Геннадий Скобликов - Старослободские повести
— Это душа Мишкина тебя зовет, — рассуждала бабка Настя. — Может, погиб, а может, и живой, мается где-нибудь, о семье тоскует — вот и просится к тебе. Думаешь, если он жив, так не грептится ему о доме, не болит у него душа за тебя с детьми?..
Боязливой она не была, девкой куда хочешь могла пойти одна среди ночи. А тут, что греха таить, ночью боялась на улицу выйти. Особенно поздней осенью, в самые темные ночи, когда и огня ни в одной хате не увидишь, а тут еще в логу лиса как заплачет — что твой грудной ребенок, или начнет кричать сыч... Потом-то это прошло, но темных осенних ночей все равно не любила она.
Кончилась война, поприходили оставшиеся в живых мужики. И поспокойнее, понадежнее жизнь стала. Андрей, поставленный председателем по поговорке: «На безлюдье и Фома — дворянин», тоже поубавил теперь гонор, разве что пил начужбинку еще больше, тем более, что он как-никак еще оставался председателем и в его руках было дать волов, лесу на хату привезти или колхозной соломы отпустить. Да и с работой стало — не то что раньше: и на коровах своих больше не пахали, и свеклу на элеватор за пятнадцать верст зимой на салазках на себе не возили.
В этом же сорок пятом году умер Егор Иванович: открылись раны. Председателем сельсовета на его место поставили вернувшегося с войны Степана Сорокина, ее первого ухажера. Степан вернулся с войны партийным — его сразу и выдвинули.
Как-то зашел Степан к Варваре. Она рада была его приходу, поставила на стол выпивку с закуской, сама вместе с ним стопку выпила. Проговорили весь вечер. Степан рассказывал, как воевалось, она — как жилось тут в эти годы. О Мишке поговорили, о его возможной судьбе, если он остался жив. Раньше, до войны, Степан при встречах редко заговаривал с ней о Мишке: хоть и сам к этому времени женился, а все ревновал ее к мужу, да и ей не прощал, что предпочла она ему Мишку. Теперь другой разговор шел — не до старых обид было.
— Ежели он в самом деле попал в плен, — солидно рассуждал Степан, — то все равно вряд ли живым остался. Или сразу расстреливали, если тяжелораненый, или в лагерях уничтожали. А если кто жив остался и его наши освободили, то тоже не каждый сразу домой придет: выяснить надоть, как в плен попал, то да се... Тут ить дело уже политическое, — со значением пояснил он.
Не успокоил Варвару долгий их разговор.
И еще было. Слушала она Степана, смотрела на него — и шевелилась в голове мысль: не променяй она его тогда на Мишку — вот и дождалась бы теперь мужа целого и невредимого. Степану то ли повезло, то ли, как она думала, научился он жить: при медалях пришел и за всю войну без единой царапины. Солидным стал, уверенным и, видать, осторожным. «Теперь всю жизнь в начальниках будет ходить», — невольно думалось ей.
Степан тоже, видать, не забыл старое. К концу разговора, он был уже хорошо выпивши, сказал:
— Вышла б тогда за меня — вот теперь и дождалась бы. А Мишка — он горячий, таких с войны мало вернулось...
Вроде бы и правду сказал, а как-то некстати это у него получилось. Она ничего не ответила. Степан курил, она спокойно смотрела на него. «Нет, милый, — думала, — повторись молодость еще хоть десять раз — и десять раз выбрала б я из вас Мишку...»
— Дальше-то как думаешь жить? — спросил Степан.
— А как мне жить? Живу вот.
— На Мишку, Варь, надежды мало, я... кое-что понимаю. Что ж, весь век одна будешь, без мужика?
— С поста, Степан, еще никто не умер. Да и куда мне, самой-пято́й...
Ничего не ответил ей на это Степан. А она подумала: «Жалеешь вот, спрашиваешь, а ить скажи я слово — все равно от Марии своей и от сына не пойдешь. Да и я не приняла б тебя, голубчик...»
— В жизни каждому свое на роду написано... — закончила она этот разговор.
Степан сам вызвался поехать с нею в район и похлопотать: может, о Мишке удастся что узнать. Она, конечно, согласилась. Кто ж знает, вдруг и вправду он сумеет помочь ей. И Егор Иванович, царство ему небесное, говорил, что после войны легче будет разобраться.
Степан решил, что лучше будет, если он пойдет в военкомат один, а она пусть ждет его. Он позовет ее, если она понадобится. И она осталась сидеть на лавке в коридоре первого этажа военкомата, где, бывало, дожидалась она вызова к комиссару. За те полчаса, пока она его ждала, в ней то вспыхивала надежда: «А вдруг!...», то опустошала душу безнадежность: «Знали б тут — так сами б давным-давно ей сообщили».
Вышел Степан.
— Что? — спросила глазами она.
