Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Их речи были отрывисты, вольно перескакивали с одного на другое и все же связны, потому что охватывали весь мир их чувств и интересов. Вся их жизнь была тут, вместе с ними, все заботы, вне которых они себя не мыслили; только заботы стали прекрасны и легки оттого, что ощущались двоими и делились на двоих. И Аня порой сама заговаривала о том, что неделю назад хотела начисто забыть в день своего праздника, потому что все это было — Алексей, его жизнь, его усилия и мечты.
Приготавливая к утру свое рабочее платье, Аня задумалась над ним. За эти сутки так переменились ее отношения с Алексеем и она сама так переменилась, — как прийти к людям такой же, как всегда, входить в кабинет начальника цеха как чужая... как укрыть от людских глаз, что ты счастлива?
— А мы завтра же всем скажем, — поняв ее мысли, заявил Алексей.
Ее обрадовало это, но потом пришли сомнения — он начальник, они вместе работают...
— Неудобно будет?
— Неудобно только тем, у кого совесть нечиста.
В середине ночи им показалось, что они обязательно проспят.
— Давай совсем не спать.
— Давай.
Она проснулась как от толчка, — совсем не потому, что пора было вставать, нет, — во сне она все вспомнила и испугалась, что это только приснилось.
Это не приснилось. Ясный свет раннего, погожего утра вливался в комнату — в ее новую комнату, где ей жить и беречь свое счастье. Через час надо вставать к обычному трудовому дню, — только какой же обычный их первый общий день! Она осторожно повернула голову и увидела Алексея — спокойно спящего человека, слегка улыбающегося сжатыми губами. Она на миг прильнула щекой к его захолодевшему плечу и сразу отодвинулась, потому что ей захотелось разбудить его и жалко было прервать его сон.
17
Расчетную книжку, раскрытую на последнем платеже, Кешка положил на подушку, — пусть мать придет и сама увидит. Он ничего не скажет ей — вот еще, хвастать! — она и так поймет, что значит такая получка. У него раньше и половины не бывало!
Засунув в авоську чистое белье, туфли и на всякий случай теплый платок, он вприпрыжку спустился по лестнице, но во дворе подтянулся, расправил плечи и пошел неторопливо, слегка вразвалку, как ходят взрослые парни, которым наплевать на окружающих.
До двух оставалось около часу. Он зашел в магазин и купил барбарисок, одну заложил за щеку, остальные старательно завернул и спрятал в карман — к чаю, пусть увидит, как у него поставлено хозяйство. Пусть спросит ребят, кормил ли он их. Что они ему до смерти надоели, это другое дело. Вернется мать — он и смотреть на них не захочет. Дышать легче, когда подумаешь, что завтра уже не надо бежать в магазин, варить суп, чистить картошку, мыть посуду и отчитывать братишек то за одно, то за другое. Но сегодня обед готов, и неплохой обед: он бухнул в кастрюлю целый килограмм мяса и две связки корешков, — знай наших!
На площадке между двумя домами ребята играли в футбол. По-настоящему играли, честь честью. Парни в обеих командах были рослые, только один из нападающих у левых был маленький, но, видно, очень ловкий — ишь как здорово обводит!
Кешка растолкал мелкоту, теснившуюся по краю поля, и мигом оценил обстановку. Команда слева сильнее, у нее могучий вратарь. И нападение у них сильное. Кроме маленького, еще вон тот парень в голубой футболке...
Парень ударил так, что мяч чуть не прорвал сетку. Вот это удар! Пушечный удар!
Кешку пленил и удар и сам парень — видать, силен! — и его футболка, ярко-голубая, с белым воротником и шнуровкой на груди. А почему бы из следующей получки не купить себе такую же? Надо прицениться. Ботинки он купил, и как раз вовремя, старые уже и чинить не брались. Купил бутсы, — это, конечно, не ахти что, зато бутсы прочнее, и удобно играть в футбол. А к осени он купит настоящие ботинки, желтые, как у Аркадия. Очень свободно, пойдет и купит. Точно такие же. Хороший парень Аркадий! Силач, красавец. И бригадир толковый. Покрикивать любит, это уж ничего не скажешь. Николай Пакулин — тот поспокойней и повежливей. А чья возьмёт — еще видно будет! Как сказал вчера Аркадий? «Держись орлом, Кешка, первыми в цехе будем!» И очень свободно: подналяжем и выйдем на первое место. Навеки, что ли Пакулин первенство захватил? У него теперь и ребята похуже. Когда-то отмахивался, как от чумного, от Кешки Степанова, а теперь Сеньку взял... Ну какой толк может быть от Сеньки?
А здорово будет выйти на первое место...
Может статься, придет день, и Полозов скажет: а почему Иннокентия Степанова не выдвигают? Давайте-ка его бригадиром образцовой молодежной. Почему бы нет? Аркадий обещает к зиме на пятый разряд подтянуть. Он заявил: четвертого разряда у нас быть не должно, и без среднего образования тоже быть не должно. Вот насчет вечерней школы — это он зря. Опять сидеть за партой и бубнить всякую тощищу. В равнобедренном треугольнике биссектриса угла при вершине... пестики, тычинки... однодольные и двудольные... изложение-переложение о Муму и глухонемом Герасиме... Государство Урарту, Иван Калита, Пунические войны... Ой, скукота! Аркадий говорит: от этого никуда не уйдешь, Кеша, что нужно, то нужно, давай без лишних разговоров.
