Николай Воронов - Котел. Книга первая
Хотелось Степаниде на Инзер. Андрейку надеялась успокоить. Тревожится он, что совсем отдалился от нее отец. Подозрение взялось угнетать. Для чего ему сейчас подозрение? Наподозревается еще. И не в этом ее основное беспокойство. Проследила она по людям за свои почти полвека: что́ сын в отце, дочь в матери смолоду осуждают, к тому сами в зрелую пору скатываются. Не похож Андрейка на многих сверстников с их улицы и из своей школы. Пакостным словом уст не замарает. В темных подъездах с девицами не тискается. Завелась мода спекулировать жевательной резинкой, шведскими лезвиями, американскими сигаретами, Андрейка ни-ни. Не табачник. Не картежник. Не выпивоха. Разве что… Ох, отец, отец… Ссорилась. Грозила. Обещал. Не уследишь, как опять подобьет.
Успокоится Андрейка, если они с отцом вместе в путешествии побывают. Там она и убедит, на Инзере, Никандра Ивановича не сметь подбивать сына на худое дело. Муж уверен, что таким образом возвращает, чего недодают. Она-то думает: коль все примутся по личной мерке общее добро урывать, до чего докатимся? Люську замучил разговорчиками: мол, по собственной разумной воле уравновешивает чаши весов. До чего дошло, Люська начинает бахвалиться, что у себя в швейном ателье объясняла товаркам его теорию уравновешивания, и они склонились, что, дескать, справедливость тут ночевала. Пришлось посовестить дочь и Никандра Ивановича прочистить.
Никандр Иванович вроде одумался — а то всегда наперекосяк и давай злобиться — или испугался, согласно сказал:
— Чем маюсь, тем поделиться можно. Нельзя иначе. Пообсуживаем; глядишь, проблема на практические рельсы встала.
Все-таки, по всей видимости, остерегается он ее. Рассказал анекдот. Сидит будто у проходной завода старик, ест горбушку да ругает власть. Подошел к нему какой-то курфюрст и ну тоже ее ругать. Старик слушал, слушал да хвать курфюрста в ухо. Тот: ты, мол, за что? Сам вон как ее честишь. Тогда старик вдругорядь курфюрсту в ухо: «Ты честишь власть, чтоб ее не было, а я, чтоб лучше становилась и вечно существовала для трудящегося народа».
Рассказал… Думает — оборонился на будущее, ежели что. Эх, Никандр Иванович. Хитрость твоя постылая. Родную жену низвел на последнюю ступеньку. Лиходейку на себя сыскал. Ой, что же подеялось с людьми? Родной родного как последнего вражину остерегается. Что было-то, забыть бы время.
Хотелось Степаниде на Инзер. Край пращуров и по маминой линии и по тятиному корню. Далеко ли от Белорецка до Инзера? Тятина родня белорецкая, сплошь прокатчики да доменщики. Мамины предки из деревни на Кане. В Белую Кана впадает, как и поворотистый Иванычев Инзер. Блазнит[9] Степаниде, что точно бы еще ноздредуйкой ездила с мамой в ее деревню. На деревню она, верно, не совсем походит. Скалы, среди скал вырубленные из камня лестницы — взбираются от речки на темя горы, где и припала вроде бы крепость из сосны-бронзовки. И не крепость это, как гляделась с изволока, — добрая дюжина крепостей о три — пять дворов (в каких и побольше), взятых в один заплот. Нигде ей не встречались этакие деревни родовых крепостей. Путем на Инзер, может, и сподобится увидеть подобную.
Мама, мумука, мамочка! Не позадачилась ее жизнь в Белорецке. По перволедью первый муж на пруд кататься побежал. Коньки слаще жены. Лед у берега трещал и прогибался, он возьми да устремись на середку. Лед волнами позади, и расступился. Покамест доску притащили да вожжи, уж не к кому на доске скользить и некому вожжи кидать. От него дочка осталась — Веронька. Потом взял мумуку хромой Петр Андреевич Голунов, вальцовщик проволочного стана, будущий отец Степаниды. Дети рождались у них с мумукой перед троицей. Присватался к Вероньке казак из станицы Сыртинской. Шестнадцать лет, девочка совсем, в такие-то лета от дому отрываться. Исплакалась, не соглашаясь. Выговорила в конце концов ее, Стешу, с собой. С тем и ударили по рукам. У Вероньки росла, от нее подалась на строительство завода, где и схапал ее настырно-неотступный бригадир зимогоров Никашка.
До ухода на войну в свободное время неотступно вился вокруг нее. Все насытиться не мог. На гулянках (гуляли в каждый праздник, одна отрада была в нужде и тесноте) кричал на всю компанию, гордясь своим счастьем:
— Подшиба́ла меня Степанида свет Петровна. Я не из тех, кому страшны подножки. Кто дает кочкану[10], тот попадает в яму. Я через подножки Стешины наловчился перепрыгивать, через преграды на руки навострился швыркаться… И — достиг.
Поднимало ее, как на крылья, Никандрово хвастовство. Не любовью любила, по всей видимости, благодарностью, сладким самоутешением, тем, что при ярой гордости возвышал над собой.
