Владимир Садовский - Алмазная грань
Долго сидела у окна. Рассеянно смотрела, как в соседних домах светились огоньки лучины. Не заметила даже, как уснул Федька, прикорнувший в углу. Решила — другого выхода нет: пойдет к проклятой солдатке, схватит за косы и будет бить немилосердно, до крови... Пусть знает, как заманивать чужих мужей!.. Не даст на посмеяние соседям своей гордости. Не сегодня, так завтра. А этот тоже хорош! Забывать стал семью. Все они, мужики, видно, на один манер. Выходила замуж, думала, нет человека счастливее ее: не одну девку в поселке он с ума свел. Красивый, непьющий, мастер отличный, у барина на виду. Лучшего жениха не найти. Со всеми в хороводах гулял, но чтобы сердце какой-нибудь девушке открыть — и не думал.
Совсем неожиданно, летней ночью в тени старых лип, росших у церковной изгороди, обнял ее.
Себе не поверила Лизавета, когда услышала его шепот:
— Желанная!.. Одна ты мне мила...
Зачем вспоминать? Он все же не так крепко любил, как любила она. Все считали, что Лиза счастлива с ним. Счастлива!.. Не могла пожаловаться на крутой нрав мужа: за все годы ни разу пальцем не тронул, иногда, казалось, даже не замечал ее. Лучше бы уж побил, чем так...
Лизавета в душе проклинала сейчас свою жизнь. А виной всему ремесло, оно иссушило мужа. Спорилось дело — и Александр весел, а чаще бывал хмурый, как осенний день. Лизавете было непонятно, как можно так горевать от каждой неудачи или радоваться, когда работа удавалась. Мало ли ваз перебывало у мастера в руках... Если бы не стекляшкам, а семье он отдавал столько забот.
От обиды в сердце уже кипела злоба.
Лизавета зажгла лучину и подошла к шкапчику, в котором стояли розовая ваза, бледно-зеленый графин и хрустальные кубки. Открыв дверцу, Лизавета подняла горящую лучину и потемневшими от гнева глазами смотрела на стекло, на все эти вещи, которые отняли у нее мужа. Она не могла равнодушно глядеть на них. «Пропадите вы пропадом, хоть бы не было вас никогда», — подумала Лизавета и захлопнула дверцу шкапа.
Стоявшая на краю полки ваза качнулась от толчка и упала, опрокидывая бокалы.
— Ой, батюшки! Что же я наделала? Убьет ведь, как приедет! — закричала Лизавета, не помня себя от испуга.
От крика проснулся Федька. Открыв глаза, он с минуту непонимающе глядел на перепуганную мать, уткнувшуюся головой в шкап, и вдруг тоже отчаянно заревел...
— Ничего, ничего, сынок, — утешала его Лизавета, торопливо подбирая осколки. — Теперь уж не воротишь... Что будет — тому и быть. Может, это к лучшему. Говорят, посуда к счастью бьется. Не плачь, Феденька, милый!
3— Батюшка-благодетель! — заохал будочник, остановивший у заставы коляску, когда узнал Корнилова, разразившегося яростной бранью. — Прости, Христа ради! Не признала ясного сокола старая ворона. Дозволь проводить вашу милость. Я фонариком посвечу. Куда прикажешь, милостивец? В трактир к Порфирию по старой памяти? Эй, Пашка! Дрыхнешь, черт? Поблюди-ка заставу, я провожу Степана Петровича.
Раздраженное ворчанье Корнилова, видимо, мало волновало будочника, шагавшего рядом и лениво помахивавшего фонарем.
Гостиница помещалась на главной улице против собора.
— Стучи посильнее, Александр, — сказал он. — Поди, спят. Два нумера пусть готовят. Да чтобы без клопов.
Поднялась суматоха. Навстречу приехавшим вышел сам хозяин гостиницы и трактира чернобородый рослый старик Порфирий. Приезжие поужинали — больше ел сам Степан Петрович, Кириллину осталось немного жареной рыбы, но и той он не одолел. После ужина, выпив жбанчик шипучего квасу, Корнилов стал укладываться.
— Ты, Александр, того... рано-то не вставай. Иди в нумер и спи, — сказал хозяин. — Лекаря известят. Подождет.
Через минуту барин уже спал, сладко посвистывая носом, а Кириллин, войдя к себе в номер, долго не ложился. Сидел на кровати и бездумно глядел на коптящую свечку. Мастер не хотел признаться самому себе, что наступающий день пугает его. Лекарь мог сказать ему жестокую правду, которая убьет последнюю надежду. Что же тогда?
В этом тревожном раздумье проходила ночь. Только под утро, прислонившись головой к окну, Кириллин незаметно задремал...
— Вставай, Александр, — разбудил его голос барина. — Божий день на дворе. Ты что ж не раздевался? Собирайся да пойдем!
Кириллин почувствовал, как вдруг неприятно защемило у него в груди: приближалась минута, которой он так боялся.
