Федор Панфёров - Бруски. Книга I
Яшка действительно буйствовал: он каждую ночь напивался самогонки, выходил с ватагой ребят на дорогу, останавливал проезжих, заставлял их ехать в объезд или обратно, воровал кур у кого попало, обдирал с них перья и живьем пускал по улице. Куры с перепугу метались из стороны в сторону, а ребята с гиканьем бегали за ними. А совсем недавно он с ребятами у Никиты Гурьянова стащил с огорода плетень в речку… Наутро Никита заявился к Егору Степановичу с жалобой.
– Ты видал сам? – спросил его Егор Степанович.
– Не-ет… народ байт – он вечор стащил. Ну-ка, плетень новый.
– Знаешь: не пойман – не вор. Поймал бы ты его… ну, тогда…
– Оно эдак, – согласился Никита, – только ты гляди…
– Гляди? За своими гляди, за чужими гляди – это и глаз не хватит.
А когда Никита ушел со двора, Егор Степанович решил: «Женить надо Яшку. Жена все буйство ссосет».
С этой мыслью он кружился около сына ежедневно. И раз (вместе насыпали они для помола рожь из амбара) тихонько заговорил:
– Друзьяки-то, чай, твои уж собираются жениться? На губах еще молоко материно не обсохло, а уж жениться… Нонче ведь так?
– А я и не спрашивал.
– А ты, милый, что это с отцом как? Чай, не сотня у тебя отцов-то, один я… да и ты у меня один – двое, значит, нас, всего на селе двое, а кругом не спотыкнись – втрязь замнут…
А потом, когда увязывали воз, Егор Степанович, стаскивая с дикой яблони у амбара червячка, проговорил будто между прочим:
– Жениться, чай, и ты надумал, а-а-а? Не рано ли?
– В монахи не собираюсь.
– Вот это и хорошо… К чему в монахи?… Монах – пустой колос: качается, а толку нет – ни богу, ни людям, я так думаю… людей только дразнят… Кого облюбовал?
Вряд ли бы в другой раз сказал Яшка про то, о чем думал в одиночку, а тут в нем злоба закипела: понимал отцовскую хитрость, и потому сказал, будто дубинкой ударил:
– Стешку… Огневу…
– У-у-у! Озоруешь все. Я тебе в действительность, а тебе – все бирюльки…
– Никакого озорства нет. Спрашиваешь – ну, я и говорю…
– Аль мозги-то в самогон утекли?
– Закрепли.
– Об этом и из головы выбрось. Нам в дом надо человека, кой шерстью к нашему двору подходит, вот, – отрезал Егор Степанович и тропочкой направился к своему двору.
7
Печет солнце землю – дышит земля жаром: горячо босой ноге. Бегут по Волге пароходы, баркасики; люди из белых будок машут флагами… И волны плещут на песчаные отмели.
Ближе к Волге, на высоком берегу, полдничают артельщики: под обрызганными березками спят вповалку, похрапывают, стонут, ругаются во сне.
Под березкой, совсем в стороне от других, свернувшись, как улитка, лежит Стешка, смотрит на Волгу, на далекую синь степей, на пароходы, думает:
«Сегодня суббота… завтра воскресенье – троица. Завтра девки пойдут в Долинный дол с ребятами чай пить. Там увижу его… Может, туда придет… За сосновыми шишками одна пойду, поманю его».
Эх, и пронесется же иногда такой ветер – сухой, горячий и никому не нужный. Обдерет такой ветер с вишенника цвет, засушит пахучий цвет на липе. Вот как будто такой же ветер пронесся и теперь.
Кому это нужно, чтобы печаль туманила глаза Стешки? Кому это нужно? Да, кому? Ведь совсем недавно была одна обида – болтовня Яшки. Но эта обида прошла: слух был ложный. А вот совсем недавно Стешка прошлась по улице с Кириллом Ждаркиным. Польстило это девушке: Кирилл был одет в полувоенный костюм, на груди у него красовался орден, сам он, Кирилл – статный, могучий, сильный. Ему, Кириллу, все встречные кланялись. Но ведь это еще не все. И когда Кирилл тихонько сообщил, что Яшка намеревается жениться на Зинке Плакущевой, что отец Яшку теперь перед свадьбой впряг в работу, – у Стешки все дрогнуло. Она даже на какую-то секунду остановилась, еле перевела дух и уже сама не помнит, что сказала Кириллу. Знает только, что это было что-то злое, нехорошее и что Кирилл в этом совсем не виноват: ведь он ей сообщил просто то, что слышал. Но Стеша так зло посмотрела на него и так резко кинулась бежать от него домой, что люди даже подумали, не обидел ли чем Кирилл ее.
Вот и теперь она лежит под кустом березы и все думает о том же:
– Неужели на всю жизнь хочет связать себя с Зинкой?
А завтра троица. Завтра все девчата и ребята отправятся в Долинный дол – чай пить, песни петь, танцевать. Так идет из года в год. Завтра там, в Долинном долу, намеревается Стешка встретить его, Яшку… И не знает, как сказать ему про то трепетное, горячее, что появляется при встрече с ним. Сказать, да не получить бы в ответ обиду. А вдруг он скажет:
– А разве я обязан на тебе жениться? Экая штука нашлась!
