Михаил Аношкин - Мой знакомый учитель
— Ну, ладно. Давай поправляйся! — Владимир Андреевич пожал ему руку. — До свиданья!
— Привет ребятам. Спасибо, что навестили!
Выйдя из больницы, Глазков вдруг спохватился: «Надо было взять у Юры стихи, выбрать которые получше, да отдать в редакцию. Чего их прятать?» Но не вернулся. Скажет Настеньке, чтоб принесла, а в редакцию отправит сам.
15. Еще раз Василий Николаевич
Владимир Андреевич минут десять мерз на автобусной остановке. Ветер дул вдоль улицы, с северо-востока, гудел и завывал, будто в трубе. Автобус, как назло, опаздывал.
В центре города Глазков ездил редко, по крайней необходимости. Не собирался сюда и сегодня. Однако позвонили в школу из облвоенкомата и просили зайти. Владимир Андреевич удивленно приподнял брови: давным-давно списан с военного учета подчистую. «Зачем я им понадобился?»
В военкомате худощавый черноволосый майор с тремя рядами орденских ленточек на кителе зачем-то проверил у Глазкова паспорт, вероятно, хотел убедиться: тот это человек, который ему нужен, или самозванец? Потом дотошно выспрашивал, кто он да что он, попросил подробнее рассказать о военной службе. Владимир Андреевич под конец грустно улыбнулся и спросил:
— Уж не в армию ли хотите призвать?
Майор откинулся на спинку стула, держась обеими руками за стул, спросил в свою очередь:
— Не хотите?
Глазков смутился.
Стоя на автобусной остановке и пряча от ветра лицо в цигейковый воротник, он восстанавливал в памяти ответы майору. Проверял себя, не сказал ли что-нибудь лишнего или неточного. Уходя, полюбопытствовал, зачем и кому нужен этот вызов и разговор.
— Узнаете, — лаконично ответил майор, и по выражению лица его Глазков понял, что настаивать на более определенном ответе не стоит.
Наконец-то появился автобус. Но в это время Глазкова окликнули. Владимир Андреевич обернулся и увидел метрах в пяти от остановки голубого «Москвича». Из кабины высунулся инженер Липец, он махал энергично рукой, подзывая.
— Домой? — осведомился Василий Николаевич, когда Глазков подошел, и, получив утвердительный ответ, пригласил: — Садитесь. Я тоже домой.
Владимир Андреевич не стал отказываться, и они поехали. Молчали. Глазкова занимала беседа с майором, снова, который раз, проверял в памяти свои ответы, терзался из-за того, что отвечал слишком подробно, лучше бы покороче. Липец то и дело поглядывал на Глазкова, ожидая, что тот заговорит, но не вытерпел, первым нарушил молчание.
— Так и не хотите к нам на завод?
— Некогда.
— Бывает и некогда, — охотно согласился Василий Николаевич. — Но чаще инерция мешает: трудно выпрыгнуть из заведенного порядка.
— Возможно. Да и боюсь, — сознался Владимир Андреевич, — не пойму. Коли не поймешь, какой смысл смотреть? Правда, как-то видел в кино сталеваров — жаркая работа.
— Жаркая. Но как смотреть, — возразил Липец, — вернее, какими глазами смотреть.
— Само собой разумеется. У вас глаз наметан, вы специалист, ну а мой так себе, глаз полного невежды в этом деле. Я могу пройти мимо самого интересного, а вы нет.
— Отчасти, конечно, так. Но только отчасти. Закуривайте! — Липец открыл на передней панели ящичек, в котором лежала начатая пачка «Беломора». — Ах, да, я и забыл, что вы не курите.
— Почему отчасти?
— Потому что человек, задавшись целью что-то узнать, обязательно узнает и не пройдет мимо интересного, если даже не специалист в этой области. Просто любопытные глаза видят зорче и больше.
— Я-то любопытный, — засмеялся Владимир Андреевич, вспомнив Анну Львовну. — Некоторые даже утверждают, будто я сую свой нос туда, где меня и не просят.
— А мне наоборот — такие, что всюду суют свой нос, по душе, уважаю таких. Между прочим, не посчитайте за комплимент, я это сразу в вас приметил. А на завод приходите.
— Непременно!
— Вот видите и сагитировал! — улыбнулся Василий Николаевич. — Я вам чудеса покажу, каких во сне не видывали. Между прочим, металлургический завод будущего — это завод-автомат. Да, да! Ах ты, стервец! — вдруг воскликнул Липец и резко затормозил. Владимира Андреевича потянуло вперед, и он чуть лбом не высадил ветровое стекло. Дорогу невозмутимо переезжал на коньках мальчишка с хоккейной клюшкой в руках. Липец погрозил ему кулаком, а тот в долгу не остался — высунул язык.
— Видал? — кивнул Липец на мальчишку, проезжая мимо. — Сам виноват, сам же и язык показывает. Орел!
Машина миновала цинковый завод и легко брала подъем. Шапка из ондатровых шкурок съехала у Липец на затылок, куртка с шалевым коричневым воротником наполовину расстегнута. В машине было тепло, Владимир Андреевич тоже отогнул воротник.
— Вы говорили о заводе-автомате. Это ведь далекое будущее.
— Ничего подобного! — с жаром возразил Василий Николаевич. — Такой завод живет в чертежах проектировщиков. Кое-что от завода-автомата внедряется в производство уже теперь, например, вдувание пылевидных материалов в печь при помощи кислорода.
— Вы, кажется, по-настоящему влюблены в свою профессию.
Липец помедлил с ответом, потом задумчиво проговорил:
— Как вам сказать… Влюблен — это, пожалуй, неточно. У меня нет иной жизни.
