Андрей Упит - Новеллы
Он не оглянулся — зачем ему оглядываться? — и не видел, как вслед за ним из избы вышла бабушка Вилнита и поднялась на бугор, деливший широкую проезжую дорогу на две части: справа подводы спускались вниз, слева поднимались в гору. Он тряхнул головой и все же не смог отогнать мрачные мысли, от которых перехватывало горло и ноги наливались свинцом.
Навстречу деду быстрым шагом шел юноша в белой рубахе, в сандалиях и с непокрытой головой. Это был секретарь местного исполкома. Заметив старика, он еще издали помахал зажатой в руке пачкой бумаг.
— Пока ничего нет! — крикнул он, вероятно, для того, чтобы избежать долгих и бесполезных расспросов. — На эвакопункте пока ничего не известно, а со станцией нам еще не удалось связаться, все утро телефон был занят. Только если бы у них что-нибудь было, они сразу же сообщили бы на пункт. К вечеру еще раз попытаемся связаться и завтра непременно что-нибудь узнаем. Вы не расстраивайтесь — никуда ваш мальчик не денется… В Советском Союзе никто не пропадает…
«Завтра… завтра узнаем…» Дед перешел через дорогу. Вчера обещали сегодня узнать, теперь говорят завтра… А время идет… Он и сам попытался себя успокоить подобным образом. Но все это только слова, одни слова. И снова, будто вихрь, кружащий острые песчинки, нахлынули все его мрачные мысли, все упреки, которыми он терзал и себя и бабушку. За эти два дня они даже несколько раз поссорились после стольких лет мирной жизни. Нет, виноват только он один. Виноват он один, и нет ему оправдания. Как он мог затеять этот ненужный спор в вагоне и забыть про мальчика? Почему после того, как стало ясно, что Вилнита в поезде нет, он не сошел на первой же остановке и не вернулся обратно на станцию? Почему в Куйбышеве только послал телеграммы, а не остался на эвакопункте? Нет, поехал в эту глушь, где даже телефонного разговора с городом трудно добиться…
Обгоняя друг друга, сотня упреков проносилась у него в мозгу. Все, что он до сих пор предпринял, казалось ему просто бессмыслицей. Послезавтра они едут обратно в Куйбышев, но разве этим теперь поможешь? Где, в каких отдаленных краях мог за это время оказаться Вилнит — песчинка в необъятном потоке эвакуированных, — кто его там найдет?
Тут он заметил, что стоит один посреди дороги. Он стиснул зубы и передернул плечами — все равно ему не сбросить тяжелый груз мыслей. Перед ним была черная, утоптанная, потрескавшаяся от зноя тропинка. Темные дубы за больницей погрузились в дремоту. За кустом виднелось ослепительно-красное пятно и рядом, в траве, другое, синее. Подойти посмотреть, что это за цветы? В тени сидел маленький котенок и умывался. Цветы, котенок — на что они теперь ему?..
В бане нашлось свободное место. Дед налил из огромной бадьи в жестяной таз горячей воды, подбавил из бочки мутноватой холодной и начал мыть голову. В глаза попала мыльная пена, и резкая боль на мгновение отогнала гнетущие мысли. Вытирая голову, он снова забылся, надел рубаху и вышел. Соседи с недоумением посмотрели ему вслед. Старик ступил ногой в заваленную ветками канавку, по которой стекала из бани грязная вода, бросил растерянный взгляд на свои мокрые босые ноги, вспомнил, что забыл в предбаннике полотенце с мылом, и повернул назад. Но в дверях бани никак не мог вспомнить, зачем вернулся, и ушел.
Проснувшись, Вилнит сразу почувствовал, что хорошо выспался. В желудке, правда, немного урчало, но о еде он сейчас не думал. Все события сегодняшнего дня были у него точно на ладони, да и будущее представлялось довольно отчетливо. Он приехал в Сосново, откуда дальше не везут; значит, дедушка и бабушка тоже не могли никуда уехать. Значит, надо немедленно приступить к поискам. Хорошо, что котенок ушел: не таскать же его всюду с собой! Давеча он неправильно искал: разве бабушка и дед останутся в такой толчее? У них где-нибудь в другом месте есть квартира.
Это «другое место» казалось ему таким же определенным и известным, как ворота дома, где они жили в Риге и куда он даже с Мариинской улицы мог найти дорогу с закрытыми глазами. Вилнит прибавил шаг. Однако перейти дорогу побоялся. Может быть, там все еще торчит этот противный мальчишка. А здесь такая гладкая черная тропинка.
Проходя мимо больничной ограды, он подумал о том, что хорошо бы снова увидеть нянечек в белых косынках. Они почему-то казались ему гораздо милее всех прочих особ женского пола — разумеется, за исключением девушки с косами. Но на дворе было пусто, только под дубами резвились два белых кролика. В овраге около дороги сидела на пне какая-то женщина в клетчатом платке. Надо бы ее как следует рассмотреть, но сейчас было некогда. Вилнит увидел на кусте сирени маленькую коричневую птичку. Она уставилась на него своими круглыми глазами-бусинками и, казалось, вот-вот подлетит. Вилнит протянул свою палочку и, постукивая но ней пальцем, позвал так, как обычно подзывал у дяди в деревне цыплят: «Цып-цып-цып!»
