Берды Кербабаев - Капля воды - крупица золота
Строительные материалы — небрежно свалены в кучи.
Бабалы хмуро бродил по этой выставке бесхозяйственности. С болью разглядывал он беспризорные машины, механизмы, покусывал губы, ожесточенно тер ладонью то щеку, то подбородок.
Настроение его отражалось и на Нуры, который следовал за ним как тень. Он переживал за своего «начальника» и пытался разговорить его, но и шутки, и вопросы шофера шли мимо ушей Бабалы, как пули, пущенные «за молоком».
Невеселые мысли одолевали новоиспеченного начальника участка Рахмет. Он за голову готов был схватиться: «Куда я попал?! Ведь должны же здесь быть люди с участка? Кто-то же отвечает за выгрузку строительной техники? Кто-то обязан следить за ней, отправлять, куда надо, расставлять по местам? Безобразие, форменное безобразие!»
Людей на выгрузке, переправке, расстановке техники трудилось немало. Но, как и везде на стройке, публика тут собралась разношерстная. Мухаммед верно говорил: одни за длинным рублем погнались, других направили сюда, чтобы только самим от них избавиться, по принципу: прими, боже, что нам негоже. Были тут и записные летуны, и дебоширы, и любители легкой, вольготной жизни, полагавшие, что стройка — это не завод с его жесткой дисциплиной, тут все сойдет с рук…
Опытный взгляд Бабалы отмечал среди общей пестрой массы истинных тружеников, делавших свое дело увлеченно и добросовестно. Видно было, что приехали одни сюда, задавшись святой целью: напоить водой землю Туркмении!.. Это были подлинные романтики, но выглядели они буднично, одежду их покрывала пыль, грязь, они ничем не отличались от других строителей. Впрочем, как раз те, кто работал спустя рукава, выделялись на общем фоне: и ухарской своей безалаберностью, и шумом, который они поднимали. Они бесцеремонно сбрасывали с грузовиков на землю не только бревна и доски, но и ящики со стеклом, и судя по раздававшемуся грохоту и звону, вряд ли оно оставалось целым. Шалопаев, оказавшихся здесь явно по недоразумению, это мало смущало. Слышались смех, гогот, грязная площадная брань.
«Ладно, с этим я потом разберусь, — думал Бабалы. — Настоящих-то людей на участке наверняка больше, многие только не сумели еще включиться в нормальный производственный процесс. С лоботрясами придется повозиться, что ж, хороших строителей доводилось лепить и не из такого материала!.. А отпетых проходимцев — выгоню. Если уж, конечно, никакой надежды не останется и их вывести на верный путь. Людьми заботливый хозяин не бросается…»
Но ведь на участке, кроме рабочих, было и руководство, люди с широким кругом и полномочий, и обязанностей. Как же они могли допустить такую бесхозяйственность?.. Куда они-то смотрят? Их халатное бездействие больше всего и возмущало Бабалы В жизни ему не раз доводилось сталкиваться со всякими неполадками на стройках, но такого вопиющего беспорядка он еще не видел.
На минуту у него даже мелькнула мысль: а не махнуть ли на все рукой, не податься ли обратно в Ашхабад и наотрез отказаться там от возложенной на него должности?.. С таким непорядком и опытному-то руководителю нелегко справиться, а он в этом качестве выступает впервые.
Но тут же он резко укорил себя за минутную слабость. Он мог и имел полное право сопротивляться назначению на пост начальника участка. Однако идти на попятную теперь, когда он принял должность, — это уж последнее дело. Это значило бы, что он дезертировал с поля боя. На такое Бабалы Артык не был способен. Он сам посчитал бы себя недостойным высокого звания коммуниста, если бы сбежал от трудностей. А еще он словно чувствовал на себе требовательный взор отца: «Помни, чей ты сын, не позорь мою честь!»
Нет, он и шагу назад не сделает, грудью встретит любые трудности; и девизом его будет: бороться и побеждать!..
Прежде всего надо поправить положение с выгрузкой и хранением бесценной техники. Он никому не позволит наплевательски относиться к народному добру!.. Никогда не мирился он с бесхозяйственностью, она для него — как нож острый, и не поздоровится от него тем, кто устроил на участке свалку из механизмов и строительных материалов! Ведь это государственное достояние, и тот, по чьей вине оно приходит в негодность, — вор!..
Придется ткнуть носом в это безобразие местных горе-руководителей… Гм… А что толку? Что они, сами не видят, что здесь творится?.. Может, начальник участка, которого он должен сменить, новичок в своем деле, как и он, Бабалы? Да нет, Бабалы говорили, что работает он тут давно. Значит, он или сознательно закрывает глаза на весь этот беспорядок, и тогда это преступная халатность, или просто свыкся с ним. Говорят же, что попавший в соляной раствор сам превращается в соль. А, глупая поговорка. Если у человека есть совесть, он не может свыкнуться с тем, что наносит ущерб его народу!
