Даниил Гранин - Рассказы. Новеллы
Тоталитарная власть любит себя объединять с народом, преуспела в этом и советская власть, да и нынешняя тоже заверяет, что она лучшее выражение народных чаяний. Власть привлекает художника к себе, уверяя, что, служа ей, он служит народу. Она подкупает, дает звания, награды, делает его депутатом, тайным или явным советником. Часто, очень часто художник тешит себя надеждой, что ему-то удастся что-то существенное сделать для свободы, демократии. Так тешил себя Державин, стараясь стать советником Екатерины. У нее в советниках служили и Вольтер, и Дидро. Великие советники украшали императрицу, но нисколько не воздействовали на ее политику.
Принято считать, что с Гете вопрос ясен, поскольку он служил, был тайным советником. Значит, совмещал творчество с властью. Но не будем упрощать. Да, Гете в этом несравним с Бетховеном или Шиллером. Но когда в 1792 году Гете попросили помочь новому союзу германских князей, он ответил, что считает невозможным объединение для совместной деятельности князей и писателей. Вкус власти быстро приелся Гете. Всеобъемлющий гений его устремился в науку, естествознание. Вера в благотворность участия в государственной власти оказалась беспочвенной. Смысл всякой власти сводился к корысти и упрочению несправедливости. Чем дальше, тем глубже становились его сомнения в счастливом исходе человеческой истории.
Не забудем, что и Пушкин тоже служил по министерству иностранных дел, получал жалованье и тем не менее так и не сумел почувствовать себя чиновником. Не был приручен, ждал минуты вольности святой и «нетерпеливою душой» внимал отчизны призыванье.
Гете и Пушкин — современники. Гете жил в сравнительно просвещенной Германии, Веймарский двор обеспечил ему благополучие, покой, его не терзала цензура, не мучили заботы о хлебе насущном, он счастливо путешествовал по Европе, был свободным гражданином. Недаром он считал себя космополитом — гражданином мира. Ничего этого не было у Пушкина, он был лишен всех этих прав и этой свободы. Для него власть воплощал жандармский корпус Бенкендорфа, сыщики, доносители, виселица, где качались пять повешенных друзей, царь — его личный жестокий цензор, ссылка…
Если вглядеться повнимательнее в жизнь Гете, оказывается, проводимые им реформы даже в масштабах маленького Веймарского герцогства вязли в застойном болоте. В конце концов он понимал, что нельзя поступаться своим талантом ради попыток одолеть рутину существующего строя. Не раз он совершает бегство в культуру Востока, в античность, словно осуществляя заветную мечту Пушкина:
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья —
Вот счастье! вот права…
Но здесь они сошлись в своих стремлениях, здесь слилось их понимание счастья и права поэта на свободу от всего: от властей, от гражданских долгов, право на дерзкое — угождать лишь зову своего гения. Это удалось Гете и не получилось у Пушкина.
Казалось бы, олимпиец — пример удачливого гения — пребывал в разладе с самим собою куда больше, чем Пушкин. Его гений недаром называли «насмешливым, презирающим мир». Жизнь Гете была полна компромиссов, но величайшее его произведение «Фауст» — бескомпромиссное постижение трагичности судьбы человека и человечества. Пушкина поразила именно смелость Гете в «Фаусте».
Надежды Пушкина на гуманное правление Николая I не оправдались, самодержавие оставалось верно себе, оно не слышало призывов поэта.
Гении нужны властям лишь для украшения правления. Их лучше держать в отдалении, как это было у Фридриха Великого и Екатерины Великой с Вольтером, у Наполеона с Лапласом. Ссылаются на Ломоносова, приставленного ко двору исполнителя льстивых од вельможам. Пушкин резко отверг подобные обвинения. «Ломоносов, — писал он, — не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей». И далее он приводил ответ Ломоносова графу Шувалову, который вздумал над ним подшутить: «Я, ваше превосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего Бога дураком быть не хочу».
