Борис Блинов - Порт
Когда пришел в порт со своим новым другом, Веня оглянуться не успел, как обступила их, повела возбужденная ватага, и вместо судна очутились они на задворках свалки, где продолжались хмельные проводы.
Из-за чего возникла ссора, так он и по сей день не вспомнил, только очнулся уже в другой своей жизни, теперешней. Голова раскалывалась, глаз заплыл, и ни одного документа, ни единой бумажки с печатью.
Как же так получилось — выпал он из жизненного устройства и никто этого не заметил? Бумажки ведь, документы — не сами по себе, ими он связан с другими людьми, входил в их жизнь, в их отношения, малым передающим звеном был в общей государственной машине. И вот пропало это звено, а ничего не изменилось. Все так же крутится сложный механизм, наращивая производительность труда.
Но ведь человек исчез! Ушел из их жизни. Кто-то вычеркнул его, словно без вести пропавшего, как когда-то отца. А может, наоборот: в списках-то он еще остался и значится как полноценный, стоит под каким-то номером с печатью и фотографией?
Иногда он представлял себе маленькую пыльную комнату с зарешеченным окошком. Стены ее уставлены железными рундуками, такими же, как на судне. Рундуки разделены ячейками с выдвижными ящичками, в которых вплотную стоят карточки из плотной бумаги. Каждая — и есть отдельный человек со всеми его признаками, биографией, паспортными данными. А посреди комнаты на вертящемся стуле сидит худенький, седенький старичок в валенках и полушубке. Он-то всем и распоряжается. Передвинет карточку — пошел человек в гору, старшим механиком стал. Поставит пометку — и визы человека лишают и хорошего парохода. Кого-то увольняют, кому-то ордена вешают. Отчета он никому не дает. И есть, должен быть у него такой ящичек, где и Вене место предусмотрено, какой-то отдельный, в дальнем уголке…
Новые районы обтекали подножия сопок. Ночное сияние города озаряло небо праздничным светом. И таким же праздничным представлялся Вене и сам город, овеянный воздухом иной, не сдавленной забором жизни.
Город распадался на кварталы, улицы, дома, светлые окна которых вносили в общее сияние свои лучи. Люди, которые этот свет зажигали, были те самые, кого он видел перед собой в порту — обычные и знакомые ему лица. Но город в целом был другой, живущий своей особенной жизнью. Его не оставляла мысль, что там, за воротами, объединившись вместе, жители его создают новую общность, новый смысл приобретает их связанное под единым небом существование.
— Ну что, мужики, как там, в городе, жизнь? — часто спрашивал Веня, втайне надеясь обрести смысл их общего единства, и слышал в ответ рассказы о новых квартирах, об отпусках, о женской неверности и мужской силе.
«Крестный» был к нему внимательней других и иногда предлагал:
— А что, Веня, сходил бы, развеялся. Оденься в мое, деньги, пропуск я тебе дам. Взгляни, как она, жизнь, без тебя протекает. Авось не заблудишься! Посиди в кабачке, гульни. Живем-то однова!
— Правда что, — соглашался Веня, — другой жизни не будет.
— Вот-вот, — подначивал его «дед». — Другой не будет, а ты и эту, единственную, в дерьмо втаптываешь. Давно бы отсидел, вышел, человеком стал.
— А что такое человек? — спрашивал Веня.
— Человек? Ну, это как все: семья, дом, по службе расти…
— Ну а еще чего?
— Чего, чего! Развлекаться, отдыхать, в отпуск ездить…
— Мало мне этого, — отвечал Веня. — Неужто ничего больше нет?
— Ну как? — морщил лоб «дед». — Если подумать, оно, конечно… Так ведь всего не скажешь.
— А ты подумай, подумай, — просил Веня.
— Некогда мне об этом думать. У меня регистр на носу.
— Ну а после работы, в свободное-то время?
— Где ж его, свободного, найдешь? Я ж не ты, у меня семья, дом как-никак…
— Гараж, машина, — добавил Веня.
— А что? И гараж, и машина. Хуже людей, что ли? Всю жизнь плавать да машины не купить!
— Значит, все у тебя теперь есть? — интересовался Веня.
— Как это? Разве все может быть? — удивился «дед». — Теперь вот сына надо женить.
— Ну, а после, женишь — и все, можешь больше не плавать?
— Да нет, не скажи, забот хватает. Жена, понимаешь, всю плешь проела, мебель, видишь ли, у нас не модная. Нынче, знаешь, полированная в ходу.
— Это какая же?
— Да такая, как стол у капитана. Блестит, аж зажмуришься.
— Вредно, наверное, для глаз, — предположил Веня.
