Иван Лазутин - Родник пробивает камни
«И как же я не вспомнила раньше?.. Ведь ты, черт тебя побери, сейчас король экрана! Что же это я, старая дура, на сообразила раньше, что стоит тебе шевельнуть пальцем, и… Ведь мы с тобой когда-то учились на одном курсе. И не только учились, но и… Эх, Сережка, Сережка!..» От протяжного и глубокого вздоха Капитолины Алексеевны заколыхались нежные зеленые плети традесканции, стоявшей на телевизоре. Продолжая гладить белье, она мысленно вела предполагаемый и желаемый диалог, который мог бы, как ей казалось, произойти между ней и Кораблиновым.
— Что ты все утро шепчешь, Капелька? — пробурчал Брылев, наблюдая за ловкими движениями рук Капитолины Алексеевны. — Неужели ты не знаешь, что это первый признак тихого помешательства?
— Побудешь с тобой два часа подряд — можно попасть и в палату буйных. — Капитолина Алексеевна энергично поджала губы, делая вид, что ей сейчас не до него, что она занята своими мыслями.
С похмелья Брылева ознобно потрясывало. Казалось, что ему мешали руки. То он закладывал их за спину, то засовывал в карманы, то потирал ладони.
— Что, Корнеюшка? Вчера был на космических высотах?
— Не говори!.. Добрался аж до самого Марса. У Юрлова по случаю шестидесятилетия и получения звания был сабантуй. Пятьсот рублей ухнул. Натура — что твой Великий океан. Ему бы царя Петра играть, а он последние годы все в эпизодах. — Брылев говорил, а сам нет-нет да бросал косые взгляды на буфет. — Аж сейчас, черт возьми, никак не могу выйти из состояния невесомости. Капелька, посмотри сама или спроси у Стеши — нет ли там где-нибудь душеспасительного?
Капитолина Алексеевна открыла глухую створку буфета, вылила из графина остатки водки в фужер и подала Брылеву.
— Только, ради бога, не мешай мне, у меня куча дел. Если хочешь, ступай перекуси на кухне. Там на сковородке еще не остыли гренки.
— Спасибо, Капелька, уж я не буду растворять драгоценную влагу в хлебном месиве. Так-то, натощак, оно лучше разойдется по жилкам.
Брылев утонул в мягком кресле, положил голову на спинку и блаженно замер. Полузакрыв глаза, он некоторое время сидел молча, потом вдруг тихо и таинственно, будто обращаясь к кому-то третьему, находящемуся в комнате, заговорил:
…О Рим!.. О громкая держава!..
Певец богов, певец любви,
Скажи мне, что такое слава?!
Не обращая внимания на Брылева, Капитолина Алексеевна продолжала гладить.
А когда в столовую с пылесосом в руках вошла Стеша и спросила, не поставить ли чайку, она вдруг резко остановила на простыне утюг и, словно не расслышав ее вопроса, подбежала к телефону. Но не успела она набрать номер, как в комнате запахло паленым. Ее опередил Брылев. Поймав взглядом обеспокоенное лицо Капитолины Алексеевны, он с подчеркнутой услужливостью и проворством подскочил к столу, поставил утюг на керамическую подставку и принялся гладить ладонью то место на простыне, где остался желтоватый паленый след.
Капитолина Алексеевна благосклонно кивнула в сторону Брылева и ждала, когда ей ответят по телефону. Видно было, что она волновалась.
— Аль-ле… Аль-ле… Это приемная комиссия?.. Миленькая, скажите, пожалуйста, как прошла второй тур Светлана Каретникова?.. Что?.. — По лицу ее пробежала гримаса презрительного возмущения. — Ах, извините!.. — Капитолина Алексеевна швырнула на рычажки трубку, подошла к столу и взяла с подставки утюг. — Бюрократы!.. «Мы на телефонные звонки справок не даем».
Брылев старательно, не спеша набил табаком трубку, раскурил ее и, словно все это время, пока Капитолина Алексеевна гладила и разговаривала по телефону, он обдумывал, что бы такое значительное и весомое сказать ей, уверенно заговорил:
— Могу пари держать — Светлана с блеском пройдет второй тур. Купринский «Брегет» она читает восхитительно! — Брылев вскинул над головой руку. — Моя школа!.. Великий Качалов плакал, когда Корней Брылев играл Раскольникова.
— Все это было, Корнеюшка, было… А вот сейчас-то никто над игрой твоей и не плачет. Ролью бессловесного лакея слезу из публики не выдавишь.
Судорожно схватившись за мягкие подлокотники кресла, Брылев резко встал.
— Что?! Что ты сказала? Корней Брылев выдохся? Ха-ха-ха!.. А, понимаю… Ты хочешь сказать, что душа его захлебнулась в перцовке? — Лицо Брылева посуровело, высоко вскинутая голова застыла в позе надменной сосредоточенности. — Нет, мамонька, шалишь! Корней Брылев еще актер!.. — И, словно вспомнив что-то неприятное, он болезненно поморщился и как-то сразу поник. — Сходи-ка ты, Капитолинушка, погляди, нет ли там чего-нибудь на кухне… После проводов там должно кое-что остаться. Чертовски трещит голова.
— У тебя же сегодня спектакль.
Брылев со вздохом посмотрел на запястье левой руки и, не обнаружив часов, горестно закрыл глаза.
— Какой только безумец придумал эти ломбарды?!
Во взгляде Капитолины Алексеевны вспыхнула материнская жалость. Она невесело смотрела на Брылева, словно размышляя, дать ему рюмку водки или как следует отругать, пристыдить.
