Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
Степан Прокофьевич осматривал огород. Иртэн была провожатой.
— Готовьте бочки, — сказала она, останавливаясь перед огуречником. — Огурцо-ов… как рябины. — Осторожно приподняла шершавые, ломкие листья. — Видите? Штука к штуке, будто в ящике.
— О бочках вы правильно, — отозвался Степан Прокофьевич. — Много ли надо?
— Что солить будем?
— Смотря по тому, что дадите.
— Огурцы, капусту, помидоры, арбузы.
— А сколько?
— Много.
— Прикиньте. Это ваша держава.
Иртэн пошла к томатам.
— Потише, девушка, — попросил Степан Прокофьевич, обмахиваясь платком. — У вас тут совсем другой климат.
Было знойно, а накануне делали полив, и теперь над влажной землей висел пар, как в бане.
— Субтропики. — Иртэн показала рукой на щедрое солнце, которое сделало ее похожей на головешечку. — Без воды оно — наш бич, а при воде — благословение. К этому солнцу дать вволю воды — будут настоящие субтропики. Верно, верно!
Нижние кисти томатов подернулись румянцем зрелости.
— Видите, — продолжала Иртэн, беря одну из кистей в ладони: кисть не вмещалась в них, — она еще вполналива и уже такая.
— Полную не увезешь на машине, — пошутил Степан Прокофьевич.
Шли дальше. Арбузы и дыни были уже с хороший кулак, тыквы с человеческую голову, листья на всем мясистые, густой, жирной зелени.
Иртэн радовалась на солнце: теперь оно стало доброе, укрощенное. Потом размечталась, как бы укротить еще зиму, — и тогда…
— Эй! О! Табунщик! Ослеп, что ль? — вдруг зашумели огородницы и, размахивая платками, лопатами, граблями, помчались со всех сторон в дальний край огорода. Туда забежал табун.
Иртэн кинулась за огородницами. Рванулся было и Степан Прокофьевич, но скоро запутался в бороздах, помял что-то и перешел на шаг.
Видя, что табун выгнали и он уходит в степь, Степан Прокофьевич крикнул:
— Табунщик, погоди меня!
— Нет его. Нет, — ответила ему Иртэн.
— Чей же табун?
— Не знаю.
— Задержите!
В табуне был конь под седлом, но без всадника; по нему узнали, что табун упущен Эпчелеем. Первое время табун бежал от страха, который нагнал на него Эпчелей; потом, когда от быстрого бега и жаркого солнца затомила жажда, пошел искать воду, а тут дохнуло прохладой от оросительных каналов — и забрел на огород.
Степан Прокофьевич попросил у Иртэн Пегашку, который пасся неподалеку, и послал на нем одну из огородниц перегнать табун к Белому озеру. Потом сказал:
— А ну, посмотрим, что наделал он в субтропиках, — и, оглядывая потоптанный загон капусты и глубокие следы, оставленные табуном на влажной почве, ругался. — Тут не тропики и не субтропики, а большая дорога, скотопрогонный тракт. Случись такое дело ночью, когда на огороде один сторож…
Степан Прокофьевич завел машину и поехал на Белое — он уже достаточно изучил коннозаводскую степь и в ее границах ездил без шофера.
На Белом сперва поговорил с Урсанахом, при каких обстоятельствах были упущены кони, затем вызвал виновника.
Разговор происходил у Кучендаевых на террасе. Степан Прокофьевич сидел за столом. Эпчелей сразу по его лицу понял, что случились новые неприятности, и невольно остановился у порога.
— Иди ближе! — сказал Лутонин.
Эпчелей подошел.
— Где табун?
Невозмутимое лицо Эпчелея дрогнуло, он забормотал несвязно:
— Табун-то… табун-то…
— Не мямли!
— Удрал табун-то.
— А почему ты здесь?
На террасу встревоженно заглянули Аннычах и Тойза, но испугались гневного лица Степана Прокофьевича и прикрыли дверь.
— Идите сюда! — сказал он им. — Идите, идите!
Они вошли.
— Глядите на него. Упустил табун и лежат, как булыжник.
— Не догонишь табун без коня-то. Удрал и конь-то, — бормотал Эпчелей, пряча глаза от Аннычах.
— И ко-онь… — Степан Прокофьевич засмеялся. — Ну и табунщик! Тебе надо в люльке качаться, а не в седле ездить.
Такая насмешка была непереносима Эпчелею, он возразил, что директор не прав: он умеет ездить, но был сердит, зря сильно побил своего Харата, и конь стал хуже дикого.
К этому времени удравший табун вернулся, табунщики узнали, что он потоптал огород, пришли к Кучендаевым и заявили:
— Мы тоже хотим разговаривать с Эпчелеем.
Терраса оказалась тесна, и разговор перенесли во двор.
