Сергей Сартаков - Философский камень. Книга 1
— Дай документы мужа.
Женщина показала глазами. Расширенными, застывшими в тревоге.
— Вон там… все… на божничке…
С узенькой полочки под иконой, висевшей в переднем углу, Куцеволов снял стопку бумаг. За бумагами потянулась кружевная салфетка, разостланная на полочке. Куцеволов отшвырнул ее.
Первое, что было сверху, — метрики. Петунин Григорий Васильевич. Отчество одинаковое, не нужно будет запоминать. Он взглянул на год рождения, обозначенный в метрике, и легкая улыбка тронула ему губы: тут разница самая малая. Второй документ — служебное удостоверение. Дальше Куцеволов не стал смотреть. Вполне достаточно этого.
— Дай мужнину одежду, — приказал он женщине, по-прежнему держа ее под прицелом.
Пятясь, вся одеревеневшая, негнущаяся, женщина приблизилась к сундуку, откинула крышку, начала доставать какие-то пожитки. Они вываливались у нее из рук, падали на пол. Куцеволов с брезгливым презрением смотрел на женщину: «Развезло». И нетерпеливо прикрикнул:
— Скорее!.. Еще верхнее. Где верхнее? Зимнее.
Она испуганно завертела головой.
— В чем на обход ушел… Другого нет…
— Какие поезда, с кем проходили на восток сегодня? Про воинские поезда спрашиваю.
Она опять затрясла головой, прикоснулась к губам дрожащими пальцами.
— Н-не знаю… Поутру… то ли чехи, то ли бел… ваши!.. Потом… вроде… один товарный прошел только…
— А почему над селом красный флаг?
— Н-не знаю… Под вечер подняли…
«Ага, может, не все еще потеряно, — подумалось Куцеволову. — Но чет или нечет?!»
И черной молнией промелькнули в памяти события дня: конь, застрявший задней ногой в изгороди, враз опустевшая поляна, сенная труха на губах, дробный ливень копыт возле зарода, сухая винтовочная пальба и потом долгая-долгая тишина.
Что было бы, если б конь не застрял ногой в изгороди? Он, Куцеволов, скакал бы сейчас во главе своего отряда? Или лежал бы на снегу, срезанный в спину партизанской пулей?
Рисковать сейчас даже на самую малость нельзя.
— Речка глубокая? — спросил он женщину, думая о своем. — Прорубь есть?
— Да… глыбко… Воду оттуда берем…
И поняла. Лицо у нее перекосилось в смертном страхе.
— За что же?… Гос-поди!..
Куцеволов нажал на спуск браунинга. Раз. И еще. И еще раз.
Потом пополнил обойму патронами, скинул с себя все свое и натянул одежду Петунина. Подбросил еще дров в жарко пылающую печь, втолкнул туда белье, брюки, френч, оставил только офицерский полушубок с золотыми погонами. На столе рядком положил документы свои, документы Петунина, поставил браунинг на боевой взвод и стал ждать.
«Чет или нечет?»
Пройдет первый поезд до возвращения Петунина или после? На запад пройдет этот поезд или же на восток? Кто окажется в поезде: свои или красные?
Он сидел вполоборота к двери, держа пистолет на коленях, и думал: может добавиться к этим загадкам и какая-нибудь новая случайность, вроде изгороди у зарода? Чего он еще не предусмотрел?
Темная лужа по полу растекалась все шире. Женщина упала ничком, кровь теперь подползла к ее лицу, к губам, и Куцеволова временами тянуло подняться, отодвинуть ногой в сторону голову женщины. Ему казалось, что она пьет свою кровь.
Командуя карательным отрядом, Куцеволов исполосовал нагайками, расстрелял, замучил немало людей. Жестоко, изощренно. Он был убежден, что наказание должно пугать, наводить ужас, надолго разнося в народе тревожную молву. Но эта кровь была ни к чему. Кого пугать? И, может быть, поэтому смотреть на нее не хотелось. Но уйти отсюда тоже нельзя. Он должен дождаться поезда. До возвращения Петунина или после — все равно. Петунин вернулся прежде, чем подошел поезд. И Куцеволов, заставив путевого обходчика снять ватную стеганку, тремя выстрелами из браунинга уложил его рядом с женой.
Голова горела. Куцеволов вышел на крыльцо, на мороз. Вслушался. На линии тишина. А в селе, подвывая, все еще лают собаки. Село далеко. Выстрелов там, конечно, не было слышно.
— Но что, если никакого поезда не будет и до утра?
Во всяком случае, тело Петунина уже сейчас надо спустить в прорубь.
Если первый поезд пройдет со своими, даже чехословаками, там поверят, что он, Куцеволов, — офицер, лишь переодетый железнодорожником. Он это докажет своими документами и все объяснит, включая, почему им убита жена Петунина. Если в поезде будут красные, там поверят, что он Петунин. Он это также докажет документами. И также все объяснит, даже и то, как была беляками убита его жена.
