Сергей Черепанов - Утро нового года
Корней присоединился к формовщикам: захотелось побывать в цехе, посмотреть, каким он теперь стал. Прошедший год — время небольшое, но все-таки время!
Здесь, в этом цехе он, Корней, начал свой трудовой стаж. Работал сначала на подхвате, разнорабочим, «кто куда пошлет», потом каталем, массоделом и, наконец, бригадиром.
Здесь же вспыхнула дикая любовь с Лизаветой.
Он называл эту прежнюю любовь «дикой», потому что началась она сразу, без романтики, осатанелая и угарная. Лизка отдалась вся. Через полгода она забеременела. Он помнил, какая она ходила счастливая, просветленная, пока не ошарашил ее: «Плодить безотцовщину — это, по меньшей мере, бессовестно! Куда ты с ним денешься?»
Какая-то бабка-повитуха с городской окраины за сто рублей сделала ей «освобождение». Лизка чуть не истекла кровью, и месяца два ее шатало от слабости.
Цех ничем не изменился. Время словно остановилось и мирно продремало целый год в прохладе, в сером сумраке, прислушиваясь, как чавкает формовочный пресс, пережевывая глину и вздыхая, выталкивает из себя сырой брус.
Лизавета подкатывала порожняк для загрузки сырцом. Корней подошел к ней, — пройти мимо оказалось невозможно, — поздоровался, улыбнулся, но она не приняла его веселого расположения.
— Скучаю я по тебе, Корней! Тогда, на базаре, морочила, смеялась, а у самой сердце ревмя ревело. Не люблю мужа, тебя люблю. Из снов не могу изгнать.
Такая она и была всегда, шальная. А он прошлое считал теперь «грехом молодости», баловством.
Бойкой, отчаянной Лизавете не полагалось страдать верной любовью. Поэтому он замялся и не нашел утешительных слов.
— А что можно сделать? Оба мы связаны с другими людьми. Прежнее не вернуть. Было — прошло!
— Мне и не надо его, того прежнего, — с жестким отчаянием отрезала Лизавета. — Ничего в нем хорошего нет, боль да мука! Никого ты не любишь, Корней! Вот и Тоньку тоже не любишь. И чего ты такой? Тебя ненавидеть надо, а мы, дуры, льнем!
Он слегка прикоснулся к ней концами пальцев и попрощался.
«Тебя ненавидеть надо! — повторил он про себя. — Это, значит, меня! За что? Почему нужно ненавидеть?»
И унес упрек без обиды, легко, сознавая свою цену: не хочешь, не бери!
Забойщики по-прежнему торчали в затишке. На унылом, запорошенном серой пылью заборе выгорали в жарище остатки голубых букв: «Выполним»…
— Долго вопрос разбирает начальник, — выругался Гасанов, подымаясь с крыльца. — Все, наверно, пустая порода бьет, работает на отвал. Не умеет настоящий проходка делать. Такого не стал бы я в бригада брать. Нормы не выполнит, за смена маламальский вагонетка не нагрузит. А зачем зря порода кидать? Сказал бы коротко: ты давай сюда, ты сюда! И пошел! Делай польза! Смена идет, деньга тебе тоже идет, совесть надо иметь! Не понимает. Айда, мужики, пошли по домам.
Ивлев зевнул, обнажив прокуренные зубы.
— А все ж таки придется тикать. Неохота, эвон какая у меня семья, не шибко легко с места подниматься. Пожалуй, ближе к осени, картошку с поля уберу, засыплю в погреб и в город, на стройку подамся.
— Тоже пустой порода кидаешь, — осудил Гасанов. — Разве можна бежать? Ты, что ли, трус? Испугался! Ай, ай! Плохой слова «тикать», легкий! Станем собрание требовать. Давай, Богданенко, стальной лом, меняй Артынова. Иначе трест пойдем! Трест не сделает, ступенькой выше шагать начнем. Как мой дед говорил: «Сначала иди на малый двор, лови маленького гуся, дергай из хвоста малое перо, пиши малый бумага. Потом уж ступай на большой двор, лови большого гуся, дергай самое большое перо, пиши самый большой бумага!»
— Да вы к парторгу идите, — без умысла подсказал Корней. — Пусть по партийной линии пошуруют.
— Хо, парторг сам без инструмента мается. Шурует. Кто отказал? Никто! Баландин говорит — «ладно», Артынов говорит — «ладно», Богданенко говорит — «ладно». Все говорят — «ладно». Из одних «ладно» стальной лом делать нельзя!
— Кабы это лишь от Семена Семеновича зависело, — подтвердил Ивлев. — Он хоть и парторг, а ведь тоже человек под началом, механик. Его туды, сюды туркают.
Гасанов поднял бригаду, но повел ее не домой, а в контору и, не спрашивая разрешения, открыл дверь к директору.
