Борис Ямпольский - Мальчик с Голубиной улицы
— Потоп! Потоп!
Когда я прибежал сюда со своей чернильницей-невыливайкой, я уже весь был в фиолетовых брызгах.
Во дворе был миллион мальчиков. Все они кричали, галдели, скакали на одной ноге, играли в чехарду, в классы, в сыщиков и воров, свистели в свистульки из кости, из бузины, из сливовых и абрикосовых косточек, пускали змеев и стреляли из рогаток по всему на свете: по воробьям, по каштанам на дереве, по мухам на белой стене, по пушистым помпонам на шапочках мальчиков, а то и по самой шапочке и по голове.
Во всех углах шла борьба: французская, русская, турецкая, вольная, с правилами и без правил. Здесь задевали каждого, вызывали на кулачки, на щелчки, на игру в монеты, в шарики, в перышки, в орехи и каштаны; меняли конфетные бумажки, папиросные и спичечные коробки. Меняли марки с изображением верблюда, идущего пустыней под финиковой пальмой, на марки с белым медведем на льдине, меняли американского президента на раджу в тюрбане, перочинный ножик — на увеличительное стекло.
Они встретили меня криками. Ушастый мальчик подошел, взял ручку, попробовал перо на ногте:
— Восемьдесят шесть?
Он тотчас же предложил мне поменяться на стручок.
— Смотри, как свистит!
Потом меня вызвали на кулачки, чернильница упала на камень и разбилась.
И через пять минут я уже ходил расцарапанный, с дулей на лбу, похожий на всех. А еще через пять минут я уже сам задевал других, предлагал сменять неизвестно как добытую мной марку и вызывал на кулачки.
Первой встречала учеников жена учителя. Она жалобно смотрела на малыша с расцарапанным носом и говорила:
— Такой манюня и уже учится.
— Я не манюня, — отвечал мальчик.
— На тебе уже коржик с маком и иди в класс.
И малыш с зажатым в руке коржиком шел в класс, где на возвышении, еле видный из-за стола, сидел и дремал над толстой Книгой книг маленький, весь заросший бородой учитель священной истории, в ермолке, в белых чулках и ночных шлепанцах.
— Ты пришел? — тоскливо спрашивал учитель сквозь опущенные веки.
— Я пришел, — отвечал мальчик.
— Ну, так садись и не балуйся, — говорил учитель и снова дремал.
…Когда тетка в первый раз привела меня сюда за ручку, учитель вот так же неподвижно сидел над Книгой книг. Мы постояли несколько минут, но учитель, по обыкновению, весь был там, в далеких днях сотворения мира.
— Мы здесь, учитель, — сказала тетка.
Учитель поднял глаза от вечной книги и заметил, что перед ним стоит маленький мальчик.
— Пусть мальчик подойдет ко мне.
Я стоял, зажатый между колен учителя, чувствуя запах табака и книжного праха. Учитель раскрыл старый, закапанный стеарином и чернилами букварь с большими, во всю страницу, черными литерами.
— Пусть мальчик прочтет, что тут написано, — сказал учитель и указательным пальцем ткнул в первую, похожую на майского жука литеру. От страха мне показалось, что она гудит.
— Это будет буква «а», — сообщил учитель. — Так что это будет за буква?
— «А», — прошептал я.
— Громче, мальчик, что это будет за буква?
— Это будет буква «а»! — выкрикнул я.
— Ну, так что вы хотите, у него семь пядей во лбу, — сказал учитель и указательным пальцем щелкнул меня в макушку.
И букву «а», первую букву алфавита, учитель помазал медом и дал мне лизнуть, чтобы я почувствовал, как сладки, как упоительно лакомы литеры учения. А на прощанье он так улыбнулся, что в этой улыбке как бы растворилась его страшная борода. И, возвращаясь домой, я на одной ножке прыгал и кричал: «Я буду учиться! Я буду учиться!» А тетка известила всю улицу: «У него семь пядей во лбу».
В большой, холодной, сумрачной комнате, заставленной маленькими, низкими черными партами, пахло керосином и луком. По стенам и потолку ползали рыжие прусаки.
Здесь не было строгого разграничения на классы, рядом сидели совсем маленькие мальчики в вязаных капорах и мордастые оболтусы в капитанках. У этих уже проклевывались усы, и они показывали друг другу картинки, взглянув на которые конфузился и отворачивался видавший виды школьный кот, считавший своей обязанностью присутствовать на всех уроках.
Мальчики сидели на партах, тесно прижавшись друг к другу, и под самым носом учителя толкались, чтобы согреться, и тихо щипали друг друга, приговаривая: «Жми масло…» А сидевшие сзади, перегибаясь, ловко щелкали передних в макушку, издали показывая маслины, или финики, или другие редкости. А в третьем и четвертом рядах уже вовсю играли в «чет-нечет». А на «камчатке» — там уже сидели на корточках под партой и играли в каштаны.
