Василий Субботин - Прощание с миром
— Эй! — крикнули мы ему туда.
— Порт, марино! — закричали мы.
Да, он нее понял и закипал головой. Порт, Марине. Он довезет.
— Доллар вы возьмете? — спросил я теперь заранее.
Да, доллар он возьмет.
Мы поехали. Дамы мои поднялись наверх. Я сел посередине. Мы сидели на мягких подушках, вверху у нас было что-то вроде тента.
Мы никогда не ездили в таком экипаже, так высоко. Мы двигались где-то между вторым и третьим этажами.
В руках у сидящего впереди нас возницы был длинным, на длинном шестике хлыст, а и ногах у нас стоял громоздкий, вроде старого фотоаппарата ящик, и в нем что-то тарахтело. Счетчик!
Лошадка, правда была захудаленькая, она была где-то внизу, а наш итальянец беспрерывно нахлестывал ее коротеньким хлыстиком.
Спутницы мои визжали от удовольствия, а я самодовольно улыбался. Скоро появились уже знакомые прежние улицы и уже знакомые дома. Город спал.
Когда мы приехали в порт, на счетчике у нас не было и четырехсот лир, а корабль наш преспокойно стоял на рейде и даже еще не дымил.
Мы обрадовались… Мы прекрасно успели, мы зря волновались.
— Провезите нас, — сказали мы, — провезите нас по Санта Лючия!
Водитель послушно повернул лошадку и скоро мчал нас по залитой светом набережной, которая еще не спала. Шумной от толп и от прибоя.
Мы весело подъехали к самому носу теплохода, к его трапу и спустились наконец на землю. Я заглянул в кошелек и протянул ему снизу туда свой доллар. Последний, оставшийся у меня на Италию.
Он удивленно поглядел на эту бумажку и сказал, что этого мало. Нужно два доллара.
— Как так два! — тут уже закричал я. — Один час — один доллар!
Да, правильно, согласился он, один час — один доллар… Но это — до десяти вечера. А после десяти — двойная такса.
Я вытащил еще один, припрятанный мной подальше доллар. На этот раз действительно последний.
Мы прошли мимо дежурившего у трапа матроса и поднялись на палубу. Море было темно-синее. Неаполь тушил свои огни.
Синерама
Мы объехали много стран, мы многое повидали, на многое посмотрели. Выезжали из одной страны и попадали в другую. Жажда видеть мир была слишком велика.
Когда теплоход приходил в порт, все стояли на палубе и все старались снимать. Всю дорогу до самого конца путешествия только щелк стоял. Один заснял тридцать шесть катушек пленки, другой — сто. Снимать он уже не успевал, он только щелкал. Не глядел, не прицеливался, а лишь нажимал на спуск.
Началось это еще со Швеции когда еще в шведские шхеры входить стали.
Снимали даже те, кто в руках фотоаппарата сроду не держал. Однажды, уже в самом конце поездки, я стоял на палубе и вдруг услышал у себя над ухом щелчок. Поднял голову и увидел перед собой фотоаппарат в руках у женщины. Крышечка, прикрывающая объектив, не была снята. Муж ее, в последнюю минуту, уже на пороге, дал ей камеру в руки и показал, где надо нажимать. Она так несколько катушек отсняла.
Я ничего не снимал, я смотрел. Смотрел на этот открывающийся, никогда не виданный мной мир. Я смотрел с таким разворотом показываемый мне мир, как огромный, многоцветный, чужой фильм. Я — ничего не снимал. Мой фотоаппарат испортился на первом же кадре.
Надо сказать, что эти приключения и происшествия начались сразу же, с первого дня. Ну какое же это путешествие без приключений. Это началось сразу же с первого дня, потом это продолжалось… Едва только мы приехали в Париж, меня поселили в одну комнату с женщиной. Списки перепутали. Когда же мы оба запротестовали, меня одного перевели в другой отель на соседнюю улицу.
То ли ее приняли за мужчину, то ли меня — за даму. Вот ведь какие неприятности!
Гостиница в Париже, куда нас поселили, была очень старая парижская гостиница, мебель в ней тоже была такая сборная, частная… Особенно столик там один мне запомнился, он стоял возле балконной двери, очень затейливый. А уж шкаф — ему, может, лет четыреста было.
Мы ее плохо рассмотрели, эту комнату… Мы жили очень напряженно, поздно возвращались и рано вставали. Мы с моим соседом так ни разу и не поговорили. Запомнилось, почему то, не сама комната, а пол — кирпично-красный, предусмотрительно застеленный простеньким будничным плюшем.
Мы переночевали в этой гостинице ночь, а утром я спустился вниз и долго стоял возле подъезда.
У двери лифта дежурил паренек, почти мальчишка. На нем был черный такой форменный сюртучок и золотая, с золотым шитьем и высокой тульей фуражка, как у французских генералов.
