АЛЕКСАНДР РЕКЕМЧУК - ПИР В ОДЕССЕ ПОСЛЕ ХОЛЕРЫ
Но до всего этого он был «простым советским заключенным».
В повести «Всё впереди» он у меня Храмцов, в романе «Скудный материк» — Платон Андреевич Хохлов.
В семидесятые годы журнал «Огонёк» опубликовал научную статью о драматической — теперь скажу: трагической — истории освоения северной нефти. Статья не имела никакого отношения к литературе, но при этом в ней была ссылка на мой роман, помещена фотография Кремса — он, без околичностей, был объявлен прототипом Хохлова в «Скудном материке». Насколько мне известно, возражений ни с чьей стороны не последовало.
Центр Ухты был застроен по проектам молодых архитекторов Николая Жижимонтова и Павла Мурзина (в городе их называли Жижик и Мурзик). По их проекту было возведено здание Дворца культуры нефтяников, изображение которого есть в Большой Советской энциклопедии, а ныне в нем церковь... Но Жижик и Мурзик тоже приехали на Север не в поисках романтики.
Из литературного объединения при городской газете, которое сколотил я, вышли писатели Николай Володарский, Ирина Махонина, Борис Купчинкин, Василий Журавлев-Печорский, Марианна Вехова, Анатолий Козулин, Виктор Кушманов. За плечами некоторых из них было всё то же — лагерь, ссылка.
Наведывался на эти сборища и мой знакомый с Вой-Вожа, тот, что на досуге сочинял романы. Останавливался у меня — один, либо с женою, пышнотелой румяной клушей.
Да и я, выезжая по заданиям редакции на нефтяные промыслы, иногда находил ночлег в его домишке за жердевым забором, на краю поселка. Там было тепло и чисто, на стене горницы висел портрет Шолохова, который подсказывал несведущим людям, что хозяин дома тоже причастен к литературным занятиям и, сверх того, является земляком автора «Тихого Дона».
Тут-то, не за пустым, конечно, столом и разгорались снова наши словесные баталии.
Зачин у них был всегда один и тот же: что зря пожалели плентюгов в девятьсот пятом и девятьсот семнадцатом, и что всех коммуняк надо вешать на фонарях.
Это теперь, когда подобные мысли и речи обрели ранг национальной идеи, они сделались банальностью, общим местом, занудным газетным штампом.
Тогда же в них еще был соблазн новизны.
И я, со всею страстью молодых лет, спорил с хозяином.
— Пойми же ты, чудило, — наседал я, — что это вопрос не только политического свойства. Это, прежде всего, вопрос экономический, фундаментальный. Вот ты — нормировщик, вкалываешь на производстве, должен же ты учитывать такие краеугольные вещи! Что если Советская власть — или, как ты ее называешь, Софья Власьевна, — если она прикажет долго жить, то, прежде всего, встанет вопрос о собственности на средства производства! Кому будет принадлежать эта земля, этот лес, где мы с тобою сейчас водку пьем? Кому будет принадлежать вот это самое, на чем мы сидим, — я показал пальцем в пол, — войвожская нефть, вуктыльский газ? Кто купит Ухтинский нефтеперерабатывающий завод? Кто купит Ярегские нефтешахты?..
— Кто захочет, тот и купит, — досадливо отмахивался он.
— А деньги где возьмет? Ведь это же не три с полтиной!..
— Наворует. За три с полтиной и купит.
Поразительно не то, что мы в те далекие и дремучие времена охватывали мыслью весь масштаб созревших проблем, проникали в их сокровенную суть, в сердцевину, — нет-нет, поразительно вовсе не это.
Теперь, вспоминая наши войвожские застольные дискуссии, я дивлюсь другому.
Что он уже тогда был несокрушимо прав: наворуют и купят, за три с полтиной.
А я, каким был тогда дураком, таким и остался.
Проигрывая спор, уже не надеясь на себя, я в отчаяньи простирал руки к висящему на стене портрету его земляка.
— Но ведь Шолохов совсем иначе понимает суть этой исторической трагедии! Вспомни, как метался Григорий Мелехов — то к белым, то к красным... И, в конце концов, выбор был сделан самим Шолоховым: за красных! Я уж не говорю о «Поднятой целине...»
На что он, даже не оборачиваясь к портрету, лишь умехался:
— А он не казак. Иногородний... и еще вопрос — кто что написал!
После этого довода я скисал окончательно: нечем крыть.
А тот человек, который впервые свел и познакомил нас, тот третий человек, горемычный красный командир, — он больше не участвовал в наших встречах и спорах. Он оказался лишним, третьим лишним.
Кстати, у меня нет никаких причин скрывать его имя и фамилию. Его звали Борисом, фамилия — Рымарев.