Лишь два мальчика не участвовали в общем оживлении. На первой, самой близкой к учительской кафедре парте прилично сидел первый ученик и, углубившись в книгу, качался над ней, как во время молитвы: «Скажи мне, ветка Палестины… Скажи мне, ветка…» А на последней парте в углу Дылда, развалившись, щелкал орехи, а скорлупу метал в курчавую голову первого ученика, и, когда скорлупа попадала в цель, первый ученик вздрагивал, оборачивался со страдальческим лицом и снова углублялся в книгу: «Скажи мне, ветка Палестины…» А Дылда хохотал на весь класс.
А маленький учитель с огромными очками на носу неподвижно сидел над огромным фолиантом, и казалось, борода его вросла в книгу.
И вдруг в какой-то момент учитель поднял голову, с минуту смотрел на учеников, ладонью ударил по книге и крикнул:
— Чтоб было тихо!
И стало так тихо, будто земля еще не сотворена и нет на ней никаких мальчиков.
Я боялся пошевелиться. Ушастый толкнул меня под партой:
— Дай яблоко… А то буду визжать!
И я отдал ему яблоко.
— Дети, зачем вы пришли в школу? — спросил учитель.
— Учиться, — хором отвечали мальчики.
— А что же вы, дети, делаете?
— Балуемся, — так же хором отвечали мальчики.
— Не надо баловаться, надо учиться, — сказал учитель. Он взял в рот бороду, с минуту задумчиво пожевал ее и начал: — В шесть дней и шесть ночей бог сотворил мир, а в день седьмой отдыхал…
В настороженной тишине слышалось только сопение утиравших рукавом нос мальчиков, и вдруг ясно, громко, как пистолетный выстрел, где-то на «камчатке» щелкнул грецкий орех.
— Дылда! — вскричал учитель.
— Ну, что вам? — недовольно отвечал Дылда.
— Встань! — сказал учитель.
Дылда не двигался с места. Он лишь перекатывал по парте грецкий орех.
— Дылда, кому я говорю?
— Ну, мне, — сказал Дылда.
— Так встань же!
— Еще чего! — отвечал Дылда.
— Если ты немедленно не встанешь, я тебя выгоню.
— Вот пристали, — проворчал Дылда, продолжая перекатывать орех.
— Немедленно встань! Ты слышишь, что я тебе сказал?
— Ну, слышал.
— Так встань!
— Ну, что за человек, — недовольно сказал Дылда, лениво подымаясь. — Ну, встал. Ну, что из этого?
— Ну, что ты себе думаешь? — спросил учитель. — Всегда будешь вот так сидеть, всегда будешь играть орехом — пропадешь!
— Сойдет, — отвечал Дылда.
— На чем я остановился, Дылда?
— Вы остановились на седьмом дне, — сообщил Дылда.
— Ну? — сказал учитель.
— И бог отдыхал…
— Ну?
Дылда молчал.
— И ты тоже решил отдохнуть, Дылда? — говорил учитель. — Ой, Дылда, Дылда, так то же бог, он создал твердь посреди воды. А ты, Дылда?
Учитель ждал, пока Дылда ответит, но тот молчал.
— И вот бог — мировой судья — сидит на облаке, — прикрыв глаза, нараспев проговорил учитель, — он сидит на облаке и видит всех: кто делает хорошо и кто делает плохо, — и учитель сквозь очки оглядел класс.
— Вот ты, Капуцинский, что ты сделал хорошего? — обратился он к моему лопоухому соседу.
Капуцинский молчал.
— Ты подал нищему копейку — и это хорошо. Но бог все видит, и он видит, что ты подставил ножку Яше Кошечкину. И бог — мировой судья — кладет на одну чашу весов медную копейку и на другую чашу весов подножку. Что перетянет, Капуцинский?
— Подножка, учитель! — радостно закричал лопоухий Капуцинский, который знал, что надо отвечать учителю, чтобы ему угодить.
— Правильно, Капуцинский, — сказал учитель. — И ты больше не будешь подставлять подножку?
— Я больше не буду подставлять подножку! — снова закричал Капуцинский.
— Ну, хорошо, не кричи. Кто кричит, тот врет.
Учитель снова ударил по Книге книг так, что из нее полетела пыль, и сказал:
— Теперь, дети, раскройте глаза и уши и начнем сначала. Всегда нужно начинать с самого начала, потому что когда нет начала, нет и конца.
И учитель произнес нараспев:
— И сказал бог: «Да будет свет». И стал свет…
— Да будет свет. И стал свет! — торопливо закричали вслед за ним мальчики.
— И сгинула тьма…
