Иван Лазутин - Родник пробивает камни
Встала я на колени, перекрестилась на небо и помолилась всевышнему: «Господи!.. Спаси ты ее душу ангельскую. Лучше меня, старую, брось в огнище, а ее, безвинную, помилуй…» Шепчу я эдак молитву, а сама с нее глаз не спускаю. А она все зовет, зовет меня к себе…
И вдруг… Как будто моя молитва дошла до бога. Откуда ни возьмись — Володя. Подъехал ко мне на белом коне. Грива до земли, копыта серебром кованы, набор на уздечке золотом горит… Я так и обомлела от радости, когда его увидала. У меня сердце кровью обливается, спасать ее надо, а он улыбается себе, будто ничего не случилось. Слез он спокойно с коня, подал мне повод и говорит: «Стешенька, ты подержи, а я к ней поднимусь». Сказал, а сам взмахнул вот эдак руками. — Стоя посреди кухни, Стеша взмахнула своими полными руками, будто пытаясь взлететь. — И на диво мое — взлетел. Так легонько-легонько взлетел, как голубь, и в огне скрылся. Мне ничего не остается делать: держу повод коня, а сама творю молитву. И глаз с нее не спускаю. Вижу, подлетает он к ней, берет ее, как лебедушку, на руки на воздусях, как святой, через огонь-пламя спускается на землю, прямо ко мне, рядом с конем. Вижу я, матушка, что чудо свершается, еще шибче молюсь. Я от радости плачу, а они себе улыбаются и меня утешают. На ней платье до земли, белое-пребелое, в кружевах пенных, на ногах сафьяновые сапожки бисером шиты, а на голове венок из живых роз. Из пламени только что ее вынесли, а на платье — ни пятнышка горелого, ни подпалинки. Лицо у нее чистое, как росой умытое. И он рядом с ней, как царевич Еруслан. Взял он у меня повод и, как ветер, проворно взметнул на копя. Как пушинку, подхватил ее на руки, бросил мне под ноги пригоршню золота и сказал: «Не плачь, Стешенька, мы сейчас поскачем в зеленую долину, где течет Нил-река… Там мы пробудем семь недель, а потом вернемся на Волгу-реку коня поить, а пасти его мы будем на заливных лугах у Оки-реки, чтобы было слышно, как рано утром кричат петухи в Рязани. Мы ведь с ней не лежебоки, Стешенька, вставать будем вместе с солнцем…» Сказал он эти слова, погладил гриву коня и взвился в небеса… Тру глаза, гляжу, а они все дальше, дальше… А потом и вовсе за облаком скрылись. Сердце у меня в груди колотится, как божья птаха в силке, от радости… — Стеша всхлипнула, утерла фартуком слезы на глазах и как-то легко-легко вздохнула. — Тут я и проснулась. До самого конца сон доглядела.
— Ну, и что же ты заключила, Стешенька? — почти шепотом спросила Капитолина Алексеевна, тронутая такой глубокой и искренней привязанностью этой почти совсем чужой старой женщины к Светлане.
— Все — как на картах, — развела руками Стеша. — Пожар — к морозам, а душа у нее от любви пылает, как огонь на алтаре владыки. Из огня Володя успел ее вытащить и на коня посадить — неминуема в загс дорога. Вместе на Нил-реку ускакали — в единый узел судьба будет связана, потому как Нил-река святая. Все к добру ложится. На Нил-реке в крещенье все болезни лечат… Дай бог им всю жизнь прожить душа в душу и не болеть…
Капитолина Алексеевна хотела еще кое-что поспрашивать о «вещем сне» у Стеши, но из столовой донесся сердитый голос Корнея Карповича:
— Капитолина!.. Сколько можно ждать тебя?!
— О господи!.. Вот еще навязался на мою душу грешную. Там что-нибудь не осталось от проводов, Стешенька?
— Болесь у него такая… Болесь… Заговором нужно выгонять. У нас в Клепове живет бабка Подведерничиха, так та как рукой снимает. Три наговора — и мужик на ее, заразу, всю жизнь глядеть даже не хочет. К ней бы его, сердешного, свозить. А так вижу — пропадет мужик пропадом. — Стеша достала из-за пустых стеклянных банок в буфете низенький пузатый графинчик, в котором на одну треть от дна колыхалось что-то прозрачное и коричневое. — На, полечи его, горемыку, а то, вижу, места себе не находит.
Капитолина Алексеевна достала из буфета дымчатую стеклянную рюмку и налила в нее коньяку. Графин тут же передала Стеше и попросила подальше спрятать.
— Больше — пусть хоть на колени встанет — ни капли!..
Стеша понятливо кивнула головой и молча спрятала графинчик в духовку газовой плиты.
С рюмкой в вытянутой руке Капитолина Алексеевна вошла в столовую и подошла к Брылеву, который по-прежнему неподвижно сидел в кресле и одним только взглядом отреагировал на ее появление.
— Предупреждаю: сегодня — последняя!..
Брылев медленно встал, принял из рук Капитолины Алексеевны рюмку и тихо проговорил:
— Последняя, Капитолинушка, бывает у попа жена. Ведь так, Стешенька? — бросил он в коридор, где напротив дверей с вязаньем в руках стояла Стеша. И тут же, не дождавшись ответа, торжественно поднял над головой рюмку и почти воскликнул: — За Светлану! За эту маленькую звездочку, которой суждено вспыхнуть великой звездой!..