Это его фамилией, понравившейся мне, я наделил героя повести «Товарищ Ганс» и романа «Нежный возраст»: Санька Рымарев.
Так вот, однажды я встретился с Рымаревым на ухтинском железнодорожном вокзальчике. Мы оба ехали в служебные командировки, но в разные стороны: я ждал поезда на север, до Печоры, а ему надо было на юг, в Княж-Погост.
Поездов пока не было, стояла тишина, и он отвел меня в сторонку, подальше от чужих ушей и глаз.
— У меня тяжесть на душе, — сказал он. — Ведь это я познакомил вас... но, понимаете, он очень просил об этом, а я не мог отказать — ведь мы с ним вместе сидели, на одних нарах спали... Так вот, тем более я должен вас предупредить: этот человек — стукач. Он стучал, уже сидя в лагере, и за то ему были там всякие поблажки. Он многих посадил, то есть с его стука многим дали повторные сроки... Будьте осторожны. Еще раз извините меня.
А тут и подошел чей-то поезд, то ли его, то ли мой, сейчас я уже не помню таких подробностей.
И здесь читатель, вполне вероятно, задаст мне вопрос, резонность которого я предвижу: почему же, назвав по имени и фамилии человека, которого сам автор считает лишним, третьим лишним, я утаиваю имя и фамилию другого своего персонажа, который, надо полагать, лишним не является, раз уж ему уделено здесь столько места.
Совершенно верно. Вообще, принадлежность моей повести к жанру, который принято теперь называть поп fiction, обязывает меня подтвердить, что все имена и фамилии здесь — подлинные, как и все изображенные в ней события были на самом деле и могут быть подтверждены документально, за исключением разве что сновидений.
Я сам не на шутку озабочен тем, что один из персонажей моей повести существует как бы анонимно, то есть не назван своим именем и своей фамилией.
Но у меня есть вполне уважительная причина соблюдать эту анонимность, во всяком случае — до поры, до времени.
Дело вот в чем.
Однажды, будучи в очередной командировке в Вой-Воже, я попытался уточнить цифру выполнения плана по нефтедобыче, и мне в конторе промысла сказали, что сейчас, к сожалению, плановик отлучился, но к концу дня он обязательно появится, и мне сообщат эту цифру по телефону — вы где остановились? в гостинице? — нет, сказал я, у одного знакомого, но у него есть дома телефон, так что позвоните туда — я назвал фамилию.
— А-а, это тот, который убил собаку?
— Какую еще собаку? Чью собаку?
— Да ничью... она забежала к нему во двор, а он ее и убил палкой. Весь Вой-Вож смотрел, как он ее убивал. Визгу было!..
И еще в одном месте я как-то назвал дом, где остановился, и там тоже среагировали однозначно: а-а, это где собаку убили...
Признаться, я был смущен таким необычным реагажем. Я уже понял, что тут нет случайной ошибки или совпадения.
Не стану корчить из себя заядлого собачника, хотя на протяжении жизни в моем доме водились собаки, и я любил их, и тем более проникся к ним уважением позже, когда след овчарки Люси, рыжей Люськи, которая в раннем детстве катала меня на санках, — когда ее след вдруг обнаружился в архивной папке Комитета госбезопасности.
Вернувшись вечером в дом у околицы Вой-Вожа, где жил мой знакомый, коллега по литературным занятиям, я прямо спросил его: что за собака? где собака зарыта?
— Да здесь же и зарыл, край двора, у забора... — не стал отнекиваться он. — Понимаешь, забежала на баз какая-то гавка, ничья вроде... бегает туда-сюда, воет, может статься, что и бешенная, а ведь у меня в доме дети... я ее гнал-гнал, ни в какую... А я пьяный был, обозлился — и убил ее палкой. И все дела. Садись к столу, уже откубрено.
Через несколько лет он уехал со всей семьей в родные места, купил дом в станице, потом перебрался в краевой центр. Там он всецело посвятил себя творческой работе, выпустил несколько романов, посвященных противоборству красных и белых на Дону. Кстати, романы эти были вовсе неплохи. Он стал лауреатом, вступил в партию и даже сделался советником тогдашнего первого секретаря крайкома Медунова.
К тому времени наши представления о жизни еще более разошлись, и мы не искали встреч друг с другом, хотя, бывало, сталкивались на писательских съездах — у него под мышкой делегатская папка, и у меня такая же.
Однако, время от времени наезжая в породненные северные земли, заглядывая иногда к нефтяникам Вой-Вожа, я не упускал случая напомнить местным читателям о том, что жил среди них писатель, в ту пору мало кому известный, а теперь вот он написал несколько хороших романов — читали ль вы их? помните ли автора, своего земляка?