Бабалы резко повернулся к Нуры:
— Нуры-хан!.. Куда мы приехали?
— Как это куда? Не видишь: в Рахмет.
— Я вижу только, что здесь черт те что делается! И это наш участок?
— Слава богу, еще не наш. И знаешь, начальник, что я посоветовал бы? Пока ветер не замел наши следы, надо уносить отсюда ноги…
— Спасибо за мудрый совет.
— Ну вот, сердишься. Не зря, видно, молвит пословица: слова бедняка — и земля не принимает.
— Да, если эти слова годны лишь на то, чтобы развеять их по ветру!
Нуры кивнул понимающе:
— Так. Значит, остаемся. Тогда надо поискать приют и разгрузить машину. Видишь — наш «газик» томится, словно в ожидании приговора.
— Ты полагаешь, если не выгрузить из него вещи, так они испортятся?
— Да нет, вещи-то выдержат и машина тоже — она железная, А вот ее шофер — живой человек, И от голода и усталости еле на ногах стоит…
— Потерпи еще немного.
— Сколько можно терпеть! У меня уж в глазах темнеет…
— Тогда ступай в машину. За ней, кстати, нелишне приглядеть, не то и ее по частям растащат.
— А может, лучше все-таки узнать, где нам положено обосноваться?
— У кого ты узнаешь в этом столпотворении?
— У начальства — у кого же еще.
— Начальство еще найти надо.
Бабалы окликнул рабочего, проходящего мимо:
— Братец, ты не скажешь, как найти начальника участка?
Тот щелкнул пальцами по козырьку грязной кепки, лихо надвинутой на затылок:
— Аллах его знает, где он может быть.
Бабалы остановил другого рабочего, шествовавшего нетвердой походкой:
— Где начальство?
Из кармана «работяги» торчало горлышко бутылки, он еле смог выговорить:
— У… у… экска… ватора…
И двинулся дальше, спотыкаясь, как верблюжонок с еще не окрепшими ногами.
Нуры покачал головой:
— Теперь, начальник, я у тебя хочу спросить: куда мы приехали?
— В Рахмет, дорогой. На участок, где нам предстоит работать,
— Без еды и без отдыха?
— Нуры, ты мне надоел со своими разговорами.
— Что же делать, если в животе у меня кишка кишке кукиш показывает.
— Ты думаешь, я не голоден? И не хочу отдохнуть?
— Бабалы-ага, ты сделан из гранита. Как ни худо тебе — и вида не подашь. А я, видит аллах, слаб духом и телом…
— Ну, расхныкался!.. Иди-ка и правда к машине. А я попробую разыскать ответственных товарищей. Скорее — безответственных…
Нуры, ворча что-то себе под нос, двинулся к «газику», а Бабалы зашагал по направлению к экскаватору с оборванным тросом. Когда он приблизился к нему, от людей, окружавших экскаватор, отделился худощавый мужчина и побрел навстречу Бабалы, уныло глядя себе под ноги и ничего не замечая вокруг.
Мужчина, видно, не слишком-то следил за своим внешним видом. Из одежды, казалось, он натянул на себя первое, что попалось под руку. Несмотря на то что стояла теплая погода, он кутался в длинный ветхий ватник, заляпанный грязью. На голову нахлобучена поношенная кепка. Старые сапоги выглядели не по фигуре большими.
Вид у него был утомленный, он шел, медленно, тяжело переставляя ноги, словно пробирался через болото.
По этой, чуть покачивающейся походке, по неряшливой одежде Бабалы узнал в мужчине своего бывшего «шефа», Ивана Петровича- Зотова. Они работали вместе на строительстве канала Хан-Яп, Иван Петрович занимал пост главного инженера, а Бабалы проходил у него практику. Давно это было, Иван Петрович вряд ли запомнил своего практиканта…
А Бабалы его не забыл.
Иван Петрович и тогда отличался неряшливостью, рассеянностью. Он, например, мог надеть носок только на одну ногу. Или в палящую жару оставить дома соломенную шляпу — такую, правда, обтрепанную, дырявую, что она никак не могла спасти от солнца.
Бабалы, впрочем, считал, что не одежда красит человека. Хуже было, что Иван Петрович не обладал и внутренней подтянутостью, судьба наделила его характером мягким, слишком уступчивым. Он не умел спорить, отстаивать собственную точку зрения, и если дела по чьей-то вине застопоривались, то только вздыхал и с досадой хлопал себя ладонями по бедрам: дескать, ай-яй, как нехорошо получилось!..
