Сергей Сартаков - Философский камень. Книга 1
Людмила опять засмеялась. Хотя и болит спина в страду, а веселое это время. Вдуматься в слова: хлеб поспел. Значит, жить будем! Дух от земли, от колосьев какой — голову кружит! Поля золотые. На каждой, на каждой полосе люди. Откуда берутся? Все больше бабы, девчата. Кофточки, платки огоньками горят, будто весна на поляне лесной, когда все в цвету. А мужики не любят с серпами сгибаться, глядят, где бы, стоя, косой подвалить полоску. Не то сидят, для жниц из прошлогодней соломы свясла крутят.
Вот Кургановские и Савельевские жатки себе позавели. Неполеглые хлеба эти машины прямо-таки слизывают. Варвара на них иззавидовалась. Хорошо бы, понятно, и каждому спину меньше ломать. Да как достигнуть такого? На глазах у нее одни в селе словно бы погрузнели, достатком, богатством налились, другие застыли, ни туда, ни сюда, а третьи и вовсе оскудели, нужда их так заела, что неведомо, стряхнут ли ее когда-нибудь с плеч. Как на весах коромысло: один конец вверх летит, другой вниз падает. И жми, кто кого пережмет. Когда Кургановские молотилку еще себе заведут, у Флегонтовских и пахать даже будет не на ком, из двух коней один от старости вот-вот завалится.
Ну, а Голощековы не на Флегонтовских — на Кургановских поглядывают, с ними сравняться бы…
Ох, ветерок все же какой хороший сегодня! Людмила шла счастливая беззаботно проведенным в лесу временем. Холщовая котомка с чагой приятно оттягивала плечо. Отменная попалась чага, где прошлось по ней лезвие топора — блестит, точно разлом сухого сапожного вара. Крепкий будет настой!
А все же устала. И есть очень хочется. На радости, что чага такая хорошая, бабушка Неонила тайком от Варвары обязательно с кринки сольет верхнее молоко, сливочки, в кружку ей, Людмиле. Она славная, бабушка Неонила. Только вроде самой Людмилы в доме последняя. Силу над всеми Варвара сейчас себе забрала. Даже на Семена покрикивает, хотя тот и не шибко-то податливый.
Смех все время разбирал Людмилу. Теперь ей представилось, как у Варвары, когда она на Семена кричит, кровью наливается не лицо, а шея, только шея, да так густо, что, кажется, тронь в это время пальцем — брызнет. Дед Евдоким тогда быком поднимается, берет бороду в горсть, глаза белые, губами шевелит, а слов не слышно. И не поймешь, отчего: то ли обида за сына, злость на сноху дыхание перехватили, то ли страх перед Варварой. Хочется в такой раз стукнуть деда Евдокима кулаком по спине, вот как рыбью кость вышибают, чтобы и у него свое резкое слово на Варвару вылетело. А он постоит, постоит, да и сникнет.
Разваливая надвое пшеничное поле, дорога круто падала к речке Одарге, к косому броду через нее, обозначенному на взвозах глубокими мокрыми колеями. Здесь, над речкой, в узорчатой тени раскидистых черемух — вот где хорошо отдохнуть! Прохлада от воды, а ветерок прямо в лицо.
Людмила уселась немного бочком, принялась гладить босые, поцарапанные лесными колючками ноги. Привычные стали, привычные, а все-таки больно. Царапины, это ничего, шипичку только не проглядеть бы, в ноге не оставить, зарастет — будет потом бородавка. Чирки в теплую пору Варвара надевать не велит. Живую кожу на ноге порежешь — сама затянется, а на чирок заплатку ставить надо. Новые покупать и вовсе накладно.
Ниже брода в камнях плескалась и вызванивала Одарга. За спиной у Людмилы однообразно поскрипывала надломленная полузасохшая ветка черемухи. От ее горьковатого запаха бросало в сон. И Людмила точно оцепенела, блаженно глядя на темные лужицы воды, застоявшейся в ямах, выбитых колесами перед началом брода.
— Ах, черт тебя! Спугался? Н-но, падла!..
Она и не заметила, не услышала, как позади, на дороге, оказалась подвода, выкатилась из-за куста черемухи.
На нее страшно таращила налитые кровью глаза конская морда, скалилась желтозубой нижней челюстью, оттянутой железными удилами. Круглобородый старик дергал вожжи, грозился веревочным бичом, завязанным на конце в узелок, а сам встревоженно поглядывал через плечо — не свалился бы с телеги исклеванный, видавший виды плуг с протертым землею чуть не насквозь отвалом. Подвернувшись под колесо на передке, телега кренилась набок.
Людмила тихонько, ласково засвистела, чтобы успокоить коня, а старик в оттяжку рубанул его бичом. Конь припал на задние ноги. Потом рванулся вперед. Под косогор, к броду.
С разгона одолев глубокий ухаб, телега подпрыгнула. От резкого толчка из передка со звоном вылетел железный шкворень. И в тот момент, когда все четыре колеса вкатились в Одаргу, телега разделилась надвое.