Брылев пил медленно, тяжело, мелкими глотками. Так иногда пьют хронические алкоголики: страдальчески морщась, фыркая и давясь. Он даже поперхнулся, когда в коридоре раздался длинный звонок.
Капитолина Алексеевна запахнула разлетающиеся полы цветастого халата и бросилась открывать дверь.
Встрепенулся и Брылев. Провал Светланы на втором туре был бы для него большим ударом. Все-таки как-никак он шефствует над ней три года. За эти годы он полюбил семью Каретниковых, где последнее лето его принимали как близкого.
Прислушиваясь к шуму в коридоре, Корней Карпович уже догадывался, что у Светланы все благополучно. В женские голоса вплетался юношеский басок Владимира, его любимца и первого помощника в драматическом коллективе завода. Гордился им Брылев и знал: даже если он в жизни ничего значительного больше не сделает, то и в этом случае прожил ее не зря — подготовил для сцены такого артиста. Брылев был глубоко уверен и тешил себя этой мыслью, что не кто-нибудь, а он, Брылев, разбудил в скромном рабочем парне, как он иногда любил выражаться, «дремлющий Везувий природного таланта». Конечно, если жизнь его не сложится так нелепо, как сложилась она у Брылева. «Пронесло… Слава богу… Остался последний, решающий экзамен», — подумал Брылев, с большим усилием сдерживая себя, чтобы не выйти в коридор, и выжидательно смотрел на матово-стеклянную дверь.
Светлана ворвалась в комнату, бросилась на шею Брылеву, трижды расцеловала его небритые, в глубоких морщинах щеки, обняла Капитолину Алексеевну и закружилась с ней вокруг стола.
— Ну, хватит же, хватит!.. — взмолилась Капитолина Алексеевна.
Когда Светлана отпустила ее, она, устало и тяжело дыша, рухнула в кресло.
— Боже, так можно докружиться до инфаркта. — Свернув веером газету, она махала ею перед лицом. — Ну, рассказывай, не томи…
— Второй рубеж взят! — В голосе Светланы звенела почти детская радость.
Брылев тщетно старался скрыть волнение. Он выбил из еще теплой трубки сизоватый пепел и глухим голосом сдержанно сказал:
— Я всегда говорил, что горная река прорвется к океану!
Владимир стоял у распахнутого окна и любовался семейной радостью.
Высокий и угловатый, он, словно стыдясь своего роста, немного сутулился, отчего его длинные и прямые волосы то и дело спадали на лоб, на впалые щеки; а когда он широким взмахом руки отбрасывал их назад, то они тут же сползали вниз. Владимир смотрел на Светлану, на Брылева, на крайне возбужденную Капитолину Алексеевну, на Стешу, которая не знала, что бы такое сделать, чтобы выказать свою радость, и делал вид, что он вполне спокоен и вместе со всеми рад сегодняшнему успеху Светланы. Никто не знал — ни Светлана, ни ее тетка, ни Брылев, — что прошедшую ночь он уснул только перед рассветом, искурив пачку «Беломора». Светлана сдает экзамены в институт, который он только что окончил. Со Светланой он дружит уже три года. Да, собственно, какая это дружба? Они просто три года вместе занимаются в драматическом кружке при Доме культуры завода. Владимир в спектаклях играл роли стариков и социальных героев. Светлане вначале давали роли детских героинь, мальчишек, а потом уже стали доверять и более серьезные типажи.
Первое время Владимир относился к Светлане так, как может относиться юноша к девочке с косичками, которая в своих интересах и мироощущениях отстает от него на целую эпоху. Он доводил Светлану до дома, иногда ужинал у Каретниковых, рассказывал последние институтские новости и смешные истории из жизни артистов. И всякий раз, когда Елена Алексеевна провожала его до двери и благодарила за шефство над дочерью, он виновато и застенчиво, словно оправдываясь, говорил: «Подумаешь, какие труды… Ведь не я один провожаю… У нас таких маленьких девчонок шесть штук… И почти всех их провожают до дома наши заводские ребята. Правда, мне повезло… Некоторые провожают аж до Речного вокзала…»
Общественная нагрузка… Своего рода комсомольское шефство старшего над младшей…
Но однажды… Это было год назад, когда Светлана училась в девятом классе, на Дубининской улице она оступилась и не могла идти дальше. Не задумываясь Владимир подхватил ее на руки и почувствовал, что не такая она уж легонькая. Обвив шею Владимира, Светлана грудью прижалась к его щеке. И вдруг… Что за чертовщина?.. Наступили такие минуты, которые раньше Владимир никогда не переживал. Почему-то он вдруг почувствовал, что делает что-то нехорошее, запретное. И когда он, внутренне пристыженный самим собой, это почувствовал, то тут же отстранился от Светланы. И странно, почему Светлана, которая, как ему показалось, отлично поняла, почему он стыдливо отдернул голову, вдруг еще сильнее замкнула на его шее свои руки и еще плотнее прижалась к нему? И этот ее почти импульсивный протест и скорее чувственный, чем осознанный поступок был воспринят Владимиром не разумом, а сердцем. Он уже не пытался больше отстраняться и не чувствовал удушливого кольца ее рук, замкнувшихся на шее. Он даже не ощущал ее веса. Он нес ее, как пушинку, и был очень удивлен, когда она остановила его:
