Михаил Щукин - Имя для сына
Вера сначала слушала, ничего не понимая, не доходило, что говорят именно о ней. Авдотьин передохнул, собираясь продолжать свою речь, но тут Вера по округлившимся глазам родителей, которые смотрели то на нее, то на Авдотьина, вдруг поняла, что говорят о ней. И не нашлась ничего сказать в ответ, только почувствовала, что краснеет. Вскочила и выбежала из класса, где шло собрание, успев еще уловить, как там, за спиной, разом и громко заговорили.
Сейчас, повернувшись к Андрею, Вера между всхлипами выдавливала из себя:
— Он меня… он меня… как какую-то… при всех…
Андрей сморщился. И это ей говорил Авдотьин. Тот самый Авдотьин, который всего несколько месяцев назад чуть не валялся в ногах у Рябушкина. В глазах у Андрея загорелся сухой блеск, ладони вспотели. Еще в детстве ребятишки, даже которые постарше и посильней, если замечали у Андрюхи этот блеск в глазах, улепетывали прочь во все лопатки. Доброго, застенчивого Андрея, если уж он срывался, остановить было нельзя. Оставалось только поскорей смываться; Он взял полотенце, как маленькой, вытер Вере лицо и пошел. После услышанного у него было такое чувство, словно его обшарили грязными руками.
— Ты куда?
— Я сейчас. Одну минутку. Подожди. Авдотьин жил в соседнем доме, в первом подъезде. По окнам, в которых Андрей иногда видел его, сориентировался и точно определил квартиру. Позвонил. Дверь открыл сам хозяин, в пижаме и в комнатных тапочках — видно, готовился ко сну. Андрей, ни слова не говоря, схватил его за воротник пижамы, выдернул на лестничную площадку, тихо закрыл дверь. Поудобней перехватил пижаму, скрутив ее на груди, передвинул Авдотьина от двери и стукнул затылком об стенку. Тот даже не пытался сопротивляться. Может, потому что почувствовал необычную силу, а может, от растерянности.
Часто-часто моргал, словно глаза запорошило пылью. Андрей снова потянул его на себя и еще злее двинул об стенку.
— Ты! — шепотом бросил ему в лицо Андрей. — Ты! Потаскун старый! — Ты что говорил в школе?! Что говорил?!
Человек в пижаме молчал и по-прежнему часто моргал.
И тут в тихом, сонном подъезде взвился крик:
— Андрюша!
На руке у Андрея повисла Вера. Он отпустил Авдотьина. Сначала несмело, потом пошире приоткрылись двери на лестничной площадке.
— Я руководитель! — словно у него только сейчас прорезался голос, закричал Авдотьин на высокой, визгливой ноте. — Я руководитель! Ты не имеешь права меня трогать!
— Что здесь происходит? — тигрицей выскочила из-за двери жена Авдотьина. — Он тебя бил?
Андрей взял Веру под руку и стал спускаться по ступеням, уже на улице из подъезда в спину им донесся крик:
— В милицию! Звони в милицию! Что ты стоишь, как истукан?!
Они молча ушли от этого крика.
— Давай-ка, Вера Николаевна, чайку, попьем, — весело предложил Андрей, снимая пальто. Он успокоился, вспышка прошла, и теперь был озабочен только одним — как развеселить Веру. — Знаешь, вчера чуть со смеху не умер. Иду домой, а на лавочке сосед сидит, старик там у нас один есть. Что же вы, говорит, Андрюха, газетку стали худенькую делать. Я ему давай объяснять, что стараемся, премию вот недавно в области получили, тираж повысился. Нет, говорит, худенькую, и ты мне не заливай. Я как самокрутку из вашей газетки сверну, так ночью спать не могу — кашель душит. Вы бы уж, черти, поменьше краски наваливали, а то помру не своей смертью.
— Андрей, а если он правда позвонит в милицию. Что тебе будет?
— Посадят. Сухарей насушишь?
— Я ведь серьезно.
— Хватит, Вера, не бери в голову. Ничего не было. И не будет больше. Я не допущу, чтобы в нас грязью кидали. Я, может, всю жизнь ждал… А-а! Чаю сейчас накипятим, музыку включим. Синий, синий, синий март синью глаза мне моет, синий, синий, синий март ворота весны откроет. Правда, хорошо сказано? Я даже не помню, где читал, кто написал. А как март подходит, так сразу начинаю повторять: синий, синий, синий март синью глаза мне моет…
Они поставили чайник и стаканы на широкий подоконник, сами сели рядом, включили музыку и выключили свет. В окно при ясном лунном свете виделся бор, большая поляна, несколько кривоватых сосенок на ней. Когда редкие машины заворачивали на повороте, яркие лучи фар ударялись в сосенки, и казалось, что они вздрагивают от неожиданности. В открытую форточку влетал упругий холодный ветерок и заносил в маленькую комнатку запах сырого снега, оттаивающей земли, горчинку первых костров с крутояровских огородов.
