Юрий Смолич - Рассвет над морем
— А ты кто? — спросил Овчарук. — Француз или англичанка будешь?
— Я ести полковник греческа армия.
— А-а, — разочарованно протянул Овчарук. — Греческий булочник!.. Так вот ты скажи, Юра, какого черта вы, жоржики, приперлись к нам на Украину? Тебе что, Афин мало?
Из трубки ответили.
— Я прошение разговоры серьезно.
— Серьезно и говорю, — ответил Овчарук. — Слышишь, ты, прислужник мировой буржуазии: чтобы и духу вашего не было сегодня же к вечеру! Завтра я беру Херсон, а ежели застану тебя еще там, то мои хлопцы спустят тебе штаны и всыплют… Понял?
Неожиданно из трубки донесся почти спокойный ответ. То ли греческий полковник не до конца понял трудноватую для разумения иностранца речь матроса, то ли счел за лучшее поискать путь к примирению, — во всяком случае он заговорил другим тоном:
— Слушайте, большевик! Ми ести армия, ми получай приказ, и мой военный долг его выполняй.
— Вы не ести армия, вы ести банда акул капитализма, — солидно возразил Овчарук, тоже начиная ломать речь, уверенный, что теперь грек наверняка его поймет. — И ести бесчинствуете здесь вместе с гидрой контрреволюции. — Но после этих грозных слов Овчарук решил тоже сменить гнев на милость. — Если же ты ести такой уж сговорчивый, то я могу пойти с тобой на мировую… Бросай оружие и топай! Ести? Мне проливать кровь твоих обманутых солдат не с руки. Мы лучше отпустим их домой. Так вот, ести тебе ультиматум восставшего трудового народа: сдавай мне завтра утром город. Ежели по-мирному, я тебя пальцем не трону — слово флотского! Договорились? Ести?
В трубке помолчали. Затем греческий полковник спросил:
— Позволите передать ваш предложений мое командование?
— А почему же? Ести! — согласился Овчарук. — Валяй передавай. Мы субординацию понимаем.
Овчарук положил трубку и торжественно поглядел на притихших полундровцев. Никто не смеялся. Дело было не шуточное: состоялся немаловажный международный акт — был передан ультиматум греческому командованию в Херсон.
В это время на пороге появился чабан из конников.
— Так что, товарищ командир, — отрапортовал он, — все оружие и прочее имущество погружено на четыре гарбы. Какой будет приказ: удерживать станцию или подадимся за нашими? Думка такая, что лучше за нашими вдогонку, чтобы не оторваться, да и беляки приходят до памяти и за огородами прилаживаются к обороне.
— По ко-о-ня-ам! — подал команду Овчарук. Он уже стал заправским конником и даже перешел с флотской на кавалерийскую команду. — Ма-а-рш!.. До свидания, папаша! — кивнул он начальнику станции. — Мы в скором времени установим здесь Советскую власть. Так чтоб полный порядок! Смотрите у меня!
Кавалерийский заслон Овчарука догнал полк уже километров за десять железнодорожного полотна, на шляху за Бухановкой. Столяров теперь ехал впереди, в голове колонны, и Овчарук не стал его догонять. Он только отправил к нему конника и приказал передать: «Трепанули станцию. Убитых и раненых нет. Один пропал без вести. Везем четыре гарбы всякого оружия. Антанте в Херсон телефонировал ультиматум: сдавать Херсон завтра утром без боя».
Овчарук приказал конному отряду пристроиться в хвост колонны, а сам с «гитарой» полундровцев, прикрывая марш, остался в арьергарде, на километровой дистанции от колонны.
4Ординарец подал Овчаруку советскую газету, — ее захватили в кабинете, на столе у начальника станции. Очевидно, комендант Снегиревского гарнизона читал ее как раз перед налетом Овчарука. Это была совсем свежая харьковская газета, датированная двумя днями раньше, — видимо, ее добыла белогвардейская разведка.
На первой странице была напечатана нота Совета Народных Комиссаров Украины французскому министру иностранных дел Пишону; копия — президенту Соединенных Штатов Америки Вильсону, Нью-Йорк; копия — министру иностранных дел Британской империи Ллойд-Джорджу, Лондон; копия — Мирной конференции, Париж.
Советское правительство Украины заявляло категорический протест против зверств, которые чинили франко-англо-американские захватчики и их греко-румынские и петлюровско-деникинские наемники на юге Украины. Нота требовала немедленно вывести с территории южных губерний все вооруженные силы Антанты и ее ландскнехтов, а из портов Черного и Азовского морей — эскадру интервентов. Нота заканчивалась так:
«В случае, если не будет положен конец белому террору, не будут устранены препятствия для возвращения украинских военнопленных и других граждан на их родину, Советское правительство Украины вынуждено будет прибегнуть к тем репрессивным мерам, о которых сказано в предыдущей ноте».