Да, Пушкин-поэт был независим, но он был и зависим от власти своим долгом милосердия. Что мог он? Лишь одно — снова и снова взывать к милосердию, уговаривать царя дать амнистию сосланным декабристам. В стихотворениях «Стансы», «Пир Петра Великого», в «Капитанской дочке» приводить благородные примеры. Все было напрасно. И он понял, успел понять тщетность своих надежд:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу.
Через сто с лишним лет другой великий поэт скажет еще резче:
Власть отвратительна,
Как руки брадобрея.
Поэту его гений указывает и путь, и компромиссы. Не нам судить, кто из них прав, мы можем лишь пытаться постичь их муки и свершения.
Первый министр Веймарского правительства — это создало для Гете обеспеченное положение. В натуре Гете соединились дарования художника и общественного деятеля. И все же разочарование во власти настигло его. Рано или поздно это должно было случиться. Так же как гений и злодейство несовместимы, так несовместны власть и творчество. Возврат к политике стал немыслим, осталось только сожаление о годах, потраченных его гением на суетные дела маленького герцогства. Мы жалеем об этом больше, чем он. Так или иначе, художнику приходится сталкиваться с властью. У Пушкина была своя система отношений, у Гете своя, и власти были разные, и традиции. Величавый олимпиец, кумир Европы, увенчанный наградами, обласканный правителями, и другой — солнце русской поэзии, «гуляка праздный», вызывающий недовольство царя, никак не прирученный, Дон Жуан, остроумец, дуэлянт, никогда не дающий себя в обиду, слишком похожий на бунтаря, — оба они могли идти на сделки, бывали «среди детей ничтожных мира» тоже ничтожными. Но не в творчестве! Поэзия освобождала их от всех обязательств, и страхов, и компромиссов, никакая власть не могла достать их в служении музам, в этом они сходились.
Посылать свет в глубины человеческого сердца, заставить вибрировать душу, проникать в нее путями, неведомыми никому, — ни одна в мире власть не могла сравниться с их властью.
Книга о великом человеке и великом ученом
Книга эта трудная и интересная. Признаться, такое сочетание давно не попадалось мне. Эту читаешь с неубывающим напряжением. Мысль автора не намного проще мысли его героя, а мысли его героя — результат огромных и долгих усилий ума гениального, работавшего над проблемами строения вещества, мира, а значит, и над проблемами философии.
Речь идет о книге Даниила Данина «Нильс Бор», о книге, вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей». Книга эта значится под номером 582. Почти шесть сотен книг разных и о самых разных людях, казалось бы, использовали за десятилетия все возможности жанра. Среди книг серии было немало жизнеописаний великих умов человечества, и тут сложился свой набор приемов, тип книги, и не приходится рассчитывать на значительные новации. Тем не менее книга о Н. Боре получилась во многом новаторская.
Из биографических книг лично меня всегда занимали книги об ученых. О натурах созидательных, смелых, творящих, которым человечество обязано нынешней цивилизацией. Личность Нильса Бора отличается тем, что ему удалось открыть новую эру не только в физике и в современном понимании строения материи, но и в понимании законов существования этой самой материи. Его открытия порывают с прежней наглядностью представлений, с извечной опорой науки — так называемым здравым смыслом. Эти законы, которые выглядят фантастическими, даже безумными, изменили все наши представления о мире. Во всяком случае, так воспринимались открытия Нильса Бора его современниками.
О Нильсе Боре написано немало, в том числе и на русском языке. Но книга Данина особая, и прежде всего хочется говорить о ее особенностях.
У автора имелось несколько возможностей. Сама по себе биография Н. Бора не очень-то выгодна для биографического повествования, даже в сравнении с его коллегами Бор был физик-теоретик, его жизнь, во всяком случае довоенная, проходила в размышлениях и обсуждении этих размышлений. Месяцами, годами человек ходил и думал, подсчитывал и обговаривал что-то со своими коллегами, стучал по доске мелом, рисовал… Жизнъ почти без событий. У физика-экспериментатора, у того, по крайней мере, существует событийность эксперимента, как, например, у Фарадея, у того же Резерфорда, о котором до этого написал книгу Д. Данин. Ставятся опыты, делаются приборы. Деятельность Нильса Бора была, что называется, кабинетной, без каких-либо внешних событий.