— Рассказывай! — потребовали табунщики от Эпчелея.
Ему пришлось уже перед всеми признаться, как вылетел он из седла и как потянулись за этим все другие неприятности.
— Говоришь, был сердит? — спросил его Боргояков. — Ни кого сердит?
Эпчелей подумал, что если назовет Конгарова или Аннычах, то ему скажут: «Причем тут конь?», если назовет коня, то спросят: «За что?» — и ответил:
— На себя.
Затем начался счет его преступлений: бил ни в чем не повинного коня, упустил табун, взял без спросу и гонял усталого Игреньку, сделал потраву, попортил каналы.
Эпчелей, оглядывая исподлобья круг табунщиков, удивлялся, что все серьезны, даже хмуры, а то, что он вылетел из седла, — никому не смешно; это для всех пустяк перед тем, что попорчены каналы, — вот какой странный пошел народ.
— Как же быть с ним? — обратился Степан Прокофьевич ко всему кругу табунщиков.
— Конь уже сказал это, — первым ответил Боргояков, а другие поддержали его:
— Да-да. Если свой конь так не любит, что выбросил из седла, этому человеку надо ходить пешком.
Со стороны озера в домик Кучендаевых залетела широкая хоровая песня. Аннычах выглянула в окно. Берегом шла грузовая машина, полная празднично одетой молодежи; кто-то, стоя посреди сидящих, дирижировал обеими руками.
— Едут, — полусказала, полувздохнула Аннычах и задумалась, что же сделать напоследок перед отъездом из дома, и сказала отцу: — Давай отпустим Игреньку в табун!
— А вернешься — снова учить?
— Тогда ты езди на нем, не давай ему забывать седло.
Девушка убежала еще раз попрощаться с конем. Она раньше уже по волоску разобрала ему челку, расчесала гриву, вплела в нее свои девичьи ленты, пересказала все ласковые слова и все-таки не излила всей нежности к нему.
Машина уже стояла около дома. Пассажиры были все такие, как Аннычах: кто ехал на курсы, кто в техникум. Они весело попрыгали наземь, но шофер продолжал сидеть у руля и не глушил мотора.
Аннычах припала к отцу, обняла, поцеловала его, пошутила:
— Из города я такую умную голову привезу — в дверь не пройдет. Сделай тут дверь пошире, — и показала размахом рук — какую.
С ним прощаться было легко: она знала, что он провожает ее с одобрением. Зато с матерью было тяжело до слез: та провожала с горечью и самыми мрачными ожиданиями. Аннычах, крепко прижавшись, долго не отрывалась от нее и все просила прощения. Тойза догадывалась, что дочь увозит какую-то тайну, и горевала еще горше.
…Отъехали. Скрылся дом, озеро, табуны. Впереди только степь, дорога и небо.
Олько Чудогашев приехал на Белое, чтобы вновь приступить к работе.
— Олько? — Не может быть. Не поверю, — с ласковым удивлением встретил его Урсанах; всегда приветливый, после отъезда дочери он стал еще душевней. — Тойза, иди ко мне! — И когда она явилась, продолжал, разводя над головой табунщика руками: — Как вырос — и не узнаешь. Вот молодец! — Потом взял Олько за правое плечо, нажал на него. — Не больно?
Правая рука, от кисти до плеча, у табунщика должна быть крепкая, ходкая, верная: она бросает аркан.
Олько спросил, где находится его прежний укрючный конь — Вороной.
— Гуляет в табуне.
— Я хочу опять на нем ездить.
— Он же никуда не годится. Ты сам говорил — никуда. Вороной, Рыжий, Гнедой, снова Вороной… Я не знаю, как понимать тебя, — заворчал старик. — Тебе, может, самое лучшее совсем без коня, пешком бегать? Скажи, как понимать надо?
— Дураком был, — ответил табунщик.
Тут Кучендаев засмеялся, начал хлопать его по спине:
— Правильно. Я тебе сразу хотел сказать это. А потом думаю: «Пускай сам увидит». Ну, иди, лови Вороного, езди и говори мне спасибо, что не отдал его другому табунщику!
— Спасибо!
Олько думал, что достаточно только кликнуть, и Вороной, как бывало, тут же ответит и явится к нему. Но получилось совсем обратное: услышав зов, конь, щипавший траву, испуганно вздернул голову и кинулся удирать. Весь табун поскакал за ним.
— Ты чего пугаешь моих коней? — крикнул табунщик.
Олько сказал, что зовет Вороного.
— Долго звать придется. Не конь, а черт — этот Вороной. И всех других сделал чертями. Бери его скорей: надоел.
В укрючные Вороной был взят из табуна; очутившись там снова, он быстро одичал и стал вожаком, ни один из двух сотен коней не мог соперничать с ним в уме, чуткости, беге, осторожности; табун под верховодством Вороного сделался самым неприступным.
