Федор Панфёров - Бруски. Книга I
Яшка сначала не знал, что делать, но потом и сам удивился – у него нет страха перед отцом.
– Как в балагане: смешно только, – сказал он.
– Яшка! – с дрожью в голосе закричал Егор Степанович и сухой рукой заколотил о наколесок телеги.
Яшка посмотрел ему в лицо:
– Да ты случайно чего дурного не объелся ли, а?
– Яшка!
Егор Степанович быстро выхватил из телеги кнут, и Шлёнка не успел мигнуть, как ременный хлыст разрезал воздух и со свистом опоясал Яшку. Яшка подпрыгнул в телеге и камнем обрушился на Егора Степановича. Шлёнка видел, как покатились двое по двору, слышал, как раздался пронзительный крик Егора Степановича – от крика лошади шарахнулись и забились под сарай, а с улицы во двор через калитку хлынули криулинцы. Шлёнка высунул вперед руки, закричал:
– Уйдите! Уйдите! ч
– Яшка-а-а!.. Пу-у-у-сти! – хрипел Егор Степанович. – Задушишь!..
Яшка вскочил на ноги, встряхнулся и застыл: с улицы через полуоткрытую калитку на него смотрела Стешка, и на плетень лезли соседи. И уже кто-то закричал:
– Айдате! Чухлявы лупцуются.
Звено четвертое
1
В эту ночь Яшка не ночевал дома. Передавали, что он до зари просидел со Стешкой у двора Огнева. А утром в троицын день и сам Егор Степанович видел, как он, в группе ребят и девок, рядом со Стешкой отправился в Долинный дол.
– Вот какие нонче пошли занозы, – посочувствовал Шлёнка. – Мать вон под окном горе горюет, а ему хоть бы что… Ровно чужая утроба его носила.
– За собой гляди! – обрезал его Егор Степанович и скрылся в избе.
Мать Клуня, худая, высокая, плакала без слез, сухо, временами протяжно стонала, а Егор Степанович сопел, ходил из угла в угол.
– Оборви, – иногда только скрипел он на Клуню. – Ну, что ты вроде жилу без конца тянешь?!
И поползли тягучие дни.
Егор Степанович забивался в сарай, садился на чурбак и подолгу копался в мыслях, как курица в сухом навозе…
Главное – сраму на селе не оберешься: сын родной, еще не женясь, из дому сбежал.
«Да ка-ак!.. Паскудник! Отец-то, может, весь век силы клал на то, чтобы тебе как-никак жизнь склеить. А ты, накось вот, отцу родному: посмотри-ка, как я мимо двора шатаюсь, а во двор и не загляну… Хоть кровью облейся, а я все – мимо».
Иногда ночью он слезал с полатей, припадал к окну и часами, всматриваясь во тьму улицы, прислушивался – не стукнет ли защелка у калитки и не послышится ли знакомый голос Яшки в сенях…
– Эх, – кряхтел, – да что это?… Зачем это?…
И постепенно, будто речушка после половодья вошла в свои берега, у него пропала злоба, появилась жалость. Клуне об этой жалости не говорил, про себя же повторял то и дело:
«Жалко. Родной кусок оторвался. Чужой бы, а то ведь родной – крови моей».
Призвал Шлёнку, шепнул:
– Разузнай, милый, где он торчит?
– Да чего разузнавать-то? С этим приезжим очканом валандается… по улицам, что собаки бездомные, шатаются… А ночью со Стешкой…
Егор Степанович, сдерживая слезы, вошел в избу, забился на полати, будто таракан в щель. Долго лежал, ворочался, кряхтел, потом слез, тихо оделся и вышел в темную ночь.
2
В Широкий Буерак заявился высокий, очкастый, с отвислой нижней губой и в больших солдатских сапогах человек. Напялив на голову кепку так, что она повялым козырьком касалась блестящей оправы очков, он с утра и до позднего вечера слонялся по улицам, со всеми встречными заговаривал, как будто с каждым давным-давно был знаком, и на вопрос: «Откуда будешь?» – неизменно отвечал:
– Издалека. Ну, как живете?
– Живем?… Ничего живем, – отвечали ему. – Куды до прежнего… Куды-ы…
За свое короткое пребывание здесь он узнал, что село поделено в основном на две части – заовраженцев и криулинцев. В Заовражном владыка умов Захар Катаев, в Криулине – Плакущев Илья.
Иногда он останавливался перед избой Шлёнки или на берегу Алая и подолгу смотрел на то, как Кирилл Ждаркин в одиночку, обливаясь потом, корчует пни у Гнилого болота. Раз он даже заговорил с ним. Но Кирилл в очкане почему-то почувствовал чужого человека и постарался от него поскорее отделаться. Очкан же записал в свою желтенькую книжечку: «Интересна фигура Кирилла Ждаркина. Он на фронте был героем, недавно вернулся в деревню и в деревне хочет стать героем на земле. Больших работников дает Красная Армия».