Он хотел мне помочь, подняться вместе со мной, но я сказал ему, что этого не требуется, что я поднимусь сам.
Я вошел в кабину лифта и нажал кнопку. Лифт тронулся, и я поплыл наверх. Второй, третий, четвертый этаж. Лифт остановился… Я нажал то, что полагалось нажать, и толкнул дверь, но дверь не открывалась. Я решил посмотреть, что произошло, и склонился к замку и снова нажал на ту же задвижку. Я, как видно, просто не умел открывать. Надо ж мне было отказаться от услуг этого мальчика и понадеяться на себя! Будут говорить еще, что русский застрял в лифте…
Я решил, что я не доехал, а может, я что-то не так нажал, и снова отыскал нужную кнопку. Но лифт, сколько я на него ни жал и ни давил, оставался недвижим, и дверь не хотела открываться. Я опять схватился за проволочные толстые прутья и изо всех сил принялся сотрясать дверь. Но у меня ничего не получалось, я уже сам видел, что передо мной глухая бетонная стена и что я заперт. Я же знал, что меня нельзя пускать за границу. Обязательно что-нибудь случится!
На все уже махнув рукой, я оглянулся назад, отвернулся от этой проклятой двери. И тут я увидел настоящую дверь. Она была у меня за спиной. Я на нее слегка надавил и, не веря себе, вышел из лифта. Фу-ты черт! Ну откуда я знал, что есть такие лифты. И вообще, я всегда привык выходить из двери той, в которую вошел…
Я выскочил из железной клетки и, ничего не видя, кинулся по коридору. В темноте я не понимал, какая комната моя. В одном месте мне удалось прочесть цифру. Но ничего близкого! Я почти бежал, кружась по лабиринту коридоров, спотыкаясь о выставленную возле дверей обувь, повалил даже чьи- то сапоги и чуть не сбил с ног негра, выходившего с девушкой.
Я летел вперед, удивляясь бесконечности и числу этих коридоров… Мне пришлось несколько раз спускаться по ступеням, а потом на такое же количество ступеней подниматься вверх. И опять по этим коридорам, длинным, темным и пыльным, где пол был все так же застлан облезлым старым плюшем.
Все-таки я скоро сообразил, что я иду не туда, и повернул обратно. Мчась по узеньким кривым коридорам, в полной уже темноте я наткнулся на внутреннюю, винтовую лестницу, и опять бежал вперед, и опять передо мной были ступени, ступени, то вверх, то вниз. Я бежал, взглядывая на маленькие, написанные на эмали номера, пока не сообразил, что мне надо подняться выше. Но я не мог отыскать винтовую лестницу, а когда я ее нашел, когда я ее нашел и поднялся наверх еще на два этажа, это оказался тот самый этаж, какой мне был нужен. И когда я уже не верил, что найду свою комнату, я ее нашел. Я вбежал к себе, сменил рубашку и парадным ходом, прямой лестницей спустился спокойненько вниз, в вестибюль. Мои товарищи меня уже ждали. Мы должны были ехать в Версаль.
В лифте, пока я в нем сидел, и потом, пока я бегал, разыскивал свою комнату, мне показалось, что прошло много времени. Я боялся опоздать, думал, что паши уже уехали.
Мы возили с собой одну крайне неприятную даму. Больше я о ней ничего не скажу. Но это уже следующая история…
В Рим мы ехали поездом и обратно из Рима — тоже поездом. Меня, между прочим, больше всего поразила местность под Римом. Я увидел, когда мы подъезжали, огромные красные арки акведука, и было странно видеть в этих стенках прорывы в небо, в пустоту.
А потом началась ржавая, заболоченная местность. Болото уже перестало быть болотом, но все равно было видно, что тут было болото.
Болота и Рим. Меня это поразило больше всего. Болота и шагающие через них акведуки, красные, каменные желоба, лотки, по которым подавалась вода в город.
Сам Рим начинается с баштана и кукурузы. Спелую, желтую, зрелую кукурузу увидел я на окраине города, когда мы еще только-только подъехали к нему.
По плитам и мостовым вечного города бродит множество черных кошек…
Как только мы попали в Рим, мы прямо с вокзала отправились осматривать музей Ватиканский…
Я когда по музею ходил, все вниз, во двор, через окна поглядывал. То я там гвардию их увижу, то сутану католическую. Они тут, эти сутаны черные, частенько встречались нам. Тоже картины рассматривали.
Только папы римского я не видел. Мы задержались, а он в это время проехал. У него в двенадцать часов выезд в город… После того сразу мы отправились в собор.
До дверей дошли, а дальше нас не пускают. Привратник задержал. Во-первых, всем надо фотоаппараты сдать, а главное, женщины, которые с нами, им вообще нельзя, у них — руки оголены.