— «Ладно» больше не надо! — услышал Корней его сердитый голос. — Давай правда говорить. Пошто так…
«Да, почему так? — заинтересованно повторил для себя Корней. — Без копейки рубля не бывает. Без стального лома в забое норму не выполнить. Тринадцатый директор — несчастливое число. Яшка собирается на целину. Артынов хам. Взбрындила Тонька. Дурит Лизавета. Фокин жрет на работе лук, а Матвеев держит у себя в сейфе чужие деньги, чтобы купить костюмы трем соплякам. Даже Подпругин кричит: «Ишь ты!» А завод все на том же месте. И серый забор. И пыль на дороге. И земля еще не перевернулась вверх тормашками, черт возьми!»
— Это верно, без копейки рубля не бывает, — в свою очередь во время ужина повторила и Марфа Васильевна. — Но то ведь рубель! А в жизни на каждый недочет не насмотришься.
— Тикать надо с завода, — сказал Корней.
Он пробыл у конторы весь день без толку и пытался навести мать на те же мысли, что начали его беспокоить.
— Чего, чего? — сообразив, куда он клонит, все же переспросила Марфа Васильевна.
— Ивлев говорит: тикать надо!
— А тебе-то какая забота? У него тут зацепок нет, пусть, с богом, хоть куда убирается.
— Давай, посоветуемся, — решился на откровенность Корней. — Ну, какая мне выгода здесь оставаться? Всунут в первую попавшуюся дыру и сохни в ней до скончания века. Подамся-ка я отсюда в город, подальше от разных Артыновых, от Яшек, от прочих, кому тут любо.
— Ты свар не бойся, но и не лезь в них.
Марфа Васильевна отодвинула от себя недопитую чашку чая. Заводские свары и непорядки она считала делом ее семейству не свойственным — сам не лезь! Однако напоминание о выгоде заставило тщательно взвесить все обстоятельства. Такая уж у нее привычка — все взвешивать: и раз, и два, и три, пока не станет все в аккурате, до последнего грамма!
Конечно, старый кирпичный завод большой стройке неровня. При уме да при сноровке и терпении там к любой должности дорога открыта. Сегодня ты техник, а завтра, глядишь, уже и прораб или того выше. У людей на виду, и зарплата не малая. Ну, а вдруг… К примеру взять, не прижился к месту! Мало ли бывает всяких причин, — не прижился и только! Значит, тоже станешь в одной должности век вековать. Между тем, в Косогорье свой дом, сад, усадьба, где можно живность держать. А в городе на одних проездах в автобусах, в трамваях, в троллейбусах сколько денег переплатишь, — туда пятак и обратно пятак, и время на стоянках зря перебудешь. Кроме того, если задумаешь в город на житье перебраться, поселят тебя в казенную квартиру, где-нибудь на третий-пятый этаж, попробуй, поскачи по этажам в день не по одному разу, побегай по магазинам, обойдись без своей коровы, без погреба, без запасов.
— Нет уж, нам они не подходят, городские-то должности, — решила она окончательно. — Мы к земле приросшие, без нее, матушки, засохнем на корню. Так что, выбрось, дорогой сын, эту непотребность, не настраивайся никуда, окромя завода. Притом, мы не шатуны-летуны, с места на место бегать. Пусть хуже, зато у себя дома, где сам хозяин. Каждому свое. Хочешь жить в добре, так допрежь всего живи-ка своим умом, своим интересом, не гонись за лишком-то!
Словно каменную глыбу положила, не сдвинешь.
16Между тем, атмосфера в кабинете директора завода постепенно накалялась. Инспектор Полунин уже начинал вызывать у Николая Ильича Богданенко явное раздражение. Этот «старец», как в душе его называл Николай Ильич, дотошно выскребал изо всех щелей нужное и ненужное: побывал на зимнике, заглянул в скважину, рулеткой отмерил расстояние от тропы, опросил бригаду забойщиков, записал разные жалобы, затребовал от Якова Кравчуна письменное подтверждение, что именно он, Кравчун, а не кто иной, достал пострадавшую.
Теперь Полунин листал и читал книгу «ночных директоров», или, проще говоря, ночных дежурных из числа руководящих работников. Вообще, эту книгу Николай Ильич намеревался выбросить вон, а дежурства прекратить. Хоть и называл он дежурных громко — «ночные директора», на самом же деле прав они не имели, распоряжаться не могли и сами себя именовали — «ночные маятники». Отмаявшись, то есть отсидев ночь у телефона «на всякий случай» или набродившись по цехам в качестве соглядатаев, а не то, сморившись и продремав где-нибудь на скамейке, писали они наутро рапорты и клали книгу на директорский стол, где ей надлежало находиться до наступления следующей ночи. Каждое утро, согласно своему же приказу, Николай Ильич обязан был книгу открывать и читать, но так как рапорты всегда бывали одинаковые, пустые, то со временем они до того наскучили, что явившись утром на работу, он ограничивался перекладыванием книги с одного угла на другой. Поэтому-то вначале, после происшествия на зимнике он и не обратил внимания на рапорт дежурного Семена Семеновича Чиликина. Когда же прочел и возмутился тоном и содержанием рапорта, было уже поздно: инспектор Полунин вцепился в книгу и велел снять с рапорта Чиликина копию.
