Иван Лепин - Близкие люди
Сыграли скромную свадьбу. Через год пошли дети. Первый, второй, третий…
Я был последним, пятым…
Впрочем, не совсем так. После меня должен был родиться мой братишка. И он родился. Но мертвым. Слишком запоздалым было кесарево сечение (мать накануне родов оступилась с лестницы, ведущей в погреб, упала, и плод перевернулся).
Она умерла, когда ей было тридцать восемь лет. В гробу, говорят, лежала как живая.
А я никак ее не запомнил. И не сохранилось ни одной фотографии (как и отцовской)…
Я стоял на ее могиле и жевал травинку.
С Иваном Павловичем мы расстались в школе. Доследующего моего приезда расстались, и я пошел на кладбище — это в шести километрах от Хорошаевки, в Нижне-Смородине.
Я не знаю точно, где находится могила матери. Крест срубили, рассказывала Даша, местные жители через месяц-полтора после смерти матери — на растопку. В первые дни Даша приглядывала за могилой, по дороге из церкви, на пасху, крошила на ней освященные яйца, а потом, когда перестала ходить в церковь, когда мы, четверо ее подопечных, подросли и жизнь потяжелела, ей было недосуг ходить в Нижне-Смородино.
И могила заросла, почти сравнялась с землей.
Однажды Даша все-таки пришла на кладбище и привела меня — могилы она не нашла. Сквозь слезы она мне тихо шепнула:
— Где-то вот здесь, вот в этом месте…
С тех пор я прихожу на «это место», слева, у самого края кладбища.
И вот снова пришел.
— Мама… — сказал я и вздрогнул: сколько помню себя, не произносил это слово вслух.
Я взял горсть земли с чуть приметного бугорка и завернул ее в платочек. На память о матери, которую знаю по рассказам…
20
Когда в очередной раз я пришел к Федору Кирилловичу, то его дома не застал. В хате никого не было, на столе дрались из-за хлебной корки штук пять цыплят. На меня они не обратили ровно никакого внимания.
Я направился на огород, одной стороной прилегающий к высокому берегу Сновы. Тут я и увидел тетю Варю. Она стояла перед цинковым тазиком, наполненным мокрым бельем, и что-то кричала находящемуся у самой речки Федору Кирилловичу (а кому она еще могла кричать?).
— Здравствуйте вам!
— Здорово, — поглядела в мою сторону тетя Варя. — Тут с отцом стирку затеяли. Он полоскает. Я уж боюсь спускаться, боюсь, в речку упаду. Вылазь, отец, — обратилась она к Федору Кирилловичу, — хватит, а то ни одной грязинки на развод не оставишь… Пришли вон к тебе.
— Да я, собственно, просто так, — успокоил я тетю Варю, думая, что помешал работе.
— Молчи, — махнула она мне рукой. — Иначе не вылезет. Вон уж руки покраснели, а он все полоскаит. Говорит, что бабы стирать не умеют…
Поднявшись по едва заметным ступенькам, Федор Кириллович небрежно бросил в тазик скрученный пододеяльник и протянул мне мокрую красную ладонь.
— Здорово.
Затем он вытер заколовевшие руки о полы фуфайки, достал из кармана штанов пачку «Севера». Дунул в мундштук папиросы, смял ее губами.
— Ледяная вода. Руки с пару заходятся.
Тетя Варя взяла тазик и ушла развешивать белье, а меня Федор Кириллович повел по тропке, в глубь огорода. У густой колючей груши остановился.
Он курил, грелся дымом.
— Я грушу эту, тах-та во, спилить хотел, — рассказывал Федор Кириллович, — а потом думаю: черт с ней, пусть растет. Никто на нее в такие годы и внимания не обращает, а нынче засуха, неурожай в саду, так вот все соседи и ходят к ней, набирают кому сколько влезет. Сергей Максимович даже с ведром был…
Федор Кириллович похаживал два шага вперед, два шага назад, а я уселся на корточки под грушей-дикаркой, прямо из травы доставая опавшие, вызревшие, те, что посвежее, почище, желтые грушки, и отправлял их в рот. Груш много, хоть лопатой греби, много и погнивших, растоптанных.
— И скажи ты, как уродила, тварь, — продолжал Федор Кириллович. — Весь сад погорел от засухи, а этой хоть бы что… В урожайный год на ней ни разу столько не было.
— А чего вы их не сушите, груши-то? — спрашиваю я.
— Да ну их. У нас еще позалетошние есть.
— Ну, намочили б. Моченые груши — я как-то на рынке покупал — очень вкусные.
— Можно, твое дело, и намочить. Отчего ж нельзя? Дак это ж возиться нужно. А и не принято у нас мочить, сам знаешь, не очень умеем. Вот уродила, тварь! Наверно, корень у нее сильный.