Но тут сзади кто-то вскрикнул и вспугнул птичку. Вилнит сердито оглянулся. Ну конечно, кричала женщина в клетчатом платке. Но вот она подбежала, и это была вовсе не женщина в клетчатом платке, а его собственная бабушка! Вилнит не успел ни удивиться, ни обрадоваться; бабушка подхватила его, прижала к груди, стиснула, взяла на руки, снова опустила на землю и снова подхватила. Вилнит не привык к таким нежностям и стыдливо отвернулся. А в это время с горы, задыхаясь, бежал дед с мокрыми, всклокоченными волосами, вытаращенными глазами и с таким перекошенным от волнения лицом, что неприятно было глядеть.
— Куда это вы забрались? — деловито спросил Вилнит. — Вас совсем нельзя было найти!
— А ты долго нас разыскивал, сынок?
Вилнит хотел было рассказать про школу, про скверных мальчишек, про того парня, который запустил в него комом земли, но сдержался. Ему совсем не хотелось, чтобы его жалели, а дедушка с бабушкой без этого не могут. Что было, то прошло… Вилнит пожал плечами и махнул рукой.
Бабушка шла впереди, дед сзади, а Вилнит между ними. Крылечко нового их жилища его не поразило — видел он и повыше. Печка тоже оказалась меньше, чем в избе пристанционной деревни. Комната была без полатей, стены оклеены обоями. Пять небольших окошек, два накрытых скатертями столика… В углу, на полу, их узлы и чемоданы. Кровать застлана одеялом. Вилнита усадили за стол и угощали, как знатного гостя. Бабушка купила масла и яиц, а в сеточке у нее оказался целый килограмм сладкого печенья. Бабушка и дед смотрели, как он ест, и, наверно, догадывались, что нелегко ему пришлось в дороге. Дед смущенно покрякивал, а бабушка несколько раз вытерла уголком фартука глаза. Хорошо делают, что не пристают с расспросами. Вилнит мог их за это только похвалить. Ему было сейчас так хорошо, что не хотелось омрачать эту встречу даже воспоминаниями о пережитом. С мужчиной всякое может случиться в жизни, нельзя же по каждому случаю поднимать крик. Однако выдержать до конца характер ему все же не удалось. Когда бабушка хотела унести узорчатую палку, пришлось рассказать про мальчика с козочкой в осиновой роще и про старика с большим клетчатым мешком. Вилнит описывал, как он ткнул его в бок, чтобы тот подвинулся, и дед с бабушкой смеялись до слез.
Спать не хотелось, Вилнит хорошо выспался, но он устал от еды. Его раздели и уложили в постель. Положив голову на согнутый локоть, блуждая с закрытыми глазами в каком-то своем мире воспоминаний, Вилнит пролепетал что-то про бутерброд с белугой, про мальчугана на разостланном матерью платке, но ничего толком разобрать было нельзя. Дед с бабушкой переглянулись: не надо расспрашивать, постепенно все узнаем.
Вилнит умолк. Рядом у изголовья лежала белая палка с узорами — с ней, наверно, связано какое-нибудь важное событие в его поездке на восток. Дед встал и бодрой юношеской походкой, на цыпочках вышел из комнаты.
Луна поднялась не высоко, и тусклые звезды утопали в белесоватом, мутном сиянии. На горе было светло, но оба склона оврага, по которым расположился Сосново-Солонец, были окутаны серым полумраком. Дед как будто впервые увидел это село. Вчера здесь была лишь палящая, душная и мертвая пустыня. Внизу у моста светился одинокий огонек. Церковь бессильно протянула свою старушечью шею, а обомшелый, покосившийся крест торчал, как желтый, высохший птичий клюв.
Дед прошел почти все село до вымерзшей березовой аллеи. Стояла такая тишина, что был слышен даже хруст сухой травинки под босой ногой. По отлогим склонам вплоть до видневшихся вдали горбатых хребтов Жигулевских гор тянулись необозримые беловатые поля ржи. Над обочинами дороги, роняя крупные капли росы, склонялись тяжелые колосья.
Под листьями спали, подложив под голову длинные голенастые ножки, опьяненные запахом хлеба кузнечики.
Просторы, просторы… От Риги до Куйбышева, от Лиепаи до Камчатки, от Баренцева моря до южных склонов Кавказских гор… Родина! Не было такой окраины, где человек не чувствовал бы себя как дома, не было таких отдаленных мест, где ребенок за тысячи километров не нашел бы своих. Простор, свободу, братство и хлеб дарила эта бескрайная страна своим детям.