Забор, заклеенный афишами, привлек внимание Кешки. В Саду отдыха музыкальная комедия — бог с ней! Концерт лауреатов международного конкурса — бог с ним! «Таланты и поклонники» — бог с ними! Цирк — вот это да! Кио. Кио. Кио. Фамилия, что ли? Вот бы посмотреть, что это такое! А почему бы и не посмотреть? За квартиру он заплатил. За электричество тоже. Счетоводша из домоуправления сказала: молодец, Степанов, сразу видно — хозяин! Мать, наверное, растрогается и сама предложит: сходи в кино или в цирк. В кино денег не надо. В Дом культуры всегда можно проскользнуть через черный ход, навстречу выходящей публике. Противно, что надо прятаться и перебегать с места на место, пока не потушат свет. А шикарно было бы купить в кассе билет и спокойно усесться где-нибудь в двенадцатом ряду. Билетерша, та, с длинным носом, конечно, немедленно подскочит: «Мальчик, опять ты здесь? Твой билет!» — «Во-первых, не мальчик, а гражданин; во-вторых, вот билет; а в-третьих, нечего тыкать, мы с вами детей не крестили». — «Извините, товарищ, сидите, пожалуйста, я обозналась...»
Мотокросс... Здорово! У Павки Гуляева мотоцикл. Пых-пых-пых — весь район слышит, когда он едет. Скопить бы денег и купить мотоцикл. Ух, сила! В отпуск — туристский поход на мотоциклах. Нет, на мотоцикл не скопить. А вот на велосипед — можно. Откладывать на сберкнижку с каждой получки… Неужели ж я не сумею собрать? Как Витька Пакулин…
Матч на первенство...
«Зенит» — «Динамо».
Когда? В среду. Ну, это он попросту выклянчит у матери. Такой интересный матч! Полцеха сбежится. И к тому же — на новом стадионе! «Мама, вот тебе вся получка. Что я истратил — смотри сама, все записано, можешь проверить. А мне нужно в среду на матч, вся наша бригада идет, и весь месяц, сама понимаешь, я с этими ребятами как нянька...»
Три девчонки шли навстречу. Под ручку, в цветастых сарафанах, и у всех — купальники на плече. Где они купались, интересно знать? В Неве или на Островах? Все три — тонконогие и вертлявые, идут и вроде как приплясывают на каждом шагу. Две так себе, а в середке девчонка глазастая, как лягушка, и волосы, как пух, разлетаются во все стороны, нарочно, должно быть, не причесывается, чтобы все видели, как они разлетаются, желтые-прежелтые...
Девчонки заметили его внимание и прыснули со смеху. У глазастой глаза так и засверкали, а сама скривила губы — мол, совсем-то мне неинтересно, смотришь ты на меня или не смотришь.
Покраснев, Кешка пошел прямо на них, не сворачивая, и они не посторонились тоже. Он врезался в их цепочку, раскидал их руки и прошел, не глядя на них.
— Вот невежа! — вскрикнула одна из них.
— Но, но, потише! — кинул назад Кешка. — Цацы!
Ему очень хотелось оглянуться на ту, глазастую. Воображала! Он отошел довольно далеко, прежде чем позволил себе оглянуться. Три девчонки опять сцепились под ручки и удалялись, пружиня на каблучках тонкими ножками. Вот чудачки, не идут, а приплясывают. На таких-то каблучищах! Цацы и есть.
Больница была уже совсем близко, ожидание томительной и неизбежной канители вытеснило мысли о трех девчонках. Неужели опять придется подниматься в палату? Кешка часто приходил справляться о здоровье матери, но терпеть не мог навещать ее. Было что-то стыдное в том, как его обряжали в белый халат с болтающимися тесемками, как разворачивали его скромные гостинцы, проверяя, не принес ли он чего-нибудь недозволенного. И совсем уж стыдно было пробираться через огромную палату к дальней койке, где лежала мать. Женщины со всех коек пялили на него глаза, а потом встревали в разговор с глупыми вопросами: «Сынок? А с кем же он остался? Неужто с малышами сам управляется?» Но больше всего Кешка не любил ходить в больницу из-за томительного чувства жалости и нежности, какое возбуждала в нем мать. Выглядела она здесь совсем не так, как дома. Да и не разглядывал он ее дома; обычно бочком проскальзывал мимо, пока она не нашла повода для воркотни или не надумала послать его за чем-нибудь. И была она там или притупленно-молчаливой, утомленной, или раздражительной и придирчивой. Теперь она стала какая-то блаженная, гладкая, кроткая, и, о чем ни заговори, плакала. Увидав Кешку, она норовила при всех обнять и поцеловать его, без конца расспрашивала о малышах и обязательно всучивала ему пакетик со всякой снедью, сбереженной от завтрака и обеда, — кусок пирога, вареные яички, масло. Она не верила, что они сыты, и упрашивала Кешку привести хоть разок младших. Однажды он привел их, предварительно отмыв щеткой с мылом так, что они ревмя-ревели. Пуговицы он заставил их пришить все до одной, кричал на них, что на фронте солдаты пришивают сами и вообще он не нанимался к ним в няньки. Мать сразу приметила, какие они невероятно чистые и аккуратные, заставила их рассказать, как все было, смеялась и опять всплакнула. И, конечно, все больные впутались в разговор, и даже санитарки подошли повздыхать. Делать им больше нечего. Бабы!