— Корнеюшка, сейчас уже второй час, а у тебя в семь начало спектакля.
Брылев втянул голову в плечи и, зябко потирая ладони, почти шепотом проговорил:
— Старый лакей Терешка выходит на сцену в девять часов.
Капитолина Алексеевна аккуратно свернула белую полотняную рубашку и положила ее в стопку белья.
— Да, ты прав, Корнеюшка. За это время можно успеть пройти полный сеанс медицинской помощи в вытрезвителе.
Брылев подошел к Капитолине Алексеевне и, следя за выражением ее лица, осторожно положил свою руку на ее плечо. В голосе его звучала почти мольба:
— Ты всегда была гениальной женщиной, Капитолина. Недаром тебя в юности прозвали Психеей. А посему, дружочек, поищи-ка на кухне, поскреби по сусекам, может, где-нибудь там стоит.
Спиной почувствовав на себе взгляд, Капитолина Алексеевна невольно повернулась. За распахнутыми створками дверей, ведущих из столовой в коридор, стояла Стеша. Так, чтобы ее не заметил Брылев, она попятилась к стенке коридора и таинственно поманила к себе рукой Капитолину Алексеевну и при этом кивала головой, будто хотела сказать: «Скорее, а то раздумаю и уж никогда не скажу…»
Капитолина Алексеевна знала, что из пустяков Стеша тайны не делает, а поэтому вытащила из розетки вилку и следом за Стешей прошла в кухню.
Стеша положила на подоконник вязанье, тихо прикрыла дверь и осмотрелась по сторонам так, словно ее распирала великая тайна: и поделиться может не с каждым, и не поделиться нельзя — тревоге нужно выплеснуться из души.
— Что, Стешенька?
Стеша поправила на голове белый платок в мелкий горошек, поднесла к губам указательный палец и, стараясь придать разговору еще бо́льшую таинственность и важность, сипло проговорила:
— Быть к рождеству свадьбе, не иначе…
— Что-что? — чуть не поперхнулась вопросом Капитолина Алексеевна.
— Меня сны никогда не обманывают, а те, что приходят под четверг, всегда сбываются.
— Ты о какой свадьбе, Стешенька?
— Одна она у нас в невестах-то ходит. Да и он всем взял. Сокол ясный, а не жених. Гляжу я на них — и душа моя заходится от радости. Все при них. А с лица оба — смотришь не насмотришься. Он как царевич Еруслан, она — как Лимезида.
— Не Лимезида, Стешенька, а Немезида, есть такая богиня в древнегреческой мифологии, — поправила ее Капитолина Алексеевна.
— Ну, так я и говорю — Лимезида… А то, что в греческой стране живет, — это я первый раз от тебя слышу. Теперь буду знать. А то, что богиня, так тут ни убавить, ни прибавить, как есть богиня. И душой, как родник янтарный, чиста, и лицом — хоть в рамку вставляй. Да и он ей под стать… Не избалованный, и умом бог не обидел.
— Стешенька, ты это о Светлане и о Володе? — растерявшись от неожиданности, спросила Капитолина Алексеевна.
— Больше-то не о ком душе болеть, года уже ее подходят, не она первая и не она последняя, суженого-ряженого ни конем не объедешь, ни птицей не облетишь. Судьба, матушка, судьба, значит, ее. — Стеша перевела дух и подвернула газовую конфорку, на которой бурно кипел чайник. — А уж после того, как приснилась она мне сегодня, так тут совсем стало все явственно, как на ладони.
— Стешенька, ты уж лучше расскажи, что во сне-то тебе приснилось, не томи. — Любопытство Капитолины Алексеевны было неподдельным, она и сама иногда не прочь связать свои сны с событиями в жизни.
— Листья… Летят кругом желтые дубовые листья… — Стеша завела глаза под лоб и принялась кружить перед собой руками, словно отгоняя назойливых мух. — Как золотой вихорь вокруг меня, эдак кружатся, кружатся… И вдруг как будто кто-то поднес спичку — листья вспыхнули и начали гореть ярким пламенем. Костер поднялся аж до самого неба. И в этом огне вдруг вижу… Как увидала, так и уплахнулась… Чуть сердце мое не разорвалось. Наша Светлана кругом в огне… Коса у нее распущена, на ней до самых пяточек белое венчальное платье, а в руках — свеча. И тоже горит. А чей-то голос шепчет мне на ухо: «Это она сама подожгла вихорь… Вот и горит…» Гляжу я на нее — лицом ни дать ни взять образ нерукотворной; в большом соборе в городе Рязани в иконостасе перед алтарем стоит, рядом с Заступницей. «Стешенька, Стешенька, — кричит она мне, — спаси меня, горю я…» Сердце у меня еще больше зашлось. Перекрестилась я и кидаюсь прямо в огонь, к ней, чтобы вытащить. А сама думаю: «Если не вытащу — сгорю вместе с ней». Я хочу к ней, а меня все ветром, ветром откидывает от пожара, да так, матушка, отбрасывает, что даже с ног валюсь. Встану, чтоб снова в огонь кинуться, а меня ветром опять назад отшибает… А ноги как ватные, и руки не владеют, будто совсем и не мои. Хочу поднять их — не слушаются, хочу закричать, позвать людей, — а голоса нет совсем. Губами шевелю, потихонечку сиплю, а звука никакого. И кругом ни души. А она, бедняжка, кругом в огне. И все зовет меня и молит, чтоб я ее спасла.