«Чет или нечет?»
Он отыскал у крыльца пешню, спустился к речке и вычистил прорубь. Потом стянул полотенцами грудь Петунина, чтобы она не кровоточила, взвалил труп себе на спину, снес его вниз и столкнул под лед. Фонарем посветил — не осталось ли следов крови на снегу. Чет ли, нечет ли, но риск должен быть полностью исключен.
После этого сжег свой офицерский полушубок. От Куцеволова остались только его документы. А Петунин был жив и сидел над телом своей жены. Сидел и ждал.
Поезд прошел под утро. С запада на восток. Куцеволов услышал далекий, тонкий свисток паровоза.
Печь по-прежнему жарко топилась. Какие документы бросить в огонь?
Успеется. Куцеволов одни бумаги сунул в правый карман, другие — в левый, зажег фонарь и, выставив его красным стеклом вперед, твердо стал между рельсами.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Помахивая топором, Людмила возвращалась домой. Теплая, мягкая пыль разбитой колесами проселочной дороги приятно щекотала босые ноги. Низкое солнышко слепило глаза и тоже казалось щекотным. Людмила жмурилась, заслонялась ладошкой, а временами даже поворачивалась и шла подолгу спиной вперед. Было весело и забавно — так идти, особенно если прибавить шагу. Глядеть, как из-под ног у тебя выбегают и выбегают две узкие травяные полоски — не наступить на них. Угадывать заранее, где сделает дорога поворот, чтобы не сойти с нее в поле. Да уж чего-чего, а повороты все она помнит отлично. Седьмой год почти каждый день ходит и ездит по этой дороге то в лес, то на пашню.
Ах, какой же хороший удался денек! Не очень жаркий, с ветерком. Даже личинку волосяную на голову надевать не приходится, ветер начисто отгоняет комаров и мошку — злого таежного гнуса.
И другая удача. Она очень быстро набрела на огромную старую березу с чагой — «березовым чаем». А послали ее в лес на полный день. И сколько же потом она кружилась по таежным полянам, просто так! Собирала цветы, складывала из них букеты или плела венки и надевала на голову, будто вернулась в детство, теперь уже такое далекое. И, совсем как маленькая девчонка, прыгала, скакала по мягкой траве, иногда, правда, обманной, с колючками. Пела песни во весь голос, кричала в полную грудь.
Только вот голод быстро одолел, взятой с собой краюшки хлеба не хватило даже червячка заморить. Ну, да ничего, ягоды лесные выручили.
На опушке еще поутру встретились ей Алеха Губанов с Нюркой Флегонтовской. Они всегда вместе. На вечорках, на сходках, в лесу. Пожилые люди их называют по-старому — жених с невестой. А им чего? У них по-новому, по-комсомольскому — дружба у них. Тем более, в комсомольской ячейке они главные. Нюрка — так даже секретарь ячейки.
Алеха Губанов — вот парень! Не шумливый, спокойный, вдумчивый. Ему бы секретарем ячейки, но у Флегонтовской Нюрки заслуги больше — она от белых пострадавшая. Алеха всегда ласково поздоровается. Вот и утром сегодня: «Здравствуй, Люда!» Заулыбался. А у Нюрки сразу будто квасцами губы стянуло. И пусть, дело хозяйское! Алеха недавно ездил в город, привез оттуда красивую песню: «Мы дети тех, кто выступал на бой с Центральной Радой…» У него и самого красивый голос, звонкий, чистый.
Отщелкивая лад босыми пятками, Людмила запела:
Наш паровоз вперед лети!
В коммуне остановка.
Иного нет у нас пути,
В руках у нас — винтовка!
И тихонечко засмеялась. Не каждому на селе по губе эта песня. Кургановские и Савельевские прямо бесятся, когда услышат ее. Да и в их, голощековском, доме тоже не запоешь. Дядя Семен с теткой Варварой всю душу потом выморят. Они любят только старинные песни: «Звенит звонок насчет поверки…» Еще: «Среди лесов дремучих разбойнички идут»… А Петька с Иваном в рот отцу с матерью смотрят, своего у них нет ничего. Зато между собой только на кулаках и разговаривают. Потеха! Сегодня подрались из-за чего? Ехать на поле, залежь пахать, так кому за передним плугом, а кому за вторым. Шесть лет назад вообще пара коней была тощих и один плуг. Сам дядя Семен пахал на сменку с дедом Евдокимом. Теперь уже и сыны могут, старшему, Ивану, пятнадцатый год. Коней сытых две пары. Семен плотничает, сусеки в новом амбаре ладит: большие хлеба нынче, будет урожай. Только полягут пшеницы, обязательно полягут. Значит, с серпом тоже покланяешься.
