Юрий Трифонов - Все московские повести (сборник)
Янсон. Скажите, когда вы выступили со своей частью якобы на защиту фронта, логично ли было с вашей стороны устраивать новый фронт в тылу советской власти – как офицер, подумали ли вы над этим?
Мигулин. Конечно, я действовал нелогично, но поймите мое душевное состояние, поймите ту атмосферу…
Янсон. Чувствовали вы себя в последние дни нормальным человеком или ваш разум мутился?
Мигулин. Вы уже слышали от меня, я не отдавал себе отчета и, когда вел с вами переговоры, метался из стороны в сторону, несколько раз бывал на станции, несколько раз подходил к аппарату и в конце концов, измученный этой борьбой…
Откуда она узнала, что я в театре? Вечером со Львом пошли в театр, вернее, в клуб, где выступают артисты из Саратова, показывают «Даму из Торжка». Кроме названия, ничего не помню. Помню еще, что Лев поражает необычайной презрительностью суждений, он театрал, знаток, столичная штучка, у него друзья среди актеров МХАТа. Сразу после процесса он возвратится в Москву. «Если подобная дрянь будет процветать на сцене, надо устраивать вторую революцию!» Актеры садятся кучей в телегу, их везут на вокзал. В телегу положили мешок с мукой. И тут внезапно появляется Ася, которую я сразу не узнаю: она закутана в платок до глаз, в длинном черном пальто. Хватает меня за руку и тащит от подъезда в темноту.
«Павлик, на одну минуту…»
Просит устроить свидание с Мигулиным. Я ошеломлен. На меня обрушивается какой-то бред, она вне себя, больна, помешалась, у нее жар, губы горят; она целует меня, стискивает, умоляет, уговаривает… «Я знаю, я виновата перед тобой, ты меня любишь, ты мой родной и ты сделаешь… ты поможешь… Если не увижу его завтра, я умру… Что он говорил сегодня, какой ужас! Клеветал на себя! Говорил, что помутился разум…» Оказывается, она была на процессе, упросила кого-то, пробралась, сидела, спрятавшись, он ее долго не видел, хотя все время искал, но потом она сделала так, что он увидел ! Я говорю: невозможно. Я там мелкая сошка. С Янсоном и Сыренко отношения плохие из-за Шуры, они на него сердиты и для меня не сделают ничего. «Но ведь они его расстреляют! Другого не будет!» Я молчу, потому что это правда. Что могу ей сказать? Мне жаль ее бесконечно, и изумление перед любовью душит меня… И, когда она лепечет в безумии, хватая мои пальцы, заглядывая в глаза, не видя меня, что, если я помогу, она готова на все, она останется со мною, я спрашиваю: «Навсегда? Или только сегодня?» Ужасен этот вопрос, низок и не мой, не мой! Не мог я так спросить, будь я самим собой! Но ведь и я в угаре, и я как помешанный. Она глядит на меня и вдруг разражается рыданием, и шепчет, и рукою показывает: навсегда, навсегда! Навсегда – лишь бы только одну минутку с ним…
Вот о чем она не вспоминает в письме. Вот про что забыла. Будто не было встречи на улице, рыданий, безумия, будто не пошли потом на квартиру, где Лев храпел за стеной, где она осталась до утра и где не было ничего, кроме разговора, многих часов объяснений, чужой любви, тоски, фантастических планов, ничего не могло быть. Ничего, ничего, поэтому забыла. Помнит только, что не смог ее свести с адвокатом. Не желает ни понимать, ни знать. Я говорю: «Но ты войди в положение. Деникин наступает, взят Курск, в Москве раскрыт заговор, бомба в Леонтьевском переулке, погибли наши товарищи… Как прикажешь в час смертельной опасности судить человека, который обвиняется в измене?» – «А я чем хочешь клянусь, он не изменник!» – «Но ведь даже близкий ему человек, Юрганов, говорит, что хотел его застрелить за измену». – «Ложь! Не было ничего отвратительнее ответов Юрганова. Я этого человека поняла… Это гниль, которая вырывается бурей со дна…»
Где ответы Юрганова? Не забыть взгляд, каким смотрел на него Мигулин.
Юрганов. Я был исключен из шестого класса гимназии по подозрению в убийстве, затем года через два стал народным учителем, но вследствие постоянных столкновений с попами, с которыми никак не мог сговориться, я бросил службу, скитался, пролетарничал, потом был взят на войну. Во время Керенского был допущен в военную школу и получил звание прапорщика. С Октябрьским переворотом вступил в Красную армию, где нахожусь по сие время.
Председатель. В каких должностях служили вы?
