Геннадий Семенихин - Летчики
— А говорили кому-нибудь об этом?
— Никому.
Майор помолчал.
— Когда вы получили письмо? — вступил в разговор Цыганков.
— Позавчера. Только оно не первое. Первое еще вначале месяца пришло. — Железкин опустил глаза и, видимо, решившись до конца быть откровенным, договорил: — Вот и с пробкой бензобака из-за этого получилось. Целый день ходил сам не свой. Так и стоит она у меня перед глазами, старушка мать. Одна у меня!
Ефимков, близко к сердцу принимавший чужие беды, не вытерпел.
— Эх, Железкин, Железкин! — воскликнул он. — Если пятнадцать дней назад письмо получил, надо было ко мне прийти, решили бы это дело.
— Думал, вы откажете, товарищ капитан, — робко возразил Железкин. — А потом, помните, на старте я у вас просил разрешения обратиться по личному вопросу, вы были заняты и сказали, чтобы приходил дня через два?..
Кузьма Ефимков при этих словах смущенно потер переносицу.
— Припоминаю, Железкин, — крякнул он. — Тут я промах допустил, что называется, не на уровне оказался.
Мочалов посмотрел на Железкина и ободряюще улыбнулся.
— Ладно, товарищ сержант, буду ходатайствовать перед командиром части о предоставлении вам отпуска. Поможем. Но помните, — майор строго сдвинул брови, — вы у меня в самом большом долгу. Разгильдяя в эскадрилье не потерплю… Можете заниматься своими делами.
Он повернулся, намереваясь идти, но в эту минуту что-то произошло с сержантом. Выражение безразличия пропало на его лице, в узких глазах не было уже сонливости, в них промелькнуло волнение. Железкин порывисто двинулся за майором.
— Товарищ командир, разрешите еще обратиться.
Мочалов замедлил шаг.
— Ну, слушаю…
А Железкин, как борец перед выходом на ковер, приложил к груди свои большие кулаки, в одном из которых все еще белел уголок конверта.
— Товарищ майор, даю честное слово, больше не услышите про меня худого, — он остановился, глотая воздух. Казарма с ее высоким сводчатым потолком вдруг показалась ему маленькой, тесной. Железкин махнул рукой и, не договорив, убежал.
В эскадрилье подводились итоги боевой учебы. В маленькой комнате было тесно. Все три стола сплошь завалены документацией. Адъютант эскадрильи Нефедов копался в ворохе свернутых трубочками полетных листов и графиков учета.
Офицер Нефедов влюблен в свое дело, «прирожденный адъютант», как именуют его летчики. Если он занялся составлением отчетности, узкое с мягким раздвоенным подбородком его лицо загорается вдохновением. Глаза упрямо смотрят в таблицы, диаграммы, схемы, словно отвергнув весь окружающий мир. Под его руководством писарь Сеничкин чертит и заполняет общий график учета летной подготовки. Белый лист ватмана разделен на множество квадратиков. В каждом из них ставится оценка летчику за выполненный полет. Но как ставится! Можно просто написать в квадратике черной тушью: «Упражнение № 4, оценка «хорошо», и всякому будет ясно, как слетал летчик. Но будет ли это красиво? Ой, нет! И лейтенант Нефедов изобрел целую систему условных обозначений, превращающих график учета чуть ли не в художественное полотно. Полет на стрельбу изображается в виде маленького силуэта самолета, от которого тянутся трассы снарядов. Если летчик отстрелялся по конусу на «отлично», силуэт самолета делается красным, на «хорошо» — голубым, а если «посредственно», то Сеничкин заштриховывает его черной тушью, при этом вид у лейтенанта и у писаря всегда бывает удрученный… Учебный полет в сложных метеорологических условиях показывается в графике тоже картинкой: к силуэту истребителя чертежное перо прибавляет несколько кудрявых завитушек облака…
Нефедов гордится своей системой. Затаив дыхание, он смотрит, осторожно ли Сеничкин заполняет квадратики.
— Туши надо поменьше в рейсфедер брать, — советует адъютант ворчливо.
Но Сеничкин, такой же ревностный составитель отчетности, не может оставить безответным это, на его взгляд, совершенно незаслуженное замечание.
— Уже овладел рейсфедером, товарищ лейтенант, — произносит он, на мгновение отрывая глаза от листа и любуясь сделанным. — Как-никак сто двадцатый график рисую. За это время и медведь научился бы тушью пользоваться.
— А вы чуть-чуть на него и похожи, — шутит Нефедов, искоса оглядывая широкую спину писаря.
Открывается дверь, и в комнату входит старший лейтенант Цыганков. Секретарь партийного бюро в хорошем настроении, из-под нависшего над бровями черного козырька фуражки глаза мечут озорные искры.
