Александр Исетский - Буран
— Ваули!.. О-ой!
Сэротэтто молчал. Надо было дать народу выкричать свою ненависть, вылить в просторы тундры вековую, но бессильную озлобленность сородичей, дать им время свыкнуться с неизбежностью горя.
Сэротэтто думал, кого отдать уряднику, и не мог ни на ком остановить свой выбор.
Всю ночь думали у тлеющих костров его сородичи, затихшие после вспышки гнева, кому из них выпадет на долю проститься утром с родной тундрой. Всю ночь плакали ненецкие иньки. Тоскливо выли собаки.
К утру приехал на кочевье, извещенный о царской бумаге шаман Мандыр Тибичи. Он посоветовал отдать уряднику сородича-бедняка:
— Потеря бедного будет не так обидна и тягостна.
Сэротэтто обрадовался.
— Отдать надо Сяско! Я за него и его ачекана[13] уже два ясака царю клал.[14] У него десяток олешек, и он тащится за родом, как израненный волком олень за здоровым стадом.
Старейшие рода согласились, что ничего мудрее нельзя придумать.
— Пусть едет Сяско и его семья. Такова воля Великого Нума! — сказал шаман ненцам.
— Пусть едет Сяско! Его горе будет меньше. У него мало оленей.
— Он ничего не оставляет в тундре.
— Ему легче перенести горе.
— Он лучший плясун рода. Он покажет наши пляски царю.
Пусть едет Сяско! — кричали сородичи, у которых были тысячные стада оленей, богатые чумы, праздничные хоры[15].
Сяско стерег стадо Сэротэтто. За ним сгоняли и привезли к чуму старшины. Не глядя в глаза Сяско, Натю сказал ему:
— Сяско, русский царь прислал в тундру своего человека. Царь зовет из моего рода приехать к нему в гости в его большой город одного доброго хасово со всей его семьей и оленями, показаться царю и русским людям. Татибей Мандыр Тибичи спрашивал богов — кому ехать в царев город? Боги ответили: ехать Сяско! Старейшие хасово рода и я покорны выбору богов, и ты завтра утром поедешь с царевым человеком. Мы дадим тебе оленей, новый чум, лучшие одежды и много еды. Ты не будешь бедным ненцем. Царь не возьмет с тебя и твоего ачекана даже ясака. Собирайся!
Похолодев, Сяско обвел непонимающим взглядом лица своих сородичей. Он не встретил ни одного прямого ответного взгляда. Потупя головы, они смотрели на истоптанный мох под ногами.
Сяско понял приговор своих сородичей. Он упал на родную землю, захватил в горсти мерзлый мох и глухо застонал.
Сяско снарядили четыре нарты. Дали новый чум, новые одежды для всей семьи. На одну из грузовых нарт взвалили тушу оленьего мяса, много вяленой рыбы, хлеба и муки, рыбьего жира и других продуктов. На другие нарты нанесли дорогие меха песца, горностая, черно-бурых лисиц, белок, шкур оленей, пешки и неплюя[16]; укладывали моржевые клыки и куски мамонтовой кости для резьбы, связки шитвенных сухожилий.
Сородичи несли всяческое добро на нарты Сяско молча, без сожаления, желая задобрить его, утешить. Он видел, как много добра отдавали ему, так много, что Сяско не накопить бы столько за всю свою жизнь.
Жена его Пайга и дочка Натю, то улыбаясь, то плача, бродили в новых красивых одеждах между нартами сородичей, прощаясь с иньками Натю и подругами. Они были и рады неожиданному богатству и опечалены расставанием. Только, кажется, не горевал сынишка Сяско — Мач, любуясь и хвастаясь новым ножом. Сам Сяско, отупев от горя, смотрел на неожиданно свалившееся богатство безрадостно, с неприязнью.
Когда привели и впрягли в нарты сытых ездовых оленей и среди них, для нарты Сяско, четырех празднично-белых и дали ему в руки новый гибкий тюр, Сяско понял, что все это не дурной сон, а горестная явь. Он должен был покинуть родную тундру. Безбрежная, однообразно серая, но так любимая сердцу, она прощально качнулась в заслезившихся глазах Сяско.
Пайга и Недо, плача, валялись у своего старого драного чума. Только Мач, стоя у поезда снаряженных нарт, сухими блестящими глазами неотрывно смотрел на стада оленей, словно хотел запечатлеть их в своей памяти на всю жизнь.
Из чума старшины вышел хмельной урядник. Сяско молча упал на колени и грустными глазами обвел своих сородичей. Они молчали.
Натю Сэротэтто подошел к Сяско и сказал:
— Да будет путь твой легок, как легок полет облаков на небе.