Медленно-медленно тянулось время, словно обещало впереди бесконечную ночь. И она стала для них длинной-длинной. Едва только Андрей засобирался домой, как Вера тихо придержала его за рукав:
— Не уходи. Оставайся…
Утром Андрей осторожно поднялся, осторожно, чтобы не разбудить Веру, оделся и вышел на улицу. Яркий, солнечный день стоял на дворе. И при этом ярком, солнечном свете Андрею все было ясно.
Первым делом пошел к Нефедычу и попросил, чтобы тот съездил с ним «в одно место».
— А куда ехать-то, далеко? — спрашивал Нефедыч, уже подыскивая причину, чтобы отказаться.
— Да свататься! Давай быстрее!
— Куда?
— Свататься, говорю! И приданое сразу заберем!
— Ты гляди, быстрый какой… — пробормотал Нефедыч не то с одобрением, не то с осуждением.
Вера еще спала. Сонную, Андрей подхватил ее на руки и, сбиваясь, торопливо зашептал:
— Собирайся, поехали. — Осторожно посадил на диван, ткнулся лицом ей в колени. — Глупо, конечно, что так. Но зачем тянуть? Собирайся, поехали.
— Куда, Андрюша?
— Поедем ко мне, будешь жить у меня и будешь моей законной женой. Только не отказывайся!
— Андрюша, да как же это… Ты сам на себя не похож…
— Конечно, не похож. От страху это, Вера. А вдруг откажешься?
— Дай мне хоть переодеться.
— Переодевайся. Нефедыч, где ты? Вещи таскать будем!
В понедельник утром Рябушкин встретил Андрея хохотком.
— Ну, милый мой Андрюша, ну, отколол номер… Как ты его? Об стенку, значит, головой? А он: «Я руководитель!» Умру, не встану.
И Рябушкин снова хохотал.
— Интересно, будет жаловаться или нет? Если пикнет, ты, Андрюша, отбрасывай лишнюю скромность, набирай номер и напоминай ему, что в этом кабинете, точнее, в лесу было. Он сразу успокоится. Скажи, что еще жене позвонишь. Вот хохма будет!
— Да иди ты! Буду я еще пугать его из подворотни.
Рябушкин перестал смеяться, поправил указательным пальцем очки. Он уловил раздражение в голосе Андрея.
— А ты не торопись, милый Андрюша, посылать меня куда подальше. Такие, как Авдотьин, живут по библейскому принципу, чуть переиначенному: обгадь своего ближнего, ибо ближний обгадит тебя и возрадуется. Ты не торопись, Андрюша, ты еще не знаешь таких типов.
Но Андрей уже не мог остановиться:
— Попугивать, как ты, я не буду. И гадости их собирать — тоже.
— А они тебя, Андрюша, съедят. Ам — и нету мальчика. Кулаками, дорогой мой, им ничего не докажешь. Хорошо, случай такой, да и в милицию он не пожаловался, а то бы уже пятнадцать суток отбывал. У них, Андрюша, вес и положение, значит, и воевать надо по-другому.
— А-а! — махнул рукой Андрей.
— Как знаешь. — Рябушкин, насупясь, склонился над бумагами.
Со дня на день на Оби ожидали ледохода.
Андрей всегда любил это время и в выходной день, с утра, вместе с Верой отправился на реку. Берега уже освободились от снега, посерели, а сама Обь еще лежала под синеватым льдом, изъеденным солнцем, готовясь вот-вот вырваться, забурлить и с силой плеснуться на свои крутояры, в протоки, в старицы и на заливные луга.
Под старой кряжистой сосной Андрей с Верой разложили маленький костерок, подкармливали его сухими ветками и поджаривали на прутиках нарезанное ломтиками сало, прихваченное из дома. Над головой, высокое и бездонное, стояло весеннее небо, в котором тонул и растворялся человеческий взгляд, внизу, под ногами, пробивалась среди прелых прошлогодних листьев пока еще робкая травка. Птицы пробовали голоса, и они звонко, далеко слышались.
Мощный треск расколол реку. Он рванулся от берега к берегу, распарывая лед. Обь приходила в движение. Треск сменился неясным шорохом, напоминающим звук шуршащих листьев, постепенно шорох набирал силу и вскоре перешел в ровный, сильный гул.
Вера и Андрей замерли, пораженные, той картиной, которая разворачивалась у них перед глазами.
Захрустели, переламываясь, льдины, они налезали друг на друга, взблескивали, как рыбы, бело-синими боками, толкались вниз по течению и бились в берега, оглушительно лопались. Страшная сила несла их, и, казалось, не было ей ни конца ни краю. Замешивалось тугим тестом ледяное крошево, а легкий, еще холодный ветерок нес во все стороны громкие, радостные звуки. Какое дело ему, ветру, кто их услышит?! Он извещал всех, кто хотел и не хотел слушать, что наступило на этой грешной земле еще одно яростное обское половодье…
