночь, еще и девяти нет, — спокойно ответил Платон.
— Ах, это ты?..
— Ну я, а ты — кто?
— Соловей-разбойник. — В ту же минуту ударил свист — дикий, режущий, действительно разбойничий.
Только теперь Платон понял, кто перед ним. Ну, конечно же, Колька! Наступив на пробку, тот обычно не мог усидеть дома, бродил по задворкам, выкидывал всякие коники. Вот и сейчас, скитаясь в одиночестве, искал случая с кем бы поцапаться. Ему ничего не стоило, например, подойти и среди ночи постучать в чужое окно. А то — наброситься на встречного с ничем не объяснимой руганью. Человек, не знавший его, отступал: стоит ли с дураком связываться. А Кольке того и надо. Заложив пальцы в рот, он свистел, топал ногами, как бы догонял его. Эти его причуды Платон хорошо знал и теперь, смотря на него, подвыпившего, а может, прикинувшегося пьяным, сказал:
