Николай Кузаков - Красная волчица
— Да вот так. Пушнину-то запретили принимать. А откуда теперь доходы? На табаке да спичках много ли наживешь? Гроши. Власти запретили частникам отпускать и ткани. Как теперь ни крути, а бери котомку и иди в горы добывать себе пропитание.
— При чем тут Василий?
— А он разве не из компании Степки? Переколют они здесь вас, как медведей в берлоге.
— Ты-то куда денешься?
— У меня дело в Карске. Мелочами не хочу заниматься. Вот развернусь, на всю губернию первым богачом стану.
— А я возьму да и выйду за Василия замуж.
— Не выйдешь.
— Это почему?
— Пока мир в деревне был, забавлялась. Васька по темноте своей за любовь принял.
— Может, я его люблю.
Генка усмехнулся.
— Ты тряпки в лавке отца любишь. И тому же Ваське за них живот ножом вспорешь.
Капитолина задумалась. Заря на небе погасла. Горы спеленали легкие сумерки, над волнами закачался туман. Рядом с лодкой плыли кусты.
— Правда твоя, — призналась Капитолина. — Иногда думаю, отец умрет, все богатство мне достанется. Люди в пояс мне кланяться будут.
Генка лодку направил к кустам.
— Поженимся, все у тебя будет.
Лодка ткнулась носом в песчаный берег, Генка с Капитолиной прошли к лесу, присели под ель.
— Жить в городе будем? — спросила Капитолина.
— А то где же?
Генка обнял Капитолину, привлек к себе.
— Дом на берегу построим, с садом. Одену тебя, как царицу.
— Мне даже не верится. Как во сне все.
Генка сильнее прижал Капитолину и повалил на мох.
— Гена, не надо…
Боков сидел в чуме Урукчи. Перед ними стояла фляжка спирта, на деревянной доске дымилось жирное оленье мясо.
— С Трофимом Пименовичем мы уже договорились. Капитал в кучу. Теперь дело за тобой, — Боков посмотрел на старика. Урукча опустил голову, не переносил он этого боковского проницательного взгляда. Ему всегда казалось, что Боков заглядывает в самую душу. За это он не любил его, но и побаивался.
— Я и один неплохо живу.
— Да долго ли протянешь? Сомнет Степка. Сообща надо против него действовать. Пять пальцев на руке, да что толку, когда они врозь. А вот сожми их в кулак, тут такая сила в них, не каждый от нее и на ногах устоит.
Боков опустил на колено огромный кулак. Урукча покосился на него.
— Я тоже думал. Много думал.
— В чем же заминка?
— Однако как бы тут обман не вышел.
— Боков еще никого не обманывал.
Урукча усмехнулся.
— Шибко знаю твою хватку, Григорий Григорьевич.
— Без хватки человек, что дерево без сердцевины. И зря упрямишься. Хоть какой будь, а поодиночке нас сомнут коммунисты.
— Однако я согласен. Но породниться бы надо.
— Как это? — не понял Боков.
— Я тебе даю половину своих оленей, четыре тысячи даю. Ты мне, однако, одну дочь даешь.
— Капитолину? — удивился Боков.
— Разве у тебя еще дочь есть? Четыре тысячи оленей… Боков — совсем богач.
Боков опрокинул в рот стакан спирта. Взял кусок мяса.
А перед глазами — стадо оленей, лес рогов. «Четыре тысячи оленей, — думал Боков. — Каждый год это полторы— две тысячи телят. Пятьсот телят можно пустить на пыжик. Это же золото. А мясо — на прииск. Живые деньги».
У Бокова задрожали руки. Он давно уже мечтал завести оленей, и Урукча как будто угадал его думы. Такой случай' больше в жизни не подвернется.
А Капитолина? Боков посмотрел на Урукчу, который спокойно жевал мясо и громко чавкал: на круглом плоском лице широкий нос, с подбородка жидким пучком свисает бородка, седые длинные волосы, перевязаны синей лентой.
Жених. Боков отвернулся. А перед глазами олени, олени, горки пыжиковых мягких шкурок, золотые монеты. Тут же лицо Капитолины. Красивые карие глаза. И борются в нем человек и торгаш. Но Боков — решительный. «Э-з-э, черт, — выругался он про себя. — Да вам, бабам, не все ли равно, кто будет. Лишь бы штаны были».
— Что, бойё, молчишь? — вытирая жирные руки о штаны, спросил Урукча.
— По рукам. Сходим в лес, побелочим, свадьбу справим.
— Тогда и оленей получишь. Сам выберешь, каких надо.
Дуся Прочесова накормила кур, собак, а потом пошла в огород проредить грядки с морковью. Отсюда хорошо была видна усадьба Кругловых. «Может, в огород выйдет, — думала Дуся о Максиме. — Хоть бы издали взглянуть на него». Но там с луком бегал Сережка, младший брат Максима. Повесит на кол кусок бересты и с крыльца пускает стрелы. Несколько раз промахнулся, но вот стрела ударилась в бересту.
«Чудно как-то устроена жизнь, — думала Дуся, — Вместе с Максимом росли, играли в прятки, купались в реке. Мальчишка как мальчишка, дрался, в чужие огороды за репой лазил. А потом, когда выросли, не стало никого лучше, а он ходил, и точно не видел. А потом, — Дуся улыбнулась, — весна пришла…»
Дуся тогда рвала цветы за селом. Вдруг в кустах треск послышался, обмерла от испуга. А из чащи Максим вышел, на плече ружье, в руках несколько уток.
— Напужал-то как.
— Не мне ли цветы рвешь? — спросил Максим.
— Уж будто кроме тебя и парней в деревне нет.
— Что-то неладно говоришь. С каких это пор девки парням цветы дарить стали?.
— Уж такие у нас парни. Хочешь, жарки подарю? Они, говорят, счастье приносят.
Максим, бросил на траву уток, взял цветы, понюхал, хитровато, посмотрел на Дусю…
— Да ты же красивая. А я и не знал.
— Смеешься? — смутилась Дуся.
Вечером Максим впервые ее поцеловал.
Казалось, это вчера было. А теперь вот она стояла и не могла решиться позвать Максима. Наконец Дуся помахала рукой Сережке, он прибежал огородами.
— Максим-то где? — спросила Дуся.
— Дома. А что?
— Ты постой немного.
Дуся побежала домой. Из-под подушки достала кисет. Был он сшит из синего атласа с красным шелковым подкладом. Несколько вечеров тайком от матери вышивала она на нем узоры. Дуся завернула кисет в бумагу и вернулась в огород.
— Передай Максиму. Да только никому не говори. Ладно?
Сережка понимающе тряхнул головой.
— Что я, девчонка, что ли, болтать-то?
— Не сердись, — Дуся взъерошила его рыжие волосы. — Еще скажи Максиму, вечером буду его ждать на реке, у Большого камня.
— Ладно.
Сережка умчался. Дуся присела на грядку, посмотрела на солнце: оно поднялось над лесом только с сажень. Когда еще придет вечер.
В огород через калитку вошла Женя Пучкова. Была она в новом платье с синими цветочками.
— А я-то ее ищу, — затараторила она. — Меня чуть собаки не загрызли.
— Да они смирные.
— А как глядят-то. Поди узнай, что у них на уме.
— А ты что это сегодня так вырядилась?
Женя обняла за плечи подругу.
— Ой, не говори.
— Да ты толком объясни.
— Никому не скажешь?
— С чего взяла.
— Сема меня посватал.
— А когда свадьба?
— Мужики из леса выйдут — вот тогда.
— Женька, какая ты счастливая. А как он. тебе сказал-то?
— А вот так.
Женя сделала серьезное лицо, положила руки на колени.
— Евгения Михайловна, — Женя подражала голосу Семы. — Я давно тебе хотел сказать… Вот так… Отбелочим… Я приду из леса… И мать того… И отец того… Хотя он ничего еще не знает. В общем, вот так…
Замолчал Сема. А я его спрашиваю:
— Сема, а ты вроде собирался мне что-то сказать.
— Ты меня не сбивай с толку. И я тебе, кажется, все сказал.
— Что ты сказал: мать того… и отец того…
— И что за народ эти женщины. Никакого понятия. В общем, давай с тобой поженимся.
Дуся смеялась до слез.
— А я за тобой пришла, — сказала Женя. — Пойдем за грибами.
— Да я не знаю, — Дуся покосилась на усадьбу Кругловых.
Женя перехватила взгляд.
— Мучаешься все?
— Ага, — Дуся кивнула, — как бы не наделал что с собой.
— Да ничегошеньки не сделает. У этих мужиков все не как у добрых людей. Я вчера мышь увидела, у меня со страху язык отнялся. Что же теперь, убивать меня? Дурни эти парни.
— Ты это Василию скажи.
— Надя с ним говорила.
— Ну и что?
— Да он и не думает трогать твоего рыжичка.
— Правда?
— Вот тебе крест, — Женя осенила себя крестом.
— А я-то извелась вся.
…Вечером Дуся пришла к Большому камню. До глубокой ночи просидела у реки, но Максим не пришел.
В окно Василию видны горы. Смотрит на них, и чудится ему говор ручьев, клекот орлов, шелест листвы. Снял он с гвоздя бердану и поставил у кровати, чтобы перед глазами была. В комнату вошел Поморов, поздоровался, сел, посмотрел на Василия, на бердану. «Вот народ, — подумал он. — Готовы в постель с ружьем лечь».
— Я, грешным делом, подумал, тебе конец, — проговорил Поморов.
— И я не думал живым из лап медведицы вырваться. Проклятый страх. Всю силу отнял.