Это напутствие показалось Сяско насмешкой, и он не ответил старшине ни слова.
Пайга, Недо и Мач уселись на задние нарты. Урядник влез на первую.
Сяско, схватив тюр и возжу, вскочил на нарту и озлобленно гикнул. Сытые ездовые олени рванулись. Богатые, но печальные упряжки скользнули с холма в далекий неведомый путь.
Сяско не оглянулся. Позади остались, как чужие, виновато молчаливые сородичи. Оживавшая весенняя тундра прорастала новыми мхами и травами. Навстречу упряжкам шли с юга косяки гусей. Где-то далеко, там, откуда летели крикливые веселые птицы, лежит чужая земля.
За спиною Сяско, пьяно мотаясь, сидел довольный урядник.
Далекий непривычный путь измучил ненцев и их животных. Они были, как дети, опасливо насторожены и одновременно любопытны ко всему новому и невиданному. Огромный чужой мир раскрывался перед ними стремительно, ослепляюще. Будучи не объяснен никем, он часто пугал их и подавлял, держал в непрерывном напряжении и возбуждении.
Едва успев прийти в себя от путешествия на барже, ненцы испытали потрясающий ужас, когда их и оленей погрузили на железнодорожные платформы.
С боязливым изумлением ненцы осмотрели огромные «нарты» на колесах, теряясь в догадках, кто повезет такую железную тяжесть?
Ночью они увидели надвигавшееся на них чудовище в клубах дыма и пара, ослепительно сверкавшее огромными глазищами. Чудовище с оглушительным ревом, лязгом и скрежетом ударилось об их платформу. Цепенея от ужаса, ненцы зарылись под шкуры, под мешки, цепляясь друг за друга. Это был сам На-а-дьявол, пришедший за Сяско, чтобы утащить его в свой огненный чум под землею...
Перепуганный Сяско забыл о своих оленях, не слышал их истошного хорканья. Животные в судорожной дрожи валились друг на друга. Белый праздничный сильный хор рванулся с ременного тундзяна и в упругом отчаянном прыжке взвился над загородкой платформы. Он рухнул на откос и с переломанными ногами скатился по насыпи, уткнувшись ветвистыми рогами в топкую жижу болота...
Сяско не видел гибели прекрасного оленя. До утра он, Пайга и дети лежали в беспамятстве. Они пришли в себя, когда их железная нарта между другими красными чумами на колесах уже давно громыхала на запад от Каменного Пояса. Остекляневшими глазами ненцы смотрели на несущиеся мимо леса, деревни и озера.
Ни животные, ни люди не могли несколько дней есть от пережитого ужаса. Как дети на ощупь познают опаляющую силу огня, так познавали люди почти первобытной тундры новый чужой им мир. Но спокойное поведение русских в привычной им обстановке успокоило в конце концов и ненцев. Осталось только чувство непроходящей робости и боязливого изумления перед удивительной жизнью на этой чужой земле, перед поразительными выдумками и хитростью русских людей.
Но как ни устали простодушные северяне изумляться чужой жизни, сколько ни привыкали к чудесным неожиданностям, Москва вновь ошеломила их необозримым скоплением громадных каменных чумов и неисчислимым множеством людей. Они были поражены нескончаемостью каменных дорог, несчетным количеством звезд, подвешенных на столбах и сверкавших в окнах домов.
Семья Сяско прошла по шумным и ярким вечерним улицам Москвы, как во сне. Ненцы были подавлены громадностью города русского царя. У Сяско не хватало ни мыслей, ни счета, чтоб понять и осмыслить все окружающее.
Сопровождавший ненецкую семью тобольский полицейский сдал живые экспонаты Севера под расписку выставочной администрации.
На выставочной территории северянам указали место стоянки, где они должны были поставить свой чум. Это была небольшая лужайка посреди сосновой рощицы.
Весь вечер Пайга и Недо провели за установкой и устройством чума. Вяло и без охоты они делали обычное для них дело. Работа, которая в тундре требовала не более получаса, не спорилась. Шкуры сваливались с шестов, не затягивались узлы ссохшихся ременных вязок. Куда-то задевалась шкура для двери. Пайга расколола котел для варки чая.
Сяско и Мач отпустили оленей в приготовленный загон-вольер и не знали, чем заняться. Они попытались найти в рощице хворост для костра, но она была чиста. Они вернулись к чуму и в угрюмом молчании сели на нарты.
Олени, привыкшие к чистому влажному воздуху тундры, чихали от пыли московских улиц. После полумесячного дрожания на платформе, почувствовав под ногами твердую землю, измученные животные валились и словно околевали. Иные лежа жадно хватали и выдирали с корнями чахлую траву лужайки. Жалобно скулила и тявкала любимица Мача лайка Хад.