4Не замечая ничего вокруг, мастер брел за хозяином. После завтрака Степану Петровичу захотелось пройтись пешком, благо лекарь жил поблизости.
— Каков выезд-то у губернатора, — слышался откуда-то издалека насмешливый голос, напоминавший голос барина. — Какую пару вороных купил у Костерина. Вот до чего цыгане да арфистки доводят... Коням цены нет. Видел какие?
— Видел, — отвечал Кириллин, хотя мысли его были далеко.
— Что ты словно дохлый судак! — ворчал Степан Петрович. — Идет как очумелый, на людей натыкается.
Степан Петрович поднялся на крыльцо маленького домика, притаившегося в зелени палисадника, и дернул за ручку звонка. Собака во дворе залилась лаем. В окно выглянула бритая голова.
— Ба! — послышался радостный возглас, и дверь широко распахнулась. — Глазам не верю! Степан Петрович! Милости прошу — проходите.
Кириллин пошел следом за барином.
— На здоровье жалуетесь, глубокоуважаемый? — осведомился лекарь, почтительно взяв под руку Степана Петровича.
— Бог милует, Северьян Никанорыч, — самодовольно сказал Корнилов. — Прыгаю пока. Человек у меня болен. Привез показать. Лучший мой мастер, моя правая рука. Вылечишь — денег не пожалею.
— Разденься, — сказал лекарь Кириллину. — Что болит?
— Все. Грудь теснит и горло саднит, — неохотно ответил мастер.
Лекарь, прислонившись ухом сначала к груди, потом к спине, немного послушал, потом неопределенно хмыкнул и начал выстукивать пальцами лопатки и грудь.
— Можешь одеваться. Страшного ничего нет. Будешь пить лекарство, до ста лет проживешь.
— Не поможет, — угрюмо сказал мастер, окидывая хмурым взглядом тучную фигуру лекаря.
— Ступай! — строго сказал лекарь.
Кириллин вышел. Но утерпеть не мог: на минуту остановился в коридоре, припал к двери и прислушался.
— Чахотка у него, дорогой Степан Петрович, — бубнил лекарский бас. — Злейшая притом. Со стеклянных работ без промедления переводите. Может быть, еще поскрипит год-другой, а у стекла быстро сгорит. И никакие лекарства не помогут.
Мастер, отшатнувшись, провел рукой по вспотевшему лбу. Он почувствовал, точно внутри у него что-то оборвалось.
5Кириллин не помнил, как доехал обратно. Остановив лошадь около барского дома, Александр Васильевич пошел к себе.
— Завтра на работу не ходи, отдыхай с дороги! — крикнул вслед Степан Петрович.
«Только и остается отдыхать», — горько усмехнувшись, подумал Кириллин.
— Вот мы и приехали, — пошутил он. входя в дом. — Здравствуйте, хозяева. Готовьте угощение, принимайте гостей.
— Где-нибудь в другом месте так примут. И в уста еще поцелуют. Там и чарочку поднесут и спать уложат, а наше дело — дом стеречь, — поджимая губы, со злостью ответила Лизавета.
— Ты что?.. С чего вскинулась? — изумился Александр Васильевич, останавливаясь на пороге.
— Что же, думал, так и буду молчать? К солдаткам ходишь... Все знаю, бесстыжие твои глаза! На кого променял-то?
— Да ты в своем ли уме? У солдатки я пьяный был. И как попал-то — сам не знаю. А ты сразу — променял. Глупая...
— Рассказывай!
Кириллин, точно не узнавая, смотрел на жену. Лизавета стояла бледная, закусив припухшие губы.
— Не веришь — твое дело, — махнув рукой, равнодушно сказал мастер. — Не до того мне.
Осмотревшись, Кириллин заметил пустоту в шкапчике, где стояли любимые вещи, и сразу встрепенулся.
— Где ваза?
— О стеклянках забеспокоился? Дороже семьи тебе стекло проклятое. Разбили твою вазу.
— Кто?
— Я, — сказала Лизавета. — Нечаянно... Пожалела, а теперь думаю, зря и жалела. Жизнь твою заели стекляшки! О них только и думал. Душу им отдал, калекой через них стал...
— Что наделала, проклятая баба, — задыхаясь от горя, прошептал мастер. — Кончилась моя жизнь.
— Вон что, — насмешливо сказала жена.
Мастер яростно схватил ее за плечо.
— Смеешься еще?.. Что ты наделала? — крикнул Кириллин.
Лизавета даже не шевельнулась. Только сильнее прикусила губу Глаза наполнились слезами.
— Бей, не испугаюсь! — с ненавистью сказала жена.
Кириллин замахнулся, но не ударил. Рука бессильно опустилась. По-стариковски шаркая ногами, мастер побрел к двери, где еще лежали в углу разноцветные осколки. Александр Васильевич опустился на колени и стал перебирать то, что недавно еще было чудесными вещами, один вид которых будил в душе гордость. А теперь это такие же, как и он сам, жалкие, никому не нужные обломки.