— Трудитесь, товарищи?
— В поте лица, товарищ старший лейтенант, — солидно покашливает Нефедов, — завтра подведение итогов, график должен быть готов к утру.
Цыганков подходит ближе, снимает фуражку и стряхивает с нее капли растаявшего снега.
— Заходил в соседние эскадрильи и сравнивал их результаты с нашими. По стрельбе и высотным полетам у нас вроде лучше.
На лице адъютанта появляется радостная улыбка.
— Увидите, командир части определит нам по летной подготовке первое место.
— По летной возможно, — соглашается Цыганков, — но как бы я хотел, чтобы она во всем была первой.
— А разве нет? — округляет глаза адъютант.
— Ой, Нефедов, нет, — покачивает головой секретарь партийного бюро. — Сделано немало, кто об этом спорит. Но сколько недоделок! Бьемся, бьемся, а уставный порядок до конца навести не можем.
— Что вы имеете в виду? — удивляется лейтенант.
— Дисциплину прежде всего, основу основ.
— У нас по учету только одно нарушение, механика Железкина.
— Случай с незакрученной пробкой бензобака?
— Да.
Цыганков подходит к окну, задумчиво смотрит на припорошенный снегом аэродром.
— Знаете, Нефедов, — говорит он, — а ведь этого единственного нарушения могло и не быть. У Железкина тяжело заболела мать. Парень ходил сам не свой. А если бы мы с ним раньше поговорили, вызвали на откровенность, помогли, неприятного происшествия, уверяю вас, не случилось бы. Не хватило именно того, что именуется индивидуальной работой. Это упущение парторганизации.
— Железкин беспартийный, — заметил Нефедов.
Цыганков порывисто обернулся.
— Беспартийный, говорите? А разве наша парторганизация не должна заниматься беспартийными? — Он помолчал. — У меня к вам поручение, товарищ Нефедов, от партбюро. Сержанту Железкину не хватает образования, он с трудом осваивает материалы политических занятий. Возьмите его под наблюдение.
Нефедов отвечает не сразу, словно обдумывая задание.
— Я согласен, — говорит он. — С чего начинать?
Цыганков подсаживается к лейтенанту и неторопливо начинает рассказывать.
Грустно было в этот вечер на душе у секретаря партийного бюро эскадрильи. Возвращался Григорий Цыганков с аэродрома в Энск один и, глядя на весело поблескивающие огоньки городка, думал: «Куда же идти? В клубе нет ни кино, ни концерта, в казарме уже побывал, у адъютанта эскадрильи тоже. Значит, домой?» Григорий представил себе, как уютно проводят часы вечернего отдыха его однополчане. Ефимков, конечно, возится со своим Вовкой, читает ему Чуковского (он хвалился, что Вовка уже наизусть знает «Доктора Айболита»). А быть может, забрел к ним на огонек Сергей Мочалов, и сидят они втроем: Кузьма, Галина Сергеевна, комэск — беседуют о житейских делах, слушают радио или играют «с прикупом» в домино. Пальчиков и Карпов небось подались в город к знакомым девушкам с металлургического завода. Спицын или читает, или бродит на лыжах; подполковник Оботов, если не готовится к занятиям по марксистско-ленинской подготовке, делает что-нибудь по дому. У всех в квартирах мир и покой. Только он, секретарь партбюро эскадрильи, с недобрым предчувствием переступает всегда порог собственной квартиры, сразу встречая потухший взгляд зеленоватых глаз молодой жены, очередные упреки.
«Вот ведь загвоздка, — огорченно думает Цыганков, — а других ты порываешься воспитывать, охватить партийным влиянием, как привык выражаться на собраниях, а у себя в доме не можешь навести порядок. С одним членом семьи — женой и то не можешь поладить. Вот и тоска отсюда».
Жена!.. О ней ни на минуту не переставал думать Григорий. Даже в полете, если вел он истребитель по прямой и можно было на несколько секунд ослабить внимание, возникал в воображении образ Валерии, ее тонкая высокая фигура, белые длинные пальцы, с перстнем на среднем, волнистые волосы, струившиеся на плечи, округлый чувственный рот, чуть подведенный кармином. В такие мгновения становилось грустно и начинало сосать под ложечкой. Почему такой нескладной стала их жизнь?
Он вспоминал, как глубокой осенью прошлого года встретился в Москве с Валерией Свирской, дочерью генерал-полковника авиации и его бывшей одноклассницей. Она первая узнала Григория, столкнувшись с ним на Петровке, и стала тормошить с той непринужденностью, на какую девушке в двадцать пять лет давало право школьное прошлое.