Шаркая резиновыми сапогами, подошла тетя Варя — уже, должно, справилась с работой. Да и скучно одной дома сидеть. Стала, смотрит, как я аппетитно умолачиваю груши. Руки на животе скрестила, наверняка что-то надумывая.
— Чем же тебя Дуня кормит? — спросила без обиняков — видно, ей показалось, что я голоден. А может, ради простого бабьего любопытства.
Я жевал и доверительно перечислял:
— Кормит щами, яишницей, кашей, трех петухов уже зарубила, молоком…
— Молоком? А где ж она его берет? Или покупает?
— Мне приносят. Валя Беженка, тетя Клава Никиты Комарова…
— Ишь ты! Я уж анадысь подумала: соскучился он-де тут по молоку. Мы, как на грех, тоже летося корову продали. Чернушку, отменную корову, по двадцать литров давала…
— Из-за кормов, поди?
— Не, — ответил Федор Кириллович. — Оно, племяш, вишь, какое дело. Кормов достать можно, дак мороки с коровой много. Особливо тах-та во летом. Пастуха-то теперь нетути, сами стерегут. А куда мне или Варьке, к примеру, стеречь? Добро, хоть с поросенаком да с курями справляемся… Их никакого труда держать нетути. Кормим их хлебом. Раз в две недели поеду в Курск, привезу десятка полтора буханок — и хватает и нам с Варварой, и поросенаку, и курям. Хлеб-то нынче дешевле картошки: буханка тринадцать копеек стоит, а килограмм картошки на базаре — двадцать. Вот и перешли на хлеб. Все, племяш, знают, что гадко поступают, а что делать? Комбикормов-то колхоз нам не дает…
Наконец я наелся груш, десяток еще в карман положил.
— Можа, в дорогу возьмешь? — спросила тетя Варя.
— Некуда.
— А в чемодан?
— Битком там. Да и помяться груши могут.
— Это-то правда. А то возьми, все одно пропадают…
Я попрощался и спустился к речке, где буйствовали непроходимые лозняки. Они роняли в воду желтые листья, плывущие по тихому течению, будто перевернутые на бок плотвички. Сейчас пройду вдоль берега до Захариковой косы, а там, мимо огородов, домой. К Дуне то бишь. Я, бывает, по нескольку раз в день здесь хожу. Дышу, наслаждаюсь осенью, с грустью думаю о скором расставании. И уже твердо решаю, что в следующий раз приеду не на недельку, а минимум на полмесяца. И точно в такую же пору, когда нет июльской жары, но столько осеннего тепла и света…
21
На выгоне перед колхозным садом весной мальчишки поставили из необструганных ракитовых жердин футбольные ворота. Жерди пустили корни, и теперь от ворот во все стороны торчат ветки-прутья.
Каждый вечер, когда ребята возвращались из школы, на выгоне бывало людно. Мяч то метался из одного конца в другой, как обложенный зверек, то резко взмывал вверх, опускаясь медленно и неохотно. Игроки были разных возрастов — от шмыгающих простуженными носами первоклассников до гривастых выпускников. Нередко из-за неукомплектованности команд дозволялось играть и девчонкам.
Я любил наблюдать эти жаркие футбольные схватки, где не было судей, но правила неукоснительно соблюдались, и если кто кого подковывал, то это не было злоумышлением, и потому провинившийся никак не карался. Крик ребячий стоял над выгоном, иногда его прерывал голос чьей-нибудь рассерженной матери: «Петька, паразит, я тебя гусей послала искать, а ты, бесстыжий, футбол гоняешь!»
Почти так несколько минут назад вывела из команды своего Сашка Марина Тимохина. Налетела, как буря, глазами молнии извергает. Сашок на воротах как раз стоял. Мать схватила его за рукав и поволокла за собой, громко крича: «В кого ты только уродился, супостат эдакий? Как поросенаку картошки натолочь, так у него голова болит, а как тут пропадать, так куда и хворь девалася! Я целый день в колхозе, а он, супостат, картошки не может натолочь!..»
Остановилась игра, футболисты проводили печальными взглядами понуро шедшего за матерью Сашка.
Выбыл из команды игрок. Было пять на пять, стало пять на четыре.
— Эй, Людк, выходи, — скомандовал Генка Тубольцев, подросток-крепыш, дочке Васьки Хомяка. — Будем четыре на четыре.
Семиклассница Людка неохотно встала за воротами, покусывая с досады губы. Взглянула вопрошающе на меня: может, дескать, вы замените Сашка?
Я бы смог, конечно. Сам когда-то по полдня играл и на этом выгоне, и на настоящих полях. Сначала защитником был, а потом в крайние нападающие меня перевели — неплохо умел я бить по воротам.
А вообще — будь что будет. Поздно осуждать меня деревенским бабам: свожжался, мол, с ребятишками. А если и осудят, так в пустой след — завтра я уезжаю. Зато Людка не выйдет из игры как лишняя…