А за несколько дней перед троицей они вместе со Степаном Огневым, Федуновым, Николаем Пырякиным, Давыдкой Пановым пересекли Кривую улицу и скрылись в избе Захара Катаева. В эту ночь у Захара вплоть до зари в окнах светился огонек и мельтешили человеческие тени. Это уж совсем встревожило широковцев, и каждый наперебой стал высказывать про очкана свое предположение, а те, кто был в эту ночь у Захара, на вопрос: кто это такой очкан? – упрямо молчали или отсмеивались:
– Вот увидите. Вот он себя покажет.
– Значит, где-нибудь у них и торчит… у этих ячейщиков, – решил Егор Степанович и тихо, шурша валенками о сухую землю, направился ко двору Федунова.
V Федунова в избе было совсем темно, тихо, только из-под сарая изредка раздавался гортанный крик курицы.
«Типун у курицы, – подумал Егор Степанович. – А в избе спят. Тут – нет… Надо к Степке Огневу».
Повернул в переулок, хотел пересечь конопляники и задами пробраться ко двору Огнева. Но на повороте из темноты от плетня до него донесся говор. Это обозлило:
«Вот еще – увидят… На глаза им рогожу не накинешь».
Торопливым шагом затрусил обратно. У плетня забубнил совсем знакомый басок. Егор Степанович прислушался, потянулся, будто лошадь к пойлу, всмотрелся – неподалеку от плетня стоял Яшка, а рядом с ним, прижавшись к нему, – Стешка Огнева.
– И-и-и-и… и не думай, – в тихом смехе лепетала она. – Не возьмет он меня, бирюк-то твой. И на порог не пустит.
– А законы нонешние знаешь? – гудел молодой басок. – Дурить-то им теперь не дозволено.
У Чухлява дух сперло, точно кто подхватил веревкой под ребра и туго стянул. Кое-как передохнув, хотел крикнуть – угрозой, – получился шип:
– Яшка-а! Суки-и-ин сын!
Смолк говор у плетня… Стешка и Яшка кинулись в сторону и, шлепая ногами по земле, скрылись в темноте. Егор Степанович, покачнувшись, взмахнул руками и пошел по направлению к своему дому. Всю ночь, лежа на полатях, разглаживал дрожащие ноги, стонал.
А наутро запряг пару лошадок, отправился в поле.
«Поглядим, сукин сын, как запоешь… Я те поклонюсь, Дай вот только срок…! Приду, гляди… Ты ушел – другие люди найдутся… С Ильей вот Максимовичем возьмемся, спаримся: Илья, бог даст, на ноги (поднимется… Тогда поглядим».
3
Илья Максимович упорно стряхивал с себя хворь. Верно, у него по телу пошли чирьи. Они лопались, рядками вскакивали на шее, спине, ногах, зрели маковыми головками.
– Это не беда – чирьи, – говорил он, – от чирья ног не протянешь. Утроба только была бы в порядке. А то ведь утроба ссохлась. Теперь малость расправилась утроба.
Сегодня утром он совсем хорошо почувствовал себя: встал с постели раньше всех, ушел на гумно и у дырявого овина – сам похожий на дырявый овин – присел на гнилом обрубке осины. От осины пахло фельдшером. На углу у риги, около остатков соломы, пыжилась сизая рожь…
Очканом и Илья Максимович заинтересовался.
«Говорят, ко всем лезет, пишет что-то. А что?»
Вспомнил Карасюка, список – сердце забилось.
«Да нет. Кто доказать может: Карасюка и Пчелкина прикончили. Думать об этом не след. На ноги крепче вставать надо, вставать да и другим порядком», – решил Плакущев и поднялся с обрубка осины, посмотрел на дырявый овин.
– Эх, как тебя без хозяйских-то рук размотало, – проговорил он, с присвистом ощерив крупные и желтые зубы. – Ну, теперь, голубок, давай поправляться.
К плетню подбежал Шлёнка. Он за время болезни Ильи Максимовича, таскаясь ежедневно в лес за лыком, проторил дорожку через плакущевское гумно и теперь, подскочив к плетню, уцепился за толстые дубовые колья и замер.
Илья Максимович сдирал с овина гнилую солому, выбрасывал на ток трухлявые перекладины и что-то ворчал. На спине у него, под самотканной рубашкой, ходили лопатки, как концы весел, от него шла испарина, будто от лошади после быстрого бега.
Шлёнка оглянулся. Чтобы попасть в Широкий Буерак, ему теперь надо было с полверсты бежать обратно. Он некоторое время стоял в нерешительности. Затем весь потянулся, как перерубленный червяк.
– Илья Максимыч, здоровенько как ваше? – заговорил он. – Давно не видал тебя. Гляжу – на гумне… Дай, мол, забегу. К тому же, какой-то леший и тропу тут у тебя проторил. Вот башку бы свернуть.
Плакущев выпрямился:
– Здорово, Вася. Лезь уж ко мне. Проторил кто, теперь не сыскать.
– Эко, подлец, плетень-то как размял… ячейщик, чай поди, какой… коммунист. – И Шлёнка перемахнул через плетень, затем подергал, колыхая плетень, за колья и еще больше удивился, глядя на Плакущева: – Как хворь-то тебя скрутила. А ба-а!
