Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— Где же ты пропадала? — спросил Тохпан, когда Аннычах появилась в комсомольском бюро.
— Дома.
— Все замуж выходишь?
— Отвыходила. — Она махнула рукой и нахмурилась, давая понять, что с замужеством покончено и ей неприятно говорить об этом.
— Учиться поедешь?
— А примут? Я все перезабыла.
— Сядешь за парту — вспомнишь.
Он сказал, что заводу до крайности нужны специалисты, и вот принято решение послать на курсы и в техникумы десять человек, в этот десяток записала и Аннычах. Если она согласна, то завтра может получить документы, деньги и ехать. Он дал ей программы и правила приема.
— Возьми с собой и подумай как следует, чтобы опять не получилось: без меня меня женили.
Тохпан, Иртэн, Домна Борисовна советовали Аннычах ехать на курсы лесоводов: для Хакассии лесоводство — дело неотложное, огромное, от которого зависит и земледелие, и скотоводство, и орошение, а специалистов по нему единицы. И завод особенно нуждался в лесоводе.
Девушку смущало, что эти курсы были далеко за Уралом, но вспомнила поездку на Опытную станцию за саженцами — яблони в цвету, душистые аллеи бальзамических тополей, кукушку, — вспомнила рассказы Конгарова о тех далеких местах и согласилась.
Заночевала она в Главном стане, на другой день получила документы, деньги. Осталось ей только попрощаться со знакомыми. Прежде всего, пока еще день, она решила навестить Олько: в больнице порядки строгие, вечером туда не пустят.
По дороге встретился отец.
— Дочка, я за тобой, — сказал оп встревоженно. — Скандал, дочка. Вчера приходит Эпчелей, а Тойза говорит: «Убежала твоя невеста. Лови сам. Я не могу управиться». С тех пор Эпчелей, как зверь… Всю ночь не спал и нам не дал. Одно твердит: «Не уйду без Аннычах». Как, дочка, будем-то?
— Завтра я уезжаю. И в последний день совсем не хочу думать про Эпчелея. И ты не думай. — Она ласково погладила отца по плечам, заглянула ему в озабоченное лицо. — Не думай. Вот уеду — и все кончится.
Урсанах не стал дожидаться, когда дочь перепрощается со всеми — дело долгое, и уехал обратно — сказать Тойзе, готовила бы живей подорожники. Девушка ушла в больницу.
Вызвали Олько. У него были перевязаны обе кисти и плечо.
— Уй-ю-ю!.. — невольно вырвалось у Аннычах.
Но табунщик сказал, что раны пустяковые, на них зря страшно намотали ваты да марли; кроме рук, он во всем здоровый.
— Смеяться можешь? — спросила девушка.
— Сколько угодно.
— Я приехала смеяться.
— А узнает Эпчелей…
— Эпчелей… — девушка сильно тряхнула косами. — Улетел.
И, позабыв, где находятся, они громко засмеялись. Тут же появилась строгая няня и уже не отходила далеко, этим встреча была подпорчена, но получилась все равно замечательная.
6
На Белое Аннычах вернулась ночью, — уже не было ни костров над озером, ни огней в табунщицком общежитии. Но из отцовского дома падал на склон холма двумя полосами яркий свет. В полосе, которая ложилась от террасы, стоял темный конь Эпчелея.
Аннычах привязала Игреньку и тихонько пошла к дому. Оттуда слышался говор и какое-то жужжанье, словно быстро-быстро крутили жерновцы. Подойдя ближе, она поняла, что в доме работает швейная машина, и остановилась: «Что шьют так спешно, ночью? Наверно, все-таки решили выдать меня замуж». Напрасно думала она, что отделается от Эпчелея так легко, как изобразила Олько Чудогашеву: тряхнула косичками — и улетел. Дома ждет ее большая гроза.
Девушка повернула с тропинки к курганам, а затем подошла к дому с другой стороны. Когда она появилась на терраске, Эпчелей сидел, облокотясь на стол, и сумрачно разглядывал свою плеть, Урсанах курил, Тойза выдергивала белую наметку из только что сшитого красного одеяла.
— Вот, нашлась, — сказала она в сторону Эпчелея. — Теперь держи сам! — потом вдруг опустила руки и прошептала сдавленно: — Аннычах, косы… косы…
На груди у девушки лежали две косы, как у замужней.
— Кто-о? — крикнул Эпчелей, вскакивая.
— Конгаров, — беззвучно сказала Аннычах, но все догадались.
Эпчелей выбежал, громко щелкнув плетью. Урсанах пошел в дальнюю комнату, откуда безостановочным ручьем бежал стрекот швейной машины, который стал ему непереносим. Тойза раскачивалась, как медленный маятник больших стенных часов, и повторяла со стоном:
— Аннычах… Аннычах… что ты наделала…
Обняв и обвив ее своими косами, Аннычах лепетала беспомощным голосом:
— Мамушка, не горюй, не надо. Это счастливые косы. Счастливые.
