Михаил Стельмах - Над Черемошем
Песню гуцулов у озерка услышали Сенчук и Нестеренко.
— Доброе утро, молодцы!
— Доброе утро, пане товарищ!
— А не выкинуть ли предпоследнее слово? — смеется Григорий.
— Можно и выкинуть! — парни кивают головами.
— Песни знаете?
— Ага, товарищ… пане… или уж выкинем последнее слово? — Смуглый красавец Василь Букачук весело смотрит прямо в глаза Григорию.
— Можно и выкинуть, — с лукавой улыбкой соглашается тот. — Какие же вы песни знаете?
— Какую скажете.
— Про полонину споете?
— Ага!
Парни переглянулись, сосредоточенно пошептались, выпрямились, и обветренные голоса покатили к Черемошу грациозную коломыйку:
В полонине при долине
Зеленое сено.
Ой, пойду я в полонину,
Там солнышко село.
Что за чудо, что за диво!
Сроду не бывало,
Чтобы солнце в полонине
Спало-почивало.
Григорий Нестеренко слушал коломыйку, широко раскрыв глаза.
— Философия! — удивленно вырвалось у него, когда мелодия потонула в кипении реки.
— Философия? — удивляется Василь. — Это значит — славно, красиво? — доверчиво спрашивает он у агронома.
— Славно, славно, парень!.. А про Черногору знаете?
— Как не знать!
Парни снова пошептались, и снова зазвенела песня:
Черногора, мать родная,
Душистые скаты,
Лес да лес, куда ни глянешь, —
Широки Карпаты!
Не родит нам Черногора
Ни рожь, ни пшеницу,
Творогом да простоквашей
Дай бог прокормиться.
— Не родит нам Черногора ни рожь, ни пшеницу! — Григорий еще с увлечением повторяет эти слова, а сам уже хмурится и оборачивается к Черногоре, холодно сверкающей вдали, на пороге поднебесья. — Будешь, Черногора, будете, широкие Карпаты, кормить своих сыновей хлебом!
Лесорубы пожимают плечами, пересмеиваются, потом Василь говорит словами своих отцов и дедов:
— С тех пор, как стоит мир и светит солнце, гуцул ни разу хлеба не наелся. Такая уж у гуцула земля, бедная, как нищенка. Как послал господь бог исконную бедность на карпатские горы, так и не отстает она от нас, как смерть от человека, не отстает, да и все как было по-старому, так и есть!
— Будет по-новому! Наестся гуцул хлеба, и бедная земля его наберется сил, зашумит зерно, как ливень. Невиданные стада покроют черногорские полонины. — У Григория по-молодецки раздались плечи, а брови упрямо сошлись над переносицей. Он как-то сразу похорошел, вырос: это в нем заговорило его дело, его мечта.
— Хорошо говорите. Вы, верно, пан учитель? — спрашивает Василь и сразу же спохватывается: — Предпоследнее-то слово выкинуть, что ли?
— Выкинь и последнее.
— Товарищ Григорий Иванович — институтский агроном, — с уважением объясняет Микола Сенчук.
— В высоком институте учился товарищ! — удивляется Василь.
— Учился и окончил, — гордо говорит Сенчук, словно это он получил такое высокое образование.
Подбежал Петрик и остановился, прислушиваясь к словам взрослых.
— А ты грамоту знаешь? — спрашивает Григорий Василя.
— Знаю, как же! — гордо отвечает тот.
— Что умеешь?
— Что? Читать умею, расписываться тоже. Не очень ровно, однако умею. — И очень удивляется, когда все, даже Петрик, смеются над ним.
— Ах ты, баловник! А ну, с глаз долой! — прикрикнул Василь на брата, и тот белым камешком покатился по дороге, через лога и полянки, то и дело оборачивая к брату свое смеющееся лицо.
— Учиться надо, парень… А еще какие коломыйки знаешь?
— Какие скажете. — И он, наморщив лоб, запел:
Куковала кукушечка
В саду на рассвете.
Заседают и гуцулы
В Верховном Совете.
— И про любовь знаешь?
— И про любовь.
Нашел табак, нашел трубку,
Нашел в печке жару.
Нашел милку, нашел сердце,
Будет мне под пару.
— Ну, а про врагов? — все больше удивляясь, спрашивал Григорий.
— Сейчас вспомню.
Василь кивнул Ивану, парни отвернулись, пошептались и, взглянув на Григория, запели:
Лают разом три собаки
На белую глину.
Гитлер, Трумэн и Бандера —
Одна чертовщина.
— Может, вы сами и сочиняете их? — спросил в полном изумлении Григорий.
— А кто же за нас сочинит? — в свою очередь изумились парни. — Скажите, а что вы у озера делаете? И зачем вспахали вон тот клин?