— Это, наверно, хорошо, — вздохнув, отозвался Владимир Андреевич. — Мне порой кажется, что я не сросся со своей профессией. Нет такого сплава, как у вас.
— Между прочим, черная меланхолия посещает и меня. Особенно после крупных неудач.
Так это ж у каждого так, дорогой Владимир Андреевич.
Липец с горячим интересом покосился на Владимира Андреевича: глаза карие, живые, со светлячками, лоб уже в морщинах, нос красивый, с горбинкой, как у древних греков, губы тугие, упрямые, только вот поседел рано. Видно, в жизни много раз приходилось жестко штормовать. А душа чистая, до седины вот дожил человек, а юношеское, запальчивое, нерастраченное осталось.
Машина въехала в городок металлургов. Липец довез Глазкова до дома и, прежде чем пожать на прощанье руку, попросил:
— Возьмите Борьку в свой класс.
Владимир Андреевич промолчал. Липец понял его:
— Конечно, Борька — парень трудный, но… На мою помощь всегда можете рассчитывать.
— Ладно, — согласился Глазков. — Пусть приходит. Обломаем.
— И отлично! — повеселел Василий Николаевич. — Всего же два года до аттестата осталось! Я знал — вы не откажете!
Глазков вышел из машины. «Москвич» ворчливо фыркнул синим дымком и умчался к заводу.
16. Борис держит ответ
Вострецов сдержал слово: круто взялся за Бориса Липец. За скандал в клубе, за дебош в трамвае устроили ему товарищеский суд.
Суд состоялся в один из воскресных дней в клубе строителей. Народу набралось много. Обвинял Иван Ефимович Казаринов, мастер, заслуженный у строителей человек. Среди заседателей, с краю стола, сидела и Нюся Дорошенко. Девятый весь был в сборе. Держались кучкой и устроились в одном уголке — впереди, справа возле сцены. Глазков опоздал, но ему уступил место Левчук. Соседкой была Настенька.
— Здравствуйте, Владимир Андреевич, — поздоровалась почти шепотом она и зарделась.
«Симпатичная девушка, — невольно с теплотой подумал Владимир Андреевич. — Такие кудряшки веселенькие, носик вздернутый, но в меру».
Вели перекрестный допрос обвиняемого. Борис отвечал тихо, еле слышно. С задних рядов то и дело кричали:
— Громче! Ничего не слышно!
— Пакостить — так мастак, а отвечать — горло пересохло!
Борис повышал голос, но вскоре забывался, переходил чуть ли не на шепот. Владимир Андреевич посмотрел влево и заметил в первом ряду Вострецова. Сидел тот как-то неестественно прямо, боясь пошевельнуться. Рядом с ним молодая женщина с накрашенными губами и в очках сердито поглядывала на Липец и изредка что-то говорила Максиму. Понятно — жена. У Максима снова гладко зачесаны волосы, даже поблескивают немного, снова на нем тщательно отутюженный костюм. Да, выходит, борьба еще продолжается, значит, жена позиций не сдала.
Владимир Андреевич заметил впереди себя и Василия Николаевича; его напряженную широкую спину и багровую от волнения шею как не узнаешь? Переживает.
Настенька вздохнула. Ей казалось, что обвинитель допрашивает Бориса без пристрастия. Первое слово взял Иван Ефимович. В черном костюме, в вышитой рубашке-косоворотке, с небрежно зачесанными редкими волосами, он не очень уверенно вышел на трибуну, ладонью пригладил волосы, достал из нагрудного кармана бумажку и, надев очки, склонился над нею: разбирал, что там написано. Зал молчаливо наблюдал за ним — мастера все знали и уважали. Но вот он решительно смял бумажку (что-то его не устроило в ней), сунул в карман и, сняв очки, начал так:
— Таких, как я, пожилых, в зале считанные единицы, а то все молодежь. Не обижайтесь на меня, если начну с прошлого. Иногда его не грех и вспомнить. Вернулся я, помнится, домой с гражданской войны, и сердце заболело. К чему вернулся? К разрухе да к голоду. Власть Советскую завоевали, а наследство получили никудышное — разруху. Многих из вас тогда еще и в помине не было. Ну, что ж, горевать некогда, засучили покруче рукава, да за работу. Тогда я и стал строителем, потому что без строителя — новой жизни не видать как своих ушей. Давно это было, тогда я такой же молодой был, как и вы. А нынче что? Вот вы сравните да вдумайтесь — что стало нынче! Социалистическая наша держава всему миру тон задает! Кто первый космос покорять начал? Наша держава! Где города и заводы растут, как грибы после дождя? В нашей державе! Вот она какая наша держава! А создавалась она такими руками! — Иван Ефимович тряс своими руками. Владимиру Андреевичу почудилось, будто мастер вдруг вырос на целую голову, а плечи его налились невидимой силой. — Такими руками, как мои, как ваши. А завтра что будет? Это ведь словами нельзя передать, что будет завтра. Только цифрами можно передать. Цифры всем знакомы. Они для нас и наших друзей, как песня, а для врагов — гром. К чему я это говорю? А к тому, дорогие товарищи, что жить интересно. Мне б хотелось годков тридцать скинуть, а то и все сорок, да в комсомольцах походить под началом Максима Вострецова, — старик улыбнулся, по залу прокатился одобрительный шумок. Максим ерзнул на стуле, потянул руку к волосам, чтоб расчесать их по привычке пятерней, но жена повернула к нему строгое лицо, и Владимир Андреевич даже по движению губ догадался, что она сказала: «Максим, на тебя смотрят». Рука Максима повисла в воздухе и опустилась обратно на подлокотник кресла. Максим оглянулся и встретился глазами с Владимиром Андреевичем, заметил на его лице улыбку, вздохнул и тоже улыбнулся.