Конь в три прыжка вынес на взвоз передок, сдернув при этом в воду старика, не выпустившего из рук вожжей, и остановился. Задняя половина телеги уткнулась внаклон как раз посредине речки, на самой ее глубине. Кувыркаясь, свалился плуг. Едва виднелась над водой его некрашеная, черная, слегка задравшаяся кверху стрела.
— Чтоб тебя… — Старик вожжой привернул морду коня к оглобле и хлестал его зло, остервенело.
Людмила сорвалась с места, закричала, размахивая рукой:
— Дедушка Флегонт!
Ей было жаль коня, беспомощного, прикрученного мордой к оглобле. Во всей этой беде, уж если кто и виноват, так только она одна: уселась под кустом черемухи близ самой дороги. Как было не напугаться коню?
Флегонт остановился, отбросил в сторону веревочный бич, тяжело перевел дыхание: «Ах, мать честная…»
Дед стоял мокрый с ног до головы, печально потирая круглую плешинку. Картуз свалился в воду, и его унесло течением. Ко всему еще и такой убыток! Сгрызет Настасья. Задешево новую вещь не укупишь. А в этом картузишке верняком до гробовой доски проходил бы — лихая получилась трата. И сунула же нелегкая под куст эту девчонку-паршивку! Как вытащить теперь плуг да телегу из Одарги?
— Эх ты, зараза! Чо будем делать-то? — Уже не злость, забота овладела стариком. Оно от матюков хотя на сердце и легчает, но ежели своими руками не возьмешься, в блудных словах весь наизнанку вывернись, а дело все-таки само не сделается. — Спущайся в воду, девка. Подмогай.
Обжимая ладонями холщовую юбку, чтобы не всплывала пузырем, Людмила забрела в Одаргу. Ей было жаль деда Флегонта. Подумать только: утопить картуз! И было стыдно, что по ее вине теперь придется старику барахтаться в речке, вытаскивая тяжелый плуг из воды, выкатывая на берег телегу.
В доме Флегонтовских для нее, для Людмилы, двери всегда были закрыты. В этом доме ее люто ненавидели. У Флегонтовских каппелевцы при отступлении выгребли дочиста все зерно из амбара, зарезали последнюю корову — надолго оголодили семью. И страшнее того, забрали коней, а кучером взяли Нюркиного отца. Не вернулся он домой, сгинул без вести, — должно быть, застрелили дорогой. А где-то еще, на каком-то Кирее, поселок целый бандиты начисто вырезали и там тоже родную сестру Настасьи Флегонтовской насмерть зарубили. Ничья другая семья так не пострадала от белых, как эта. Такое разве можно забыть? Такое разве можно простить подкидышу белогвардейскому? Людмила это все понимала.
— И-эх! Эх! — покряхтывал дед Флегонт, входя в бурливый поток навстречу Людмиле. — Береги ноги, девка, об лемех грехом не порезаться бы…
Он сам был обут хотя и в донельзя разношенные, но все-таки ичиги.
Вода доходила почти до пояса, туго давила под коленками. На скользких камнях стоять было трудно. Людмила ухватилась за рукоятки плуга, рванула их, и в тот же миг упала стрела, которую не успел подхватить дед Флегонт. Седенький, с прилипшей к плечам мокрой рубахой, он молча, укоризненно взглянул на девушку, покачал головой и, наклонясь, шаря у самого дна, погрузил в речку свои короткие руки. Вода сомкнулась у него над спиной.
Флегонт хрипел, отплевывался. Наконец все же нащупал стрелу. Приподнял, прижал к бедру. Двинулся.
— Давай! Токмо ручки вправо наваливай, чтобы каменья лемехом не пахало, — командовал он.
Плуг в воде казался необычно легким. При каждом шаге он подскакивал, а потом, опускаясь, глухо ударялся железом о камни. Труднее стало, когда выбрели на мелководье, поволокли его на косогор по вязкой грязи.
В тяжелой одышке Флегонт пыхтел, свободной рукой потирал плешинку, но шел, не останавливаясь, как идет привычный, старый конь в борозде. Людмила знала: Флегонт по всему селу тем известен, что не посидит без дела и минуты одной. В работе вся его радость.
Ей не хотелось сейчас отставать, быть хоть в чем-то хуже, слабее Флегонта. И хотя сердце у Людмилы, казалось, готово было вырваться из груди, она не просто подталкивала сзади железную коряжину, а все норовила приподнять ее на руках, чтобы тяжесть ровнее легла на двоих.
А Флегонт кричал:
— Эй, девка, не вздымай над землей! И так тебе чижало. Тоском легше мы выдернем.
Что он, жалеет, что ли, ее? Не надо! Дотащив плуг до места, где, прядая ушами, стоял привернутый к оглобле конь, Людмила снова бросилась в речку. И, прежде чем подоспел Флегонт, выкатила одна передок плуга. Старик подхватил его, не забредая в воду.
