Владимир Дягилев - Вечное дерево
Через несколько минут вновь послышался треск. Полетело второе сверло.
- Не напрягайтесь так,-сказала Ганна.-Не надо так сильно стараться. Вы легче. Вот так.
Она встала к станку, велела ему положить свою руку поверх ее маленькой руки.
- Вот, чувствуете? Вот такую надо подачу давать.
Подошел паренек со вздернутым носом.
- Подачу не чувствует, - объяснила ему Ганна.
- Бывает,-добродушно отозвался паренек и улыб"
нулся приветливо. - У меня, помнишь?
И они оба принялись рассказывать Степану Степановичу, как и у них в первые дни летели сверла.
"Славные вы ребята,-думал Степан Степанович.- Только вас бы на мое место после двадцати пяти лет службы... Не в сверлах, дорогие, дело. Привычки ломать приходится. Вот, например, подчиняться Ганне, а она мне в дочки годится..."
К концу дня пришли из парткома.
- Товарищ Песляк просил узнать, как идут дела у полковника?
- Скажите, что нормально, - ответила Ганна.
Пришел начальник цеха.
- Нормально, Кузьма Ильич.
Сунулся толстогубый с кустистыми бровями.
- Делайте свое дело, товарищ Клепко. У нас нормально.
Когда Клепко исчез, она пояснила Степану Степановичу:
- Тоже офицер. Майор запаса... Рабочий не плохой, но характер...
"А ты, дочка, командир настоящий, - оценил про себя Степан Степанович, - за подчиненного заступаешься.
Это правильно".
После работы Ганна посоветовала:
- А вы попробуйте повязать, чтобы пальцы развить, чтобы они лучше чувствовали. Умеете?
- В молодости умел.
Степан Степанович сразу же после работы, одолжив у Копны спицы, поспешил домой.
Он сидел у окна, распуская свои старые шерстяные носки, вслушиваясь в шум машин и шаги прохожих на улице и думал:
"Дело-то действительно не в сверлах. Сверлить-то я научусь, вспомню, и руки послушаются. И учительница у меня, как видно, толковая. Научит. И парень у нее что надо... А вот как мне быстрее в эту жизнь войти? Как себя действительно на своем месте, равным среди равных почувствовать?"
То есть разумом Степан Степанович все понимал:
свое необычное положение, благодаря которому он стоял как бы на виду у всего цеха, даже у всего, можно сказать, завода (не зря Песляк интересовался его делами), свою вместе с тем беспомощность, свою роль ученика - все так и должно быть. Но сердцем, всем существом он не хотел с этим мириться, не привык быть беспомощным, последним, а привык командовать, руководить, учить, вести других за собой, в общем, что-то значить, привык не только подчиняться, но и подчинять, привык, чтобы с ним считались, уважали, ставили в пример. ,
"Не все сразу, не вдруг,-уговаривал он сам себя.- Такой перерыв был..."
Но настроение не улучшалось. Чувствовал он себя иностранцем среди своих.,. Там, на заводе, он пока что как иностранец...
- Папочка, ты зачем носочки рвешь?-спросила подошедшая к нему Иринка.
- Новые свяжу. Вот вернешься из лагеря - подарок получишь.
Наутро он не мог пошевелить пальцами. Пришлось зажигать газовую колонку и, преодолевая щемящую боль. разогревать и распаривать руки.
"Как старый паровоз, за час до выезда подогреваюсь",-думал он.
* * *
Дела шли плохо. Руки не слушались. Степан Степанович напрягался изо всех сил - не получалось. Чем больше старался, тем хуже выходило. Когда он со стороны видел станки и работу людей, то думал, что все это просто и легко, что он быстро все вспомнит и освоится.
Но стоило самому стать на рабочее место-уверенность исчезала.
Степан Степанович чувствовал себя беспомощным и беззащитным, как необстрелянный солдат в атаке. Станки были с виду все те же, что и раньше, а на самом деле новые. Сверлильный станок, к которому он встал, был многошпиндельным, скорым- Сверла к нему-из тугоплавких металлов, затачивать их надо было по-особому.
Тиски и те другие - воздушные. А что он знал? Зубило, молоток, мех да кузницу. Знал сверлильный одношпиндельный. Знал примитивную технику. Электросварки никакой не было и в помине. Бывало, монтировали цех, так заклепки на дворе над горном грели. Стропила поднимали вручную. А тут краны-челноки над головами ходят, так и кажется - за ворот подденут и унесут,
Степан Степанович старался не поднимать глаз, смотреть только перед собой, на станок, на сверло. Но нетнет да чувствовал чье-то дыхание за спиной. ,
- Ну как? - спрашивал чей-то голос.
- Осваиваю, - не оглядываясь, отвечал Степан Степанович.
- Не грязно?