Юрганов. Сперва рядовым, потом выборным командиром, командовал бригадой и в корпусе Мигулина был начдивом… Я увидел разлад и неправоту Мигулина. Он был не прав в огульных нападках на политических работников… Неправоту Мигулина я объяснял его болезненной нервностью и подозрительностью… Я старался связать враждующие стороны.
Председатель. Писали ли вы письмо комбригу Скворцову, называя Мигулина вождем мировой революции?
Юрганов. Да, я писал. Но на собрании 21 августа, когда Мигулин призывал идти на фронт и когда массы, возбужденные его призывом, кричали: «Вперед на фронт!», Мигулин спросил меня: «А вы идете защищать своих товарищей?» Что я мог ответить? Я сказал: иду. Потом он арестовал на митинге комиссара, и, когда я пошел к нему и указал на неуместность его поступка, он сказал: «Я погорячился». Меня возмутил поступок Мигулина, и я сказал, что если он сделает сдвиг вправо, то я его убью… (Мигулин что-то выкрикивает со смехом. Председатель делает ему замечание.) И в конце концов, видя, что Мигулина ни в коем случае нельзя допускать до фронта, решил сделать то, что давно уже я задумал, – убить его. Раньше это сделать не представлялось возможным, так как он окружал себя верными людьми, «янычарами»…
Председатель. Зачем вы предупреждали комбрига о выступлении Мигулина в письме?
Юрганов. Я писал, что он может сделать что-нибудь из ряда вон выходящее.
Председатель. И вы хотели, чтобы комбриг поддержал вашу авантюру?
Юрганов. Я опять повторяю, что письмо было написано под давлением Мигулина.
Председатель. Я прочту вам наиболее существенные фразы. «Мигулин – не только великий стратег, но и великий пророк». Вы писали эту фразу?
Юрганов. Да, это моя фраза.
Председатель. «Если он восстанет, то за правду, за истину, за волю».
Юрганов. Это мои слова.
Председатель. «Крестьянство готово броситься в кабалу Деникину, лишь бы не пережить тех мук…»
Юрганов. Это слова Мигулина.
Председатель. Почему вы в конце письма пишете: крепко целую тебя, может быть, в последний раз?
Юрганов. Это вообще только приписка, которой я не придаю особого значения, тем более что я в то время колебался, мог убить Мигулина и сам покончить с собой…
Допрос Дронова. Спрашивают: чем занимался до Октябрьской революции, чем занимался во время войны?
Дронов. Я был в чине подъесаула, был полковым адъютантом, после Октябрьской жил в Киеве, в ряды Красной армии вступил после Октябрьского переворота. В корпус Мигулина попал 15 августа на должность адъютанта второго полка…
Председатель. При Скоропадском были в его войсках?
Дронов. Мне пришлось служить при шести правительствах, в штабных должностях…
Председатель. Почему вы пошли за Мигулиным?
Дронов. Отчасти в силу личных причин, потому что не получал жалованье в течение полутора месяцев.
Председатель. Вы понимали, что значит – вне закона?
Дронов. Я не придавал этому большого значения.
Почему-то кажется, что именно об этом Дронове – вдруг возникает: щеголеватый, долговязый, почтительно вытягивает кадыкастую шею и даже ухо поворачивает в сторону председателя, чтоб лучше слышать, – писала Ася в письме. Про какого-то, который приставал к ней, тискал в потемках. Он? Померещилось почему-то, что он, и вот читаю со злобой…
Председатель. Перед разоружением Мигулин обращался к войскам?
Дронов. Дело было так. Мигулин приказал полку выстроиться и сказал подлинную фразу: «Я жертвую своей жизнью, чтобы не проливалась кровь. Идем на соединение с казаками. Песенники, вперед!» И полк двинулся вперед с песнями. Это было в Крутеньких, не доходя до Мокреньких…
Председатель. Скажите, слышали вы когда-нибудь от Мигулина отзывы о Троцком?
Дронов. Да, слышал. В некоторых деревнях во время похода были митинги, на которых говорил такую фразу: «Недавно я прочел в газете, что России нужна в течение ряда лет твердая диктаторская власть, и не думает ли уж Лев Троцкий стать диктатором России?»
Председатель. Когда вы узнали, что Мигулин объявлен вне закона?
Дронов. Минут за пять – десять до выступления…
Председатель. Мигулин, вам известно было, что утром 22 и 23 августа казаки бесчинствовали и арестовали коммунистов?
Мигулин. Я не знал этого.
Объявляется перерыв на два часа. Вечером обвинительная речь Янсона. Ему тогда двадцать восемь. Но я не видел – никто не видел – в белобрысом коротконогом человечке на трибуне ни его молодости, ни университетского прошлого, ни прибалтийского происхождения: это говорила ледяным голосом революция, говорил ход вещей. И замораживался дух, цепенели руки – помню, помню…