То, что Советское правительство Украины обращалось к Антанте в таком решительном тоне, что оно вообще обращалось к ней с такой штукой, как дипломатическая нота, — а эта нота, как видно, была уже не первая, — матросу Овчаруку пришлось по сердцу. Было ясно, что Советское правительство на Украине чувствует себя крепко, раз таким языком говорит с Антантой, победившей всех на свете и теперь кичащейся своими победами.
Вот какие мысли возникли в голове Овчарука, как только он прочел заголовок ноты и ее последний абзац. Овчарук начал читать с последнего абзаца, потому что ему не терпелось узнать, какое требование выдвинуто в ноте.
Потом он принялся с самого начала внимательнее изучать всю ноту, довольно-таки длинную.
Вдруг сердце матроса сковал ледяной холод. В ноте приводились примеры зверств, учиненных франко-англо-американскими интервентами за последнюю неделю. Десятки кровавых фактов, и за каждым из них — сотни замученных людей. Тут же были помещены поименные списки советских граждан, расстрелянных и замученных, повешенных и потопленных антантовскими контрразведчиками.
В этом ужасном списке Овчарук нашел и сообщение об аресте, пытках и зверской расправе с членами одесской Иностранной коллегии.
Белый как мел, страшный в своем горе и ненависти, поднялся матрос Овчарук на стременах. Потрясая скомканной в кулаке газетой, он закричал:
— Полундра!
Отряд обернулся, и полундровцы бросились к своему командиру. Они поняли, что произошло что-то необычайное.
— Братишки! — выкрикнул Овчарук, и голос его разнесся далеко над черной весенней степью, над прошлогодним сухим ковылем у края дороги, долетел до песчаных барханов, что белыми волнами вставали впереди, у залива близкого уже Днепра. — Нет уже наших друзей-товарищей, наших братишек дорогих! Замучила, поубивала их, наших большевиков чудесных, черная, буржуйская Антанта. Выклевали им ясные, честные очи коммунистов, выпили их благородную пролетарскую кровь! Расстреляли нашу Иностранную коллегию, которая со светлым советским словом обращалась к одурманенным французским сердцам…
Он соскочил на землю и, припав лицом к потной, горячей шее коня, зарыдал.
Он рыдал тяжко, как рыдают сильные люди, что никогда не знали слез, но которых горе сломило внезапно. Он плакал громко, всхлипывая и сотрясаясь от рыданий всем телом.
Полундровцы окружили командира и понуро стояли, опустив чубатые головы, утирая слезы.
Один из матросов положил на плечо Овчаруку руку.
— Успокойся, Клим! — сказал он. — Уйми сердце, командир. Мы им, гадам, устроим спектакль на поминках… Вот жив не буду, если положу оружие, пока последнего интервента в море не сброшу!
Овчарук сразу затих. Он утер лицо рукавом бушлата, глубоко вздохнул и надвинул на лоб бескозырку. Не говоря ни слова, он вдел ногу в стремя, вскочил на коня и выпрямился в седле. Глаза его, сухие и горячие, с припухшими и покрасневшими от слез веками, смотрели вперед — туда, где за песчаными барханами над холодным днепровским лиманом поднималось от теплых волн Черного моря синее марево.
— Смерть мировой буржуазии! Даешь Антанту! — сказал он со злобою и негромко, словно и не рыдал еще недавно; только голос его звучал хрипло.
Это был приказ. Полундровцы вскочили на свою «гитару».
Но в это время матрос, сидевший позади у пулемета, крикнул:
— Полундра! Погоня!
Сзади, на расстоянии не более километра, из лощины на дорогу выскочила конница. Это был большой кавалерийский отряд — человек в пятьдесят. Всадники мчались галопом; черные бурки, будто крылья воронов, разлетались по ветру, оголенные клинки сверкали в лучах солнца.
— Беляки! Деникинская казачня!
Еще две-три минуты — и они будут здесь.
Овчарук быстро взглянул вперед: колонны не было видно, пять минут назад исчезли вдали последние конники. Он соскочил на землю.
— Скачи! Догони! Предупреди! Пусть шлют помощь. А мы здесь задержим! — крикнул он какому-то полундровцу и толкнул его к коню.
До отряда Овчарука оставалось еще метров триста, когда из лощины появилась вторая группа всадников, на рысях спешившая за первым летучим отрядом. Кони под ними были какие-то низкорослые и прядали длинными острыми ушами.