- Отмоюсь.
- Не трудно?
- Привыкну.
Он никого не замечал, старался не отвлекаться, не рассеиваться, думать только о деле, только о нем, как, бывало, думал только о предстоящем бое, важнее кото"
рого не было ничего на свете.
А люди, проходя мимо, останавливались у станка, наблюдали. Одни задавали вопросы, другие хихикали, качая головой, третьи советовали, четвертые восхищались, пятые делали вид, что не замечают его.
- Да ерунда. Получится,-долетали до него обрывки фраз.
- Ты попробуй.
- ...после стольких лет.. "
- Ничего. Крепкий мужик.
Для него все они были одним лицом, одним человеком-слесарно-механическим цехом, а он был сам по себе, еще не рабочим, еще ничем. Он лишь боролся за_ право быть с ними, значит, делать все то же, что и они, работать так же, как и они, то есть ничем не выделяться, не обращать на себя внимания, слиться с ними. А для этого требовалось одно: быстрее овладеть специальностью.
"Крепкий мужик, - повторял он нро себя, - конечно, не скисну, но привычки еще крепче, а вот сверла - мягче..."
Чаще других, по многу раз в день к нему подходила бригадир Ганна Цыбулько.
Первое ощущение Степана Степановича, ощущение обидной неловкости, стыда и страха перед ней - исчезло. Глядя на ее работу, чувствуя ее руку на своей руке, слыша толковые советы, он успокоился и стал думать:
"Эта научит", как когда-то думал о командире, обстрелянном, опытном, разумно храбром, зная, что такой не оставит в беде, поведет туда, куда надо вести.
Теперь ее близость, ее присутствие успокаивали Степана Степановича, придавали ему уверенность. И стоило Ганне отойти, он терялся, напрягался и вновь ломал сверла.
- Что, опять?-спросила Ганна, появившись перед ним.
- Я мигом,-пробормотал Степан Степанович, краснея, и побежал к кладовой.
Заведующая кладовой-дородная женщина в черном широком халате, с высокой грудью и карими глазами навыкате, поначалу встречала его приветливо, расспрашивала о житье-бытье:
- И как это у тебя духу хватило? .. В слесари-то, говорю...
- Любовь! Она, знаете...
Полина Матвеевна-так звали заведующую кладовой-кокетливо смеялась, дрожа всем полным телом.
Через три дня Полина Матвеевна уже не расспрашивала его ни о чем и не удивлялась его поступку, выдавала сверла, все более выкатывая глаза, отчего они казались фарфоровыми, как у куклы.
На этот раз Полина Матвеевна отказала:
- Десятое сверло. Не дам.
- Последнее, Полина Матвеевна.
- Последняя-у попа жена. Сказала: не дам. Склад не бездонная бочка.
Ганна будто чувствовала, что без нее не обойтись, сама появилась в кладовой.
- Что такое, тетя Поля?
- Тетя Поля, тетя Поля, - проговорила Полина Матвеевна, сразу смягчившись.-Что делается-то-десятое сверло.
- Так это ж я виновата. Не могу учить.
- Полно врать-то. Ты?! У тебя ручки-то пуховые.
- А помните, как вы меня учили? "Ручки белые, всето сделают..."
Глаза у Полины Матвеевны увлажнились, точно отпотели.
- Бери, ломака,-сказала она, подавая сверло Степану Степановичу.
По дороге к станку Ганна посоветовала:
- Надо вам забыть обо всем, ну, в смысле кто вы были и как на вас посмотрят..,
"Откуда в ней это умение подойти к человеку? Откуда это понимание в ее годы?"-думал Степан Степанович, прислушиваясь к мягкому голосу Ганны, искоса поглядывая в ее сочувствующие светло-голубые глаза с беловатыми ободками вокруг зрачков.
И было ему приятно идти рядом с нею, слышать ее советы, чувствовать ее заботу. И уж он не ощущал той разницы в возрасте, что так угнетала его в первые дни.
* * *
Степан Степанович думал, что разговор с сыном не имел успеха, что Журка не понял его, что он пустой и глупый мальчишка и не способен осознать всю сложность предстоящего вступления в жизнь.
А между тем Журка все понял, понял не разумом, а сердцем. Разумом он еще не в силах был все осмыслить-так много нужно было осмысливать,-но сердцем чувствовал правду и неправду, добро и зло, хорошее и плохое, как чувствуют ожог, холод, ветер. Он знал, что отец желал ему добра. Но понял это не сразу.
Наутро, в школе, он вспомнил слова отца и всерьез задумался над ними.
Последние дни в классе только и разговоров было о планах: куда, кто, в какой институт подаст заявление.
Эти разговоры, затмившие другие интересы, велись с утра до вечера в школе и дома, на улицах и в трамваях.