Достиг?! Бабский непрозорливый соблазн. Ох, не за пять, даже не за десять лет выявляется легковерность нашей сестры. И нашей ли только?
Все равно поехать бы! Сколько людей гоняет по стране. За границу стали кататься. Исходит на нет оседлость. И славно. Когда есть куда возвращаться, что может быть краше непоседливости? Над копейками теперь не надо дрожать. Бедность, бедность, немилосердно держала она их на приколе. До войны всего разок выбрались в Сыртинск, году, по всей видимости, в тридцать шестом. Нет, в тридцать пятом. Ее отец Петр Андреевич Годунов еще дома находился, здесь же, в Железнодольске, куда в числе первых, как говаривал и, слава богу, говаривает, прибыл по путевке Уралобкома на строительство мирового гиганта. Годом позже начнутся отцовы страдания. Верно-верно, дома находился. Никандр «эмку» у него попросил до Сыртинска добраться, а он глазами своими синенькими в лицо ему вомзился[11].
— Ты чё, не знаешь меня? Ни под каким видом. Сам, не по работе, дак пеше иду.
— Тестюшка, ты вомзайся глазами в подчиненных — в шоферню расхристанную, меня ослобони.
— Скажи, свою семью вожу? Вон сколько их понасшибал.
— Кто тебе велел? Не насшибывал бы. Приятно поди-ка было?
— Не дам. Не ерничай и не суй нос под колесо. Автобус от элеватора ездит. Сядете утречком, к полудню в Сыртинске.
— До вокзала с лишним час на трамвае. Место не займешь — детишек могут затоптать. От вокзала до элеватора на своих двоих. Гостинец и одежонку тащи, детей за руку волоки.
— Дети радуются, когда пеше… Мои на Дальний Восток пеше уйдут, лишь отпусти. Ты знаешь меня. И прекрати канючить.
— Честностью, тестюшка, козыряешь. Проку мало. На костюмчишко посмотри. Ты в нем обдергай обдергаем, Стыдись: замдиректора по автотранспорту. Ты у техспецов учись: костюмы с иголочки, лаковые штиблеты, рубашечка, галстучек. Любовница главного инженера в Челябу на «эмке» ездила.
— Фальшь. Он сам ездил. Кого в попутчики брал, не знаю. Точно узнаю, взнуздаю на директорском совещании.
— Руки коротки. Честность доказывает… Почему главный инженер в коттедже в два этажа живет? Ты, повыше званием, в двух комнатах всемером? И дом каркасный.
— Я — большевик. По указанию Ленина создаем техспецам все условия. Своих техспецов накопим, тогда этим особых льгот не будет.
— Тестюшка, господа остались господами, рабочие рабочими. Какой ты замдиректора: вывеска одна.
— Не в духе ты нынче, Никандр Иванович. В отпуске пораскинешь умом — осознаешь. Доброго пути.
Никандр пошел было от Петра Андреевича, да не утерпел, остановился, его равнодушие решил застолбить, как геологи на Железном хребте засталбливали стальными иглами новые горизонты для рудных разработок.
— Х-хых, пути желает. Совесть редкостная… Стеша, первенькая твоя дочка, у сестры выросла. Ты заботы об ней знать не знал. Ка́знился бы хоть раз в году. Я б на твоем месте туда-обратно ее с детишками в отпуск самолично возил.
— Выросла Стеша в заботе и сытости. При мне какие жили, им той ласки с обеспеченностью наполовину не выпало.
— Только что. Разве, тестенька, тебе невдомек: счастливей, чем при папке-мамке обитовать, ничего на свете для детишек нет и не будет?
— В здравом смысле тебе не откажешь.
— Ага, пронял я тебя! Да чё пронял: как штыком к избе приколол.
— Но ты учитываешь Стешу, а обстоятельства нашей семьи — нет. Не учитываешь тем паче исторические обстоятельства. Папки-мамки. На империалистической я был? Хорошо недолго. По ранению вернулся. Революцию в Светлорецке готовил.
— Кто тебя просил?
— Справедливость.
— Все-то вы по справедливости действовали. Ровно у других ее не было.
— Была. Справедливость несправедливых.
— Будто цари, дворяне, капиталисты начисто без справедливости жили. Откуда тогда святой Александр Невский? Этот, в Сибирь ссылали, во, Радищев? Куда денешь декабристов? Песню который про Ермака, Бестужева-Марлинского, на Кавказе в бою угрохался, косточек не нашли? Того же Александр Сергеевича Пушкина, граф-Толстого? Ленин, слыхал, тоже из дворянства.
— Исключения. Запомни: песню про Ермака Рылеев сочинил. Никандр Иванович, что я хочу до твоего ума довести? Не до сознания — до ума, до сознания ты еще не дотянул. Довести то, что нужды было невпроворот. Стеша должна была тебе рассказать: близнята-мальчики, мои сынки, после гражданской с голоду померли. Наше горе маленькое. Целые семьи вымирали, станицы, заводы. В городах смерть людей собирала, словно ветер листву.