Стрекот машинки затих. Урсанах, вернувшись на террасу, в раздумье подымил трубкой, затем принес жерновцы и стал налаживать их: из-за кос, — будь они какие угодно, — он не отпустит дочь без подорожников!
…Близилось утро.
Свирепо нахлестывая коня с боку на бок, Эпчелей примчался к своему табуну, крикнул сменщику, дежурившему за него, чтобы ехал отдыхать, и погнал табун на Каменную гриву.
— К черту Белое озеро! — Он ударил плетью по коню. — К черту утро, не приходи совсем! — и новый удар плетью. Но утро не остановишь одним желанием. Оно будет. Скоро проснутся табунщики, увидят Аннычах с этими косами, — и пойдет, как буран, по всей степи «Эй! Стой! Слышал? Нет? О-о, веселое дело. Эпчелей упустил свою невесту. И кому — Конгарову! Вот это промах! Эпчелей, где ж ты был, когда „Ржавый нож“ расплетал Аннычах косы?» Олько Чудогашев, наверно, лопнет от смеха.
И на коня посыпался град ударов.
Но тут конь решил, что ему довольно, сделал на полном ходу стойку, и Эпчелей вылетел из седла на пять шагов вперед. Конь обежал его сбоку. От такого полета табунщик сильно ушибся, растерялся, и, пока приходил в себя, разгоряченный табун и взбунтовавшийся Харат скрылись. Эпчелей послал вслед им проклятие и побежал назад, к ненавистному Белому озеру.
В переполохе, какой наделали ее косы, Аннычах не заметила, как прошла ночь; уже стал не нужен свет лампы, и Урсанах потушил ее. Заржали табунщицкие кони, просясь на водопой. Это напомнило девушке, что Игренька давно не кормлен и не поен; она уложила косы на голове венком: не к чему знать всем о ее замужестве, пускай думают, что она переняла городскую моду, — взяла кошелку овса, ведро воды из ручья и пошла к коновязи.
Ни Игреньки, ни седла, ни даже обрывка повода там не было.
Аннычах бросила кошелку, ведро и с криком: «Угнали, украли Игреньку» — кинулась в табунщицкий барак, затем домой, схватила седло — и в конюшню, где стояли отцовские кони.
Через несколько минут выехала большая погоня. Охальник еще не успел скрыться из виду, и его догнали. Это был Эпчелей. Вокруг него, переглядываясь, перешептываясь и ничего не понимая, стояли Урсанах, Аннычах, табунщики. В растрепанной одежде, с кровоподтеками и ссадинами на лице, задыхающийся от злости — он был так похож на загнанного волка.
— Где твой Харат? — спросил Урсанах.
— Удрал.
— А где табун?
— Тоже удрал.
— Куда?
— Спроси его! Письма не оставил.
Урсанах отрядил трех табунщиков разыскивать убежавших коней, потом скомандовал Эпчелею:
— Пошел на Белое!
— Нет, погоди! — остановила его Аннычах. — Слезай с Игреньки! Садись на Рыжего!
Эпчелей покорно перелез на Рыжего: выбирать не приходилось. Он ехал один, все остальные — человек десять — группой, вроде конвоя. Конвоировать его никто не собирался — на Рыжем не удерешь, но и рядом ехать тоже не было охотников.
На Белом Урсанах отозвал Эпчелея в сторону и сказал:
— Ну, говори, как упустил табун, где потерял Харата, зачем брал Игреньку?
Табунщик не хотел отвечать; сознаться, что не дикарь, а собственный укрючный конь выкинул его из седла, было непереносимо для избалованной гордости прославленного наездника. Довольно и того, что этот «Ржавый нож» — Конгаров отбил невесту. Это скрыть не в его власти, но больше не узнают ничего.
— Игренька цел, табун и Харат найдутся, — сказал он, — а где бегали — не все ли тебе равно?
Урсанах не стал допытываться: все было ясно и так, по одному ободранному лицу Эпчелея, — он вылетел из седла, а пешим не догонишь табун, и взял для этого Игреньку.
Степан Прокофьевич осматривал огород. Иртэн была провожатой.
— Готовьте бочки, — сказала она, останавливаясь перед огуречником. — Огурцо-ов… как рябины. — Осторожно приподняла шершавые, ломкие листья. — Видите? Штука к штуке, будто в ящике.
— О бочках вы правильно, — отозвался Степан Прокофьевич. — Много ли надо?
— Что солить будем?
— Смотря по тому, что дадите.
— Огурцы, капусту, помидоры, арбузы.
— А сколько?
— Много.
— Прикиньте. Это ваша держава.
Иртэн пошла к томатам.
— Потише, девушка, — попросил Степан Прокофьевич, обмахиваясь платком. — У вас тут совсем другой климат.
