Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи
Макар Владимирович туго набил чистым снегом котелок, повесил его над огнем, придвинул ближе к кострищу сложенные у входа промерзшие шкуры — отогревает постель. Я вышел из чума за дровами и замер. Глубокая ночь лежала уже над землей. Звезды осыпали небо, и черная хвойная тайга в белом убранстве первой, еще нетяжелой опуши снега показалась вдруг мне светлым, насквозь проглядным веселым березняком. И за этой вот легонькой ситцевой рощицей, то затухая, то снова набирая силу, бродили в недосягаемом пространстве пожиги северного сияния.
Второй рассказ Ганалчи, услышанный мной в Белом чумеПриближалась осень. Она шла с Севера с едва уловимым дыханием студеного моря, с первой хрусткой изморозью по утрам, с тоненьким звоном белых заберегов на озерах, с запахом отживающей листвы и с одиноким криком кедровки.
Чуть озолоченные березы, багровые фонари черемушника, первые лодочки листьев на воде и все еще по-летнему жаркие солнцепеки.
С каждым днем, с каждым восходом солнца краски и запахи становятся гуще.
Свежий запах трав и прели, стоялой воды и родников, запах хвои и смол, сырости и солнца неудержимо бродит по тайге.
Порой по Авлакану за сотни километров потянет едким дымком пожара. И тогда замрет у водопоя сохатый, принюхиваясь к воде, роняя с теплых губ синие капли влаги, вздрогнет, поведет большими волглыми глазами, насторожится и тяжело поднимет бока, вдыхая только ему ощутимый запах далекой беды.
Маленьким комочком живого солнца юркнет в чаще колонок, едва уловимо цокнет белка да вздохнет где-то тяжело, с отрыгом сытый хозяин тайги — медведь.
Безбедное выпало лето. Уродилось достаточно и ягод, и орехов, и травы. Птица и звери сыты, добродушны, примолкли, затаились беззлобно.
С густых горушек сладко потягивает малиной — лакомился хозяин. Он сейчас тоже добрый перед сном, нагнал жира, на весь мир вприщур смотрит. Ради шалости попугает важенок, согнет березку, срубик с подкормкой для соболя поворочает и успокоится, довольный.
Идет человек по тайге, видит все, слышит, каждый запах чувствует. Родился в тайге, вырос, стареть начал. Вот уже и внуки в охотники выходят. Хорошие охотники будут, уж он их научит, как белку добыть, соболя, как сохатого выследить, как на амаку ходить.
Идет охотник по тайге, все видит, все слышит.
Может быть, затаился, пошутить хотел, может, о чем задумался и человека не учуял, только встал вдруг перед лицом в дыбки сам хозяин — сытый да гладкий — амака.
Замер охотник, зверь замер. Стоит на задних лапах, покачивается. Протяну к нему руку — в брюхо упрешься. Глаза в глаза, грудь в грудь. Человек и зверь.
Мысли быстрые: «Стрелять? Не успеть — сомнет. Пальма-рогатина за спиной… Прыжок в сторону…. Успею…»
Не успел. «По-доброму» обнял амака за плечи, охнул, обжигая лицо влажным паром, запахом малины. Чмокнул в губы, в щеки, в лоб, в глаза… Осел, наткнувшись на острое жало пальмы.
…Душно пахнет малиной, свежей травой, черемушником пахнет, огнем… Солоно.
Солнце сваливается за тайгу, кричит кедровка, белка цокает, торопко перебирая лапками, пробежал соболь, дохнуло далекое студеное море, изморозь на землю пала. И снова солнце, снова запах малины. Густая, липкая, запеклась она на траве, на пальцах, на плечах, в горле. Красно, все красно.
Опять сваливается к верхушкам деревьев солнце, опять кричит кедровка. Голубой клочок неба почему-то внизу, и деревья вниз верхушками опрокинулись, а солнце, величиной с колонка, плавает внизу, в густой малиновой кашице. Солоно, огнем жжет…
Уперся человек руками в землю, родная она, земля, добрая. Кругом пошли деревья, корнями вверх растут…
Нет лица у человека — сплошная рана, кровь запеклась, слезой блесткой — сукровица.
Чмокнул амака, поцеловал, снял лицо, как и не было лица. Там, где скулы, были живыми капельками глаза. Видят глаза, только деревья теперь макушками вниз растут.
Однако ниточка конопляная в кармане тонкая-тонкая…
Чумка собак погубила, не дали бы в обиду собаки. Собака — друг. Помнит он, как вот так же Загрю — мудрого пса — амака чмокнул. Выкатились глаза у собаки. Он тогда ему конопляной ниточкой зашил рану. Враг Загри — Полкан (раньше на дню десять раз дрались), а тут неделю глаза ему зализывал. Выжил Загря, охотился… Дружба.
