Александр Исетский - Буран
Иногда пела Пайга. Она скучала о холоде тундры:
Вдоль берегов Ямала
Плывут льды.
От льдов над тундрой
Горят сполохи.
Сполохи горят,
Но не греют.
Совик у меня в инее.
У оленей в ноздрях лед.
Везде голубые снега.
Кругом ямальская тундра.
Зрители смеялись над песнями ненцев, не понимая тоски и горя, вложенных в эти песни.
Однажды к чуму Сяско пришел вместе с Кондратом высокий худой человек. Он был в широкополой светло-коричневой шляпе, беспоясной длинной рубахе со светлым в крапинку платком, повязанным вокруг ворота. Глубоко запавшие глаза его были грустны. Но при виде выбежавших из чума детей эти глаза залучились приветливостью, а лицо осветилось улыбкой.
— Хуркантола ямб опой луце! Хунтер харю! Хунтер харю[23]! — кричали дети, прыгая около чума, но остерегаясь близко подойти к пришедшему.
— Здравствуйте! — сказал он и протянул им свою узкую руку,
— Ани торово[24]!
Они впервые услышали здесь понятное им русское приветствие, и между маленькими северянами и Журавлем, как прозвали они русского, сразу же установилась теплая дружба.
Недо приковала к себе его особое внимание. Ее красивая одежда поразила его. На ней была ягушка, покрытая затейливыми узорами из полосок меха, нашитых на красном сукне, с пышной опушкой из песцовых шкурок и хвостов. Пояс с четким «ласточкиным» узором из белой и черной пешки, с огромной начищенной медной пряжкой в виде спирали, ярко выделялся на меху ягушки. Где-то под ягушкой позванивали медные побрякушки украшений. Из-под опушенного соболем капора выглядывали смущенные, но любопытные черные глазенки.
Журавль принес с собой небольшой кожаный чемодан и этюдный треног. Это был скульптор. Кондрат называл его господином Валецким. Треног и чемодан он положил на нарту.
Чемодан был покрыт невиданной Мачем кожей, и мальчик начал ногтем пробовать ее добротность. Валецкий отвел руку Мача и, улыбнувшись, покачал головой: «Нельзя так». Мальчик занялся никелированной ручкой чемодана.
Валецкий внимательно вглядывался в лица детей. Он дал им по шоколадной конфете. Дети с интересом стали разглядывать яркие картинки оберток. Скульптор неожиданно взял конфету из рук Недо и сделал вид, что хочет положить ее обратно в карман. Недо растерянно взглянула на конфету в руках брата и чуть не заплакала.
Валецкий развернул конфету и сунул ее в раскрытый рот девочки. Не закрывая рта, она стояла перед скульптором. По мере того как таяла конфета, таяла на лице Недо обида, и ее личико медленно расплывалось в довольной улыбке.
Был доволен и Валецкий. Грубое, смуглое лицо девочки приобретало в улыбке своеобразную красоту и привлекательность.
Скульптор торопливо раскинул треног, укрепил на нем деревянный диск и выложил несколько стек[25]. Неду он посадил на нарту, знаками показал ей, чтобы она сняла капор, и приступил к работе.
На диске быстро наросла глиняная горка телесного цвета. Валецкий оболванил ее. Под смелыми движениями его рук начали определяться грубые очертания головы. Валецкий стал работать с глубоким сосредоточением, но медленно. Натура была нова. Нужно было верно схватить типичность формы: скуластость, низкий лоб, узкие щелки глаз.
Над оболваненной формой то мелькала стека, снимая или наращивая глину, то, словно гипнотизируя, Валецкий энергичными движениями пальцев проводил по грубому, неоформившемуся лицу. Эластичная глина была податлива, и в скульптуре все явственнее выступала характерность типа северной натурщицы.
С изумлением смотрел на работу Валецкого Мач. Под умелыми и быстрыми руками русского он видел рождение человеческой головы. Его поражало умение так лепить человека.
В тундре Мач видел, как выделывали деревянных богов топором и ножом. Они не казались ему безобразными. Они были богами, имевшими добрую или злую волю, независимо от их сходства с человеком. Их безобразность и уродливость даже словно увеличивали их божественное отличие от человека, силу и волю над ним. А этот смешной и добрый русский дядя делает бога красивого, похожего на ненца, как бог Сэру-Ирику, живущий на Белом Острове. Такому богу не страшно молиться. Он будет, наверное, добрее всех богов тундры.
Скульптор работает с увлечением. Никогда еще он не встречал столь волнующей по своей первобытной простоте натуры. Свежо и наивно-выразительно было лицо этого северного ребенка. Валецкий не замечал течения времени, жестами упрашивал Недо сидеть, не шевелясь на нарте. Только тень, упавшая на лицо Недо, заставила его с сожалением вспомнить о наступившем вечере. Распростившись со своими маленькими друзьями, скульптор ушел.
