Сергей Черепанов - Утро нового года
Богданенко спозаранок сидел в кабинете, но секретарша Зина к нему никого не допускала.
Утром Марфа Васильевна предупредила Корнея:
— Хватит уж погоду пинать. Иди-ка сегодня на должность определись.
Корней сдал направление из техникума кадровику и в ожидании решения директора «приземлился» на вахте.
У Богданенко в кабинете торчал приезжий из треста инспектор. Искали причины несчастья на зимнике. Председатель завкома Григорьев специально ездил к Наташе в больницу, «интересовался», но она ему ничего не сказала. Упала, а почему упала и по какой причине оказалась на зимнике ночью, осталось неразрешимой загадкой. Инспектор искал, кто виноват, чтобы «заактировать случай» и «принять меры».
Оттуда, из кабинета, уже просочился слушок, будто Артынов всю ответственность свалил на Семена Семеновича.
— Вот есть такая подлая птица кукушка, — ругался Подпругин. — Сама блудит, а яички в чужие гнезда подкидывает.
Солнце уже подбиралось к зениту. Облака стали густеть, синева растекалась между ними, как талая вода.
Навораживая погоду, в вышине купался чеглок, а выше облаков стремительно резал небо реактивный самолет. За ним тянулась длинная дымная лента — висячий мост от горизонта в глубину неба.
Отругавшись, Подпругин поднял бородку и восхищенно прищурился.
— Ишь ты, чеглок-то радуется. Хорошо, небось, и вольно там, над землей-то, окрест далеко видать. Да эвон и тому парню, на самолете. Полетать бы с ним вместе. Кругом море-окиян, во все концы, а ты лети, куда хочешь.
Корней напомнил ему, что чеглок и летчик тоже не очень-то вольны, оба выполняют свое дело. Подпругин взгрустнул:
— Все ж таки природа неловко устроила нас, людей. Одни люди — орлы, а другие — галки или навечно к земле пришиты. И пошто нельзя родиться во второй раз? Может, мне моя жизня не понравилась, может, я ее хочу по-иному устроить, а годы-то ушли, заново их не возвернешь. Вот ежели бы родился я снова, то уж с нашего кирпичного завода непременно перебрался бы в летчики. А то чего ж из меня произошло? Вахтер! А что такое вахтер? Вроде ни до чего неспособный.
— Зато тебе отсюда тоже видать все.
— Да уж это точно, — подхватил Подпругин. — Туды-сюды мимо меня эвон сколько народу ходит кажинный день: простой народ и начальство. Всякого я оглядываю, примечаю, наскрозь почти понимаю.
Поощрение и похвала были для него, как ключ для замочного паза.
— У каждого свой интерес, — подсказал Корней, — все разные. У каждого свое. Похожих нет.
— Не все по правде живем, вот что худо! — резко сказал Подпругин. — Разве Артынов правду блюдет? Любого объегорит и хвост не замарает. Басни сочинять мастер. А директор ужасть как достижения любит. Ты там, в цехах-то, хоть на голове ходи, хоть голым кукишем утирайся, но достижения предоставь. Потому у него и на Ваську Артынова злости нет. Допущает его всюду: на, правь!
Корней усмехнулся про себя, вспомнив, как Артынов важничал в гостях, наливаясь брагой.
— Говорят, он Богданенков свояк? — спросил Корней.
— Да что-то вроде. Кажись, сродство происходит по Богданенковой супруге. Вообще, не знаю. Впрочем, дыму без огня не случается. Директор-то перед Артыновым, как слепой. Тот его кует на все четыре копыта, а Богданенко не чует ничего. Откуда слепота происходит? Конечно, от знакомства-кумовства и через баб.
Он поскреб пальцем в бороде.
— Бабы да деньги для нашего сословия, мужиков, голимая погибель. Это знаешь, когда бог Адама создал, то чего-то рассерчал на него. Ладно, говорит, я тебя, сукин ты сын, проучу. И взял бабешку ему и подсунул, Еву. Та и давай выкомуривать. Сначала с запретного древа яблоко слопала, потом этого парня, Адама, соблазнила, а еще мало времени погодя заставила его деньги печатать. То ей купи, другое подари. Так мужеской род и впал в грех, вплоть до нашего поколения.
Корней подумал, что Подпругин критикует бога поделом: тот наградил его суровой женой.
С небес критика перекинулась на землю.
Глубоко затянувшись дымом самосада, Подпругин выплюнул окурок и растер его подметкой ботинка.