– Спи, Стешенька, спи. Себя береги, – проговорил, поднимаясь на ноги, Огнев. – Спи… А я вот посижу малость на бугре… В случай чего кликни меня.
Степану тоже не спалось: мечты претворялись в жизнь, а жизнь колкая, неприступная, совсем не такая, какой казалась она ему до этого.
«Дело еще только около квашни, – думает он, глядя на даль степей. – Квашню еще только достали – землю с красным камнем да полынью. А люди уже не терпят, ровно лапти на ногах у пастуха меняются: прошла неделя – новые лапти, так и у нас. Митька Спирин сбежал. Придут, хлебнут и впопятку. А все он, Железный… Тихоня. Тихо кусается, молчком».
Степан знал: Петьку Кудеярова сманил Чухляв. Петька косит Чухляву луга за Волгой. Егор Куваев, печник, подался по деревням печи класть…
– От человеческих рук, Степан, ничего не отобьется, – уверял сегодня утром Давыдка Панов. – Отшлифуемся, подберемся. Показать только надо, что мы есть.
Слова Давыдки радовали Степана. Радовало его и то, как крепко вцепился в дело Николай Пырякин. Но силы нет… На призыв откликнулась небольшая горстка из села: два человека – Панов Давыдка да Николай Пырякин.
«Надеяться надо, верить надо… самому запрягаться. – Он столкнул меловой камешек с кручи в Волгу. – Вот и тебя толкнут… на дно пучины… свались только… только стань на карачки…, Значит, крепче держаться надо… под ноги людские не попадайся… не столкнут и не булькнешь».
Сзади послышались шажки и постукивание палочкой по сухой лбине утеса. Огнев обернулся. В двух-трех шагах от него стоял Егор Степанович Чухляв.
– А я гляжу, – заговорил Чухляв, – кто это, мол, над самой пропастью сидит… Гляжу вот, – перевел он вдруг разговор, показывая палочкой за Волгу, – на зеленя лугов. Луга тоже убираются. А у тебя, Степан Харитоныч, как с лугами-то?…
Огнев молчал.
– Что, Степа? – не выдавая смеха, снова заговорил Чухляв, приближаясь к круче. – Что задумался? Аль Волгу хошь в артельное дело затянуть?
– Чего смеешься?
– Не смеюсь я вовсе. А то давно тебе говорю: бросай, говорю. Бросай, осопливишься скрозь. Посмотрел я на ваше поле. Что у вас в зиму будет?
– Ладно. Посмотрим! Кто осопливится, а у кого уж и ноне текут!
– Бросай, голова садовая, – кинул ему вслед Чухляв. – А то чесотка пойдет по вас от этой коммуны – страх. Придется всем селом в дегте, как лошадей, купать. Пра, истинный бог, – добавил он и, довольный своими словами, рассмеялся.
– Ну, товарищи, вставай! – крикнул Огнев, подходя к березняку. – Вставай на ноги. Вставай маненько. За работу время. Вечер скоро.
Вяло, нехотя разминаясь, поднялись артельщики, звякнули лопатами, лемехами маленьких плужков и двинулись на «Бруски».
Дует ветер, дышит земля жаром.
На «Брусках» ближе к Волге, в отшибе от общества, возятся артельщики, на себе и на коровах пашут.
Впереди всех Огнев, Панов Давыдка, Стешка – тянут самодельный плужок, за плужком стелется тонкая узкая полоска лохматого дерна. За ними – Николай Пырякин за Буренкой в сохе шествует, поднимая лаптями пыль.
Тихо идет Буренка. Голову в сторону клонит, траву хватает, жует и мычит жалобно, ровно потеряла теленка.
– Хватай ты! – И, злясь, Николай Пырякин дергает за вожжи. – Не наелись все. – И думает: «В какую дыру полезли? Себя мучаем. Скотину мучаем. А чего добьемся? Раз обдерем, там еще пахать да перепахивать – маята одна».
И еще – хлеба нет у Николая. Уходил – Катя сказала:
– Мука вся!
За это Катю облаял. А она виновата, что ль, что муки нет? Жалко стало свою бабу.
Была Катя в девках полная да ядреная, а на третий год жизни с Николаем повяла, посерела, ходит – плечи чекушками торчат.
Из года в год ждал Николай, когда у Кати ядреность появится да улыбка бабья. Верил в это Николай, говорил:
– Когда выдрой перестанешь быть? Поправляйся.
– Да я что, – Катя опускала голову, – да…
– Что да? – Николай сердился. – Другие вон…
– Другие-то вместо хлеба лебеду не едят.
Это злило Николая, – ругался, а Катя тихо плакала.
И так вот часто – дома оборвет ее, а останется один – жалко.
«Пойду, обласкаю, – думает, – скажу, не серчай, не я виной всему».
И жалко Катю, ой, как жалко.
– Коля! – закричал Огнев. – Куда поперла?
Николай очнулся.
Буренка прямехонько направилась к березовому кустику, а за ней наискось по паровому клину тянулась борозда от сохи.