— Лучше б ты сама пошла! — сказал он. — О Мишке то ли сами ничего не знают, то ли не говорят. А ко мне прицепились. Почему, мол, изменником интересуюсь. Оставь ты это дело...
И Варвара оставила. Ни в район больше ни разу не ездила, ни похлопотать никого не просила. Да и что хлопотать! Счастье с несчастьем повстречаются — ничего не останется. Положилась на судьбу: будь что будет. А так... то нечего ей, конечно, надеяться, что может еще вернуться Мишка. Это дерева такого нет, на которое не садилась бы птица, а мимо скольких людей счастье проходит. О них, о детях, только и надо думать теперь. Чтоб и росли не хуже, чем у людей, и чтоб сами людьми выросли. А о себе...
Андрея из председателя понизили в бригадиры, и теперь каждое утро он останавливался перед ее хатой, а то и заходил — посылал на работу. Бесстыжие глаза у человека: заходит как ни в чем не бывало. Не случись с ней такого, наверное, и всю жизнь не знала бы, на что способен этот рыжий хорек. Не раз спокойно уже думала она об Андрее: что ж выгадал он, по какой-такой корысти донес он на Мишку? Может, и правду высказала она ему тогда в сердцах: выстрелил сам себе в руку, а потом и боялся за свою шкуру, на чужой беде выкручивался? А если честно вернулся с войны — то тогда какая корысть клеветать? Все, кто знал Мишку, не поверили этому. И что ж заслужил Андрей? Каждый человек в деревне при случае колет ему глаза Мишкой и Варварой.
Она и сама не понимала, что нет у нее к Андрею такой злой ненависти. Просто противно было видеть его конопатую рожу, слушать его голос. И она попросила нового председателя, чтоб он поставил ее дояркой: тогда Андрей не будет каждое утро окликать ее.
VIII
...Да, война как топором перерубила жизнь, думалось не раз Варваре, — как межой разделила война всю ее жизнь на две половины.
А она, Варвара? Ведь она всю жизнь одна и та же. А вот оглядывается назад — и думается: нет, девка, и сама переменилась ты: что-то сохранилось в тебе от той счастливой Варьки-Варюхи, а что-то ушло-утекло — и никогда не будет этому возврата.
Да что сама?.. Взять хотя бы вот эту ее хату, где она выросла, где прожила восемь лет счастливой женой, где в тяжкое время выплакала все глаза и глушила в подушке безутешные бабьи рыданья... где вырастила и выходила четверых детей и где теперь, больная, она ждала своего часа: эта ее хата (хоть и горела она в войну, в пожар, да, слава богу, не сгорела тогда: крыша сгорела, а потолок, густо смазанный сверху глиной, сам уцелел и сруб спас) — всегда она одна и та же, но видится она ей там, за той межой, совсем-совсем другой, будто та довоенная жизнь (мать, отец, Мишка — все живы, всегда у них мир и лад, и она, Варвара — счастливая жена и мать... «Господи! Куда ж это делось все! Зачем ушло-уплыло?..») — будто та их прежняя жизнь проходила в каких-то других стенах, под какой-то другой крышей. Там, за межой, она, Варвара, жила той жизнью, какой жили ее мать и отец. Ей: и маленькой девчонке, и невесте, и молодой жене, и матери трех дочерей, и когда она носила под сердцем Колюшку — тогда ей никогда не думалось-не гадалось, что жизнь может быть какой-то другой. Они с Мишкой стали жить той же жизнью, какой жили их отцы и матери, в той жизни отцов и матерей, как казалось им, молодым, все было понятно и просто, она ясно виделась на все годы вперед. Это потом, потом узнала она, что не все просто в жизни, не все понятно, что это еще попробуй сумей прожить так, как жили твои отец и мать, — и что сумей еще угадать, а какая же доля выпадет твоим детям, что ждет их в нынешней жизни...
...Кончилась война, прошел год, прошло пять, и десять — а о Мишке ни слуху, ни духу. Никто больше не тронул ее из-за него, никто никак не побеспокоил. И она, сама, и дети постепенно свыклись с мыслью, что все кончено с их отцом: пропал без вести — и никогда они не узнают, что стало с ним, и если погиб, то в какой земле зарыты его косточки.
И утихла ее тоска, опустилась куда-то в глубину души, залегла там плотным пластом, как лежит под пахотным слоем плотный пласт материка.
А вместе с этим кончился и ее бабий век. То все еще ждала — надеялась, что вдруг обернется и к ней светлым солнцем судьба, вдруг вернется и она в те счастливые времена, и — кто знает! — может, родит на радость Мишке и себе еще одного сына. А теперь знала: все кончилось — и больше уже не думала об этом, глушила в себе нечастые бабьи желания. Да и не до себя было. Сама-пята, без мужика в доме: каждый день от зари до зари надо крутиться, чтоб и на стол было что подать, и чтоб детям и самой было во что одеться-обуться.