— Да пожалуй что, — неохотно согласился «дед».
— Ты вот что, Палыч, ты глаза свои береги, а то в море не выпустят.
— Я очки куплю черные, чтобы не светило.
— Предусмотрительный ты, — похвалил Веня. — С мебелью, значит, порядок. А что еще?
— Домик надо в средней полосе, в деревеньке, да и так кое-что, про запас. Пора о пенсии думать. Я уже полтинник разменял.
— Старый ты, — пожалел его Веня.
— Старый, — вздохнул «дед».
— Слушай, а зачем? Ты же из этой, из средней полосы сюда приехал, из такого же домика. Вкалывал тут, горбился всю жизнь, бороздил просторы. Для чего? Для того, чтобы на закате дня снова иметь возможность в таком домике жить. Жизнь-то твоя на что ушла?
— Не знаю, Веня, тянет на родину.
— Так зачем уезжал? Странно мне.
— Ничего странного я в этом не вижу, — сказал «дед». — Оно ведь все по кругу идет. И вот круг замыкается. А что там в промежутке, не мне решать.
— А кому?
— Что ты меня пытаешь, Веня, как на допросе? Ты на себя оглянись. Запер себя, как в тюрьме, понимаешь, и срок тянешь на полную катушку.
— Это ты брось, — ощетинился Веня. — Я, может, только и делаю, что на себя оглядываюсь, и вижу, что я свободен. Свободен, потому что передо мной главный открытый вопрос. А вот когда его нет — тогда тюрьма, двигаться некуда. Тогда покупай мясо и трескай, чтоб за ушами пищало.
— Ну что же мясо! — обиделся «дед». — И без мяса есть чем заниматься. Делов хватает, только успевай.
— Делов, конечно, много, — согласился Веня, — делов-делишек…
— Вот я и говорю, вышел бы, посмотрел. Мы за это время столько всего наворотили… Города не узнать.
Нет, не хотел Веня так выходить, по чужим документам, в чужой одежке. Боялся он себя потерять, утратить прожитые здесь годы, потому что если выйдет он отсюда, заживет жизнью, общей со всеми, — значит, время, проведенное здесь, надо признать преступным, а жизнь свою бичевскую — вредной для людей, для порта, какой и видится она посторонним глазам. А с этим он никак не мог согласиться.
2В красном уголке порта собрался почти весь личный состав роты, в котором служил старшина Гаврилов: товарищи, собратья, соротники, люди одного круга, одной общей судьбы. Обветренные лица, крепкие фигуры, стального цвета шинели с красным кантом — сталь и кровь, крайнее выражение силы и правосудия. Форма ладно обтягивала сильные плечи, напоминая об ответственности за покой, порядок и безопасность вверенного им жизненного пространства. Груз этой ответственности выделял их из среды прочих, гражданских, и вынуждал быть строгими, твердыми, официальными. Только среди собратьев Гаврилов мог ощущать себя свободно и естественно. Взаимное доверие, сознание собственной правоты и силы объединяло их. Уставные права и обязанности придавали этому единству общий смысл, превращали его в передовой отряд надежности и порядка. Это было бесспорно.
Но Гаврилов ясно отдавал себе отчет, что «гражданская жизнь» все-таки оказывает свое влияние. Обязанности оставались теми же, но права изменились. Они стали шире, чем предписывал устав, и возрастали год от года. За время своей службы Гаврилов видел, как растет влияние формы. Неуставной характер того права, которым он мог пользоваться в быту, был как бы следствием уважения людей к форме. Именно «как бы», потому что это уважение напоминало ему отношение младшего брата к старшему, которое не только на любви замешено. Гаврилов сам был в семье младшим и знал, что, помимо защиты, общение со старшим связано и с ограничением вольницы, и с исполнением разных домашних дел, ведущих к благополучию семьи, но которые он бы по своей охоте выполнять не стал.
Жизнь наша не стоит на месте, и движение ее таково, что люди живут все лучше и лучше, рассуждал Гаврилов, а чем лучше они живут, тем большего им хочется. И тут вырастала целая цепочка, которая, по мысли Гаврилова, связывала воедино причины и следствия. Чем больше человеку хочется, тем больше он несет через проходную; чем больше несет — тем заметней милиционер на посту и больше к нему уважения, хотя бы и показного; чем больше уважения — тем больше возникает у Гаврилова этих неофициальных прав. Отсюда и вывел он общую закономерность: раз больше у него прав — значит, больше люди воруют.
Эти отвлеченные мысли приходили на ум потому, что все, что говорил сейчас капитан Свешников, было Гаврилову хорошо известно.