— Хотим, чтобы в этой низинке хлеб заколосился.
— В этой низине? Ой, ой! — Василь и Иван покачали головами. — Да ведь тут, будь оно неладно, и бурьян не растет, а зерно вы и подавно даром загубите. Хоть пальцы грызите, все равно ничего не выйдет.
— Выйдет, ребята. Мы обновим почву в этой низине.
— Обновите?
— Видите озерко?
— Как не видеть? А зачем вы ведете к нему рукав от Черемоша? Поить будете?
— Товарищ агроном знает, зачем, — с достоинством проговорил Сенчук. — В пору паводка и дождей река начисто сносит с гор лучшую землю и… как его?.. гумус?
— Гумус, — кивнул Григорий.
— Вот-вот, гумус. А мы по этому рукаву и отведем частицу его в озерко. Сделаем водоотстойник, а потом удобрим низину илом, чтоб уродились и озимые и яровые. На вспаханной делянке мы уже сделали пробу.
— Высокая наука! — изумляется Василь. — И что же из нее выйдет?
— Высокий урожай и… новые песни. Сочините тогда?
— Ага! — одновременно отвечают гуцулы, недоверчиво осматривая и низину и золотое озерко, усеянное по берегам розовыми ромашками.
— Чтобы на таком черством клочке что-нибудь выросло? — сомневается Василь. — И кто будет подымать этот клин?
— Колхоз.
— Колхоз? Какой?
— Ваш, Гринявский, — отвечает Нестеренко.
— Да ведь его же нету еще?
— Так будет.
— Свет мой бедный! Дитя еще и не родилось, а ему уже со всех гор приданое собирают.
— А все для того, чтобы ты, Василь, сказал потом: не бедный, а щедрый свет мой, зажиточно живется на этом свете! Так гуцулы говорят?
— Так, товарищ институтский агроном!
— Предпоследнее слово можно выкинуть.
— А чести от того не уменьшится?
— Вот этого уж не знаю.
— А кто же будет знать?
— Люди.
— Дядя Микола, как там, в селе? — спрашивает Василь, втайне надеясь узнать что-нибудь о своей Мариечке.
— В селе все кипит. Те, кому жилось кисло да солоно, кто мозолистыми руками на кулешу[17] зарабатывал, думают, как бы соединить эти руки да взяться за работу сообща. Не будь врага да ядовитых языков, зажили бы мы в Гринявке совсем по-новому. А еще новость, — спокойно продолжает Сенчук, — наши люди поедут в восточные области Украины, а кое-кто и в Россию — поглядеть на колхозное житье-бытье, чтоб новая наука в сердце запала.
— И кто же поедет? — встрепенулся Василь.
— Сегодня собрание скажет. Ты не опасайся, Мариечку люди выберут.
— С какой это стати мне опасаться? — растерялся Василь. — И что мне за дело до Мариечки?.. А когда выборные поедут?
— Может, через неделю, а может и завтра, — лукаво глядя на Василя, говорит Микола Сенчук.
— Завтра! И Мариечка тоже?
— И Мариечка. А что тебе за дело до нее?
— Похоже на то, что не пойдет завтра Василь на полонину, а так припустится вечером в Гринявку, к Мариечке, что и постолы с обеих ног слетят, — с сожалением покачивает головой Иван.
* * *Тесный временный двор машинно-тракторной станции сейчас напоминает выставку сельскохозяйственных машин.
Сколько же тут всякого невиданного добра… У Мариечки Сайнюк глаза разбегаются. Она, как перед картинами, подолгу останавливается у машин, ощущая, как гул моторов сотрясает землю у нее под ногами. Девушке и радостно и немного боязно.
— Эй, чернявая, кого ищешь? — Перед ней, смеясь, останавливается молодой тракторист Павло Гритчук, весь вымазанный в копоти и мазуте.
— Самого старшего ищу — начальника машинно-тракторной станции.
— Самого старшего? — притворно вздыхает Гритчук. — Тогда ничего не выйдет: я самый младший.
— Не горюйте, и вы будете самым старшим. Только повремените, — в тон ему отвечает Мариечка. — Так, где мне найти товарища начальника?
— Вон он стоит, у комбайна.
— Спасибо, товарищ самый младший. Жаль, что не вы самый старший, — улыбаясь, благодарит девушка.
И впрямь было бы лучше, если бы ее просьбу мог выслушать этот тракторист.
— Мариечка, потупясь, подходит к директору МТС Денису Макарову. Беленький узелок в руке явно тяготит ее.
— Вы будете начальник МТС?
— Я буду начальник МТС, — весело отвечает Денис Иванович. — А вы кто будете?
— Я Мария Сайнюк. А в Гринявке все зовут меня просто Мариечкой.