— Вот, слышь, в двадцать четвертом году я в Челябе ямщину гонял. Какой-нибудь нэпман-купец загуляется в ресторане, выползет на крылечко и гаркнет: «Эй, Иван! Подай сюда фаитон!» Они страсть как уважали на фаитоне кататься. А в ту пору у меня полюбовница завелась. Такая стерьва красивая, не приведи господь. Душу из меня по ниточке вымотала. Подарок ей не подарок. Дошло до того, хоть фаитон продавай. Один раз я и надумал решиться на разбой. В Челябе-то было не к месту, меня каждый сопляк знал, так я, слышь, перемахнулся в Екатеринбург. Стою, значит, там на хлебном базаре, присматриваюсь, прицеливаюсь и вот вижу: деревенской мужичонко, этакой не широкой в плечах, быка продал и два воза зерна и стоит, значит, за углом лабаза, отвернувшись, денежки пересчитывает. Я его и взял на мушку. Мужичонко с базара, и я с базара. Мужичонко на своей телеге за город, и я следом. Как раз на Касли, попутная дорога. Обогнал я его, выждал в глухом месте и шумнул: отдавай-де кошелек! А силы-то супротив мужичка недостало. Он меня на поляну, как есть, свалил, сел верхом, вынул из кармана плоскогубцы да один за одним мне зубы и выдергал. Бить не бил, только зубов лишил и бросил меня на поляне в беспамятстве. Вот погляди-ка…
Вынув из щербатого рта верхнюю и нижнюю челюсти, он помахал ими и вставил обратно.
— С тем все и кончилось. Без зубов патрет стал у меня шибко вмятый. Полюбовница подолом вильнула — на что я такой-то? Так, слышь, испытано: от баб лишь одно сумление, поруха и всякая скверность. Вот и Богданенке через бабу может падение произойти. Как директор он, понятно, строг, а в домашности, значит, слаб.
Поразмыслив, он все же дал директору скидку:
— С другой стороны, ясно, деваться некуда. Сродственник-то мил не мил, а жена на постель не пустит, ежели его к местечку не пригреешь.
Историю с зубами Корней слыхал от него уже и прежде. По первым вариантам выглядела она иначе. Зубов он будто бы лишился сразу, с одного маху, когда в драке, на вечеринке, «угостили» его в нижнюю челюсть чугунным пестом. В другом случае, будто бы объезжал он молодого уросливого жеребца, да не поберегся, и махнул его тот жеребец через голову на булыжную мостовую.
К воротам, на выезд, подъехала груженная кирпичом автомашина. Подпругин отобрал у шофера пропуск, заглянул в кузов, проверяя, и снова подсел на лавку.
— Вот ты, Корней, парень теперич ученый. Объясни мне, что такое есть в нашей природе? Все мы родимся от отцов, сосем в младенчестве материно молоко, потроха у нас в нутрях одинаковые, мозга тоже, а кого ни возьми — все разные, каждый по-своему. К примеру, ты супротив отца или я супротив Шерстнева. Мне говорить охота, спорить, а Ивана Захаровича звездани дубиной по загривку, башку в плечи втянет, зажмурится и смолчит. Коснись бы меня, будь бы Наташка моей дочерью, весь завод повернул бы вверх дном, а Ваську Артынова, как гвоздь в доску, забил бы. Так же возьми и Богданенку. Тут на заводе я уже двенадцать директоров пережил, этот тринадцатый, несчастливое число. Почему он Ваську Артынова выгораживает, а Семена Семеновича теснит?
— У всех свои интересы, — повторил Корней уже сказанную прежде фразу. — Кто их разберет?
Артынова он презирал, а дядя, Семен Семенович, уже давно был не роднее, чем вот этот вахтер Подпругин. Родство! Одно лишь название. Даже отец, Назар Семенович, чурался. Ходили два брата в Косогорье по одним и тем же улицам, жили в своих домах неподалеку, встречались почти ежедневно на заводском дворе, а не останавливались поговорить, не звали друг друга в гости.
Не забыла Марфа Васильевна той зимней ночи тридцатого года, когда Семен, описав имущество Саломатовых, отправил Василия Петровича в санях-розвальнях на поселение в Нарым. И внушала Корнею:
— Никакой он тебе, Семен-то, не родня. По его злобе я свою жизнь загубила и наревелась досыта.
Впрочем, слушок насчет виновности Семена Семеновича представлялся странным.
Болтовня Подпругина начинала надоедать. Корней прошелся возле вахты, размялся и с равнодушием, достойным Марфы Васильевны, спросил, какие же, однако, могли быть причины столь невероятного случая на зимнике? Что говорит по этому поводу людская молва? Не выйдет ли так, что Наташка Шерстнева сама кинулась в скважину?
— Не с чего ей было туда прыгать, — уверенно опроверг Подпругин. — Девка не балованная…
— А мало ли ошибок, — намекнул Корней.
— Ты, слышь, напраслин не возводи, — вдруг сердито зашумел Подпругин. — Ишь какой! Догадался!
— Так ведь скважина-то в стороне от тропы.
— Пусть хоть где! Вот вы тоже живете на усторонье, а Васька Артынов именно у вас и гостил. Вы, язви вас! Завсегда подходите с задним умом!
Он скособочился, как драчливый петух, и, грозно кидая молнии, выдернул свой кисет из рук Корнея.