…Только бы ниточку достать. Пальцы двигаются… Сначала один глаз… потом другой. За горушкой, однако, родники бьют… Только бы ниточку достать.
Уперлись руки в землю, родная она… Охнул. Сел, привалился спиной к бугру холодному. Не бугор это — амака. Не ушел — так с пальмой и завалился рядом.
Вот она, ниточка, — в кармане, в тряпице завернутая.
Зубами скрипнул. Целы челюсти — нитку перекусить надо.
Однако жив охотник и жить будет, вот только глаза бы видели, шибко в тайге они нужны, ух, шибко…
— Дело, паря, вот так было, — говорит Макар Владимирович. — Человек тот, брат мой, Егор, домой добрался. Лечили, шибко лечили. В Иркутск возили, в Красноярск — шибко большой город. Врач — ай-ай-ай кричал, руками махал. Ты, говорил, паря, кирурга. Глаза сам себе сделал. Шибко Егор серчал, паря. «Не кирурга я — охотник», — говорил…
Тогда прожил я у Макара Владимировича Почогира весь зимний сезон охоты. Вышли мы из тайги только в марте. Ослепительно белели снега по Авлакан-реке. Стояли еще довольно сильные морозы, но солнце уже играло вовсю, сочно бронзовели сосны, чуть-чуть заалела березовая кора, лиловыми стали тальники, словно бы чуть припухли стволы лиственок. Мир просыпался, сбрасывал с себя тяжелое покрывало безмолвности. Шла весна света.
Наш аргиш прибежал в Буньское одним из последних. Так велось исстари: Почогиры возвращаются к самому открытию Праздника охотника.
Шумное, необыкновенно людное село встречало Макара Владимировича.
Мы шли улицей впереди оленьих упряжек, отвечая на рукопожатия, улыбки, добрые слова.
— С окончанием промысла тебя, отец, — сказал Иван Иванович Ручьев и обнял старого охотника. Они расцеловались троекратно, по-русски. — Как добыча? — спросил секретарь.
— Помаленьку, — улыбнулся Макар Владимирович и добавил: — Не обидела тайга.
— Спасибо, — Иван Иванович снова обнял охотника, и я услышал фразу, предназначенную только для него: — Как здоровье, бойе? Давай-ка после праздника махнем в город, полечимся, а?!
— После, после, бойе. Макар еще побегает, — тоже в полушепот ответил охотник.
Чувствовал тогда себя Макар Владимирович плохо. Об этом знали я, Дарья Федоровна, Степан и Гошка. Приступы боли пришли в конце февраля. Болезнь снова начала наступление. Ганалчи не сдавался.
Прошел Большой праздник охотника. Я попрощался с друзьями. Они провожали меня до самолета. Десятки нарт выкатили на взлетное поле. Десятки людей в неуклюжих оленьих парках неуклюже, но искренне обнимали меня, жали руки, желали всего доброго.
Вся громадная семья Почогиров пришла проводить гостя. Может быть, были тогда среди них и Петр Владимирович, и Биракан, и Асаткан, Тураки, Агды, Алексей. Может быть. Я не запомнил их тогда в коротком и суетливом времени прощания.
Запомнил Макара Владимировича. Он подошел к самолету, без шапки, желтолицый, похудевший, спокойный и мудрый. Подал руку.
— Прощай, сынок. Приезжай к нам. Твой дю[25] всегда в нашей тайге. Люди тебя не оставят, не оставляй и ты их. Прощай.
Я ничего не сделал для них, ничего. Я просто жил с ними, ел их трудный хлеб, стараясь отплатить его неумелым для меня таежным трудом. Я учился тому, что для них составляет жизнь, слушал их речь, старался понять и полюбить то, что любят они.
Чем же я заслужил их уважение, их искренние объятия, простые, как реченье птичьих стай, слова Старого Охотника? Чем же?.. Неужели тем, что четыре месяца из своей жизни жил их жизнью, их заботами? Был агиканом — таежным жителем. Но это так мало, чтобы принимать как должное их доброту и заботу о себе.
«Одному человеку мало надо. Людям — много. Шибко много. Потому и каждый должен жить для других. Тогда хорошо будет», — вспомнилась мне фраза Макара Владимировича. Обронил он ее в разговоре, как всегда, походя. А вот вспомнилась, из души откуда-то всплыла.
— До свидания, Макар Владимирович! До свидания, друзья!
— Прощай, бойе!..
Самолет ушел в небо. Но долго еще виделись на белом пологе Авлакан-реки люди, олени, нарты.
Виделся Макар Владимирович, вот так же, как сейчас, — живой, без шапки, в сединах и шрамах, с добрым и мудрым взглядом чуть раскосых глаз.
Кон-ги-лон. Кон-ги-лон. Кон-ги-лон.
Стучатся в сердце воспоминания.
Вот так было.
Бур-бу-лен. Бур-бу-лен. Бур-бу-лен.