Он стал приходить и работать каждый день, поражая северян своим мастерством делать красивых ненцев. Место Недо заняла Пайга, а потом Мач и сам Сяско. Скульптора приветливо встречали и провожали. Он ничего не брал у ненцев, не кричал на них. С детьми был добр и ласков. Сяско осмелился даже назвать его юро Валески. К нему привыкли, как к Кондрату.
Посетители выставки проходили перед чумом Сяско нескончаемой чередой. Ненцам даже в Салехарде никогда не доводилось видеть такое множество народа, столько богатых и забавно разодетых людей. Первое время северяне с любопытством разглядывали своих зрителей, их необычное обличье.
Пайгу и Недо особенно поражали женские наряды. Изумленно глядели они на пышно одетых, важно проплывающих дам из столичной и московской знати, расфранченных помещиц и вырядившихся в пух и прах купчих. Их наряды были из облачно легких шелков и кружев или тяжелого бархата и атласа. На головах громоздились причудливые шляпы и чепцы, изукрашенные цветами, лентами, яркими птичьими перьями. В ушах, на шее и груди, на руках сверкали и радужно переливались чудесные каменья. С плеч ниспадали собольи, песцовые иди горностаевые накидки и горжетки.
Впервые увидев на плечах богатых модниц шкурки зверей родного края, Недо с обидой закричала:
— Отец, это наши меха! Зачем ты отдал им наши меха?
Сяско не ответил Недо. Ненецким инькам и дочерям не полагается соваться в мужские дела.
Проводив угрюмым недобрым взглядом разряженных барынь, Сяско пытался рассказать Кондрату, как бессовестно выменивают на Севере у ненцев эти дорогие меха русские купцы. Для наглядности он выложил на поляне перед Кондратом несколько разных добротных шкурок, как это делают ненцы на зимнем торге в Салехарде. Зайдя перед шкурками со стороны Кондрата, он изображал ругающегося купца. С силой выбывал из шкурок клочья шерсти, плевал на мездру, пинал шкурки, охаивая товар ненца. Потом начинал выкладывать против каждой шкурки на обмен свои товары. Подручными материалами Сяско условно изображал эти товары, приговаривая названия и свою их оценку!
— Хлеб! О-ой! Мало хлеба... Чай! Мало чая, мало... Чего не кладешь сахар, хоть бы ребятам. Мука! Пошто такая горькая? О-ой! Прибавь махорки по листочку... Веревка! О-ой, гнилая веревка! Не терпит веревка! Пошто даешь мало пороха да дроби? Чем буду зверя бить?.. Шкурки богатые — клади коровьего масла...
Кондрат вначале улыбался, глядя, как Сяско изображает торг с купцом, но по мере того, как возгласы ненца становились все горестнее и злее, служитель все более мрачнел, ясно себе представляя, как объегоривал купец простодушного «инородца». А Сяско, меж тем, ползал за купцом, униженно его упрашивая:
— О-ой, Никитка, обижаешь Сяско. Ну, дай хоть еще пачку спичек, а! Дай горсточку бисера моей иньке.
Купец сунул ненцу шкалик водки, и Сяско, вожделенно глядя на шкалик, запрокинув голову, зачмокал губами. Оторвав шкалик от губ, он кричал уходящему купцу вдогонку:
— Никитка! Варнак Никитка! Пошто мешал водку с водой? Худая водка! Давай шкурки обратно! О-ой, варнак!..
С озлоблением швырнув баклушки на песчаную аллею вслед купцу, Сяско внезапно умолк и поспешно уселся за работу на нарты, исподлобья взглядывая на дорожку.
С группой важных гостей к чуму ненцев подходил начальник. Кондрат склонился в почтительном поклоне.
Гости оживленно обсуждали шумный успех московской выставки, ее громкое эхо далеко за рубежами империи. Громче всех разглагольствовал тучный, рослый господин с рачьими глазами на безбровом лице. Воздев выхоленную руку, он восторженно гудел:
— Господа! О чем говорить, господа? Разве вы не видите — стоило лишь Москве послать свой громогласный клич всему нашему народу, как со всех русских земель явились люди православные ударить ей челом, стать под монаршую десницу нашего всеславного государя-императора! Даже приперлись эти чумазые чукчи. Хо-хо-хо!
— Самоеды, ваше превосходительство, — учтиво поправил начальник инородческого отдела.
— Э! — брезгливо выпятило губу его превосходительство. — Это не имеет значения.
