Сергей Львов - Спасите наши души
— Давай постоим немного, — предложил Геннадий.
— Ты устал? — лукаво спросила Ася.
— Что ты! Просто мне надоело толкать машину, а уезжать от реки не хочется.
— Мне тоже не хочется, — сказала Ася. — Здесь хорошо.
Геннадий обрадовался.
«Здесь действительно хорошо», — подумала Ася. Но насколько было бы лучше, если бы с ней шел не милый Генка, который так готовился к серьезному разговору, так радовался своему мотороллеру, а теперь так злится на него, — если бы с ней шел не он, а Павел!
Ася видела, что Геннадий с его широкими плечами и сильными руками спортсмена, с его серыми глазами, обычно смеющимися, а сегодня удивленными и даже испуганными, куда красивее («Куда интереснее!»— сказала бы Марина), чем Павел. Но какое это имело значение? Как можно сравнивать?
И она с ужасом почувствовала, что, хотя со вчерашнего дня прошли уже целые сутки, целые сутки с тех пор, как она узнала правду о Павле и решила, что между ними все и навсегда кончено, она не перестает о нем думать. Если бы только думать! Она все время мысленно говорит с Павлом, все время видит его лицо — какое: красивое? некрасивое? Этого она уже не знает. Разве она может посмотреть на него со стороны? «Мой Павел», «Мы с Павлом» — сколько месяцев она уже привыкла думать так! Она его любит — вот в чем все. Почему? Этого не объяснишь. И с этим ничего не поделаешь.
...Теперь, когда мотороллер поставлен около тротуара и не может больше ни дергать Геннадия за руку, ни наезжать Асе на ноги, теперь, когда они, наконец, как все на набережной, стоят у парапета, Генка снова чувствует, что он счастлив. Сейчас он накинет Асе на плечи свою куртку: ей холодно, а если и не холодно, все равно так полагается. Но он вдруг, неожиданно для самого себя, спрашивает несмелым голосом:
— Ты не очень рассердишься, Рыжик, если я тебя поцелую?
— Не нужно, — спокойно отвечает Ася, — Пожалуйста, не нужно.
— Почему? — спрашивает Геннадий с отчаянием. И он слышит в ответ то, чего боялся:
— Ты очень хороший, мы с тобой друзья. А этого не нужно.
— Но я люблю тебя, — говорит Геннадий, понимая, что с той минуты, когда он сказал эти слова, все: и река, и небо, и Ася, и он сам — вся жизнь должна перемениться. — Почему ты молчишь?
Ася ничего не успевает ответить. Откуда-то на набережной в одиннадцать вечера появляется шумная компания мальчишек. Они останавливаются около мотороллера, чтобы подробно обсудить его достоинства и недостатки по сравнению с мотоциклами вообще и с чешской «Явой» в особенности.
— Ступайте отсюда! — кричит Геннадий. — Нашли место для технических дискуссий.
— А мы вам нисколько не мешаем. Машину вашу не трогаем. Целуйтесь, если вам это нравится, — дерзко говорит один из мальчишек, явно презирая человека, который имеет возможность носиться по городу на мотороллере, а вместо этого стоит на набережной как столб, держит за руку взъерошенную рыжую девчонку и смотрит ей в глаза, будто во всем мире нет ничего увлекательнее этого дурацкого занятия.
И именно потому, что мальчишка предложил Геннадию делать то, чего ему больше всего хотелось, Геннадий страшно рассердился.
— Вот я тебя сейчас! — грозно начал он. Но Асе шумная толпа мальчишек напомнила о том, что она увидела сегодня утром и чего не имела права забывать.
— Оставь их, Генка. И послушай, — Сказала она, — ты должен мне помочь. Я очень на тебя надеюсь.
— Говори, — сказал Геннадий с надеждой, — я сделаю все, что ты скажешь.
— Мне нужно узнать, где живет один мальчик.
— Какой еще мальчик? — крикнул Геннадий. Вот, значит, как она понимает дружбу!
— Совсем маленький, ему лет двенадцать-тринадцать.
— А-а, — сказал Геннадий, — это другое дело. Ну, и зачем он тебе?
Ася рассказала про утреннюю встречу с мальчиком, просившим милостыню. Она умолчала только о причине, которая привела ее в церковь.
— Сделаю все, — пообещал Геннадий. — Через два дня, самое позднее — через три тебе будет все о нем известно.
— Ты очень хороший, — еще раз сказала Ася. — Спасибо тебе.
Теперь пути к объяснению были отрезаны. Геннадий почувствовал это с горечью и каким-то облегчением. И все-таки жить было очень интересно!
На Крымском мосту он купил Асе на все оставшиеся деньги нарциссов. Потом на полной скорости отвез ее домой, проводил до дверей, не спрашивая больше разрешения, едва прикоснувшись губами, поцеловал в холодную щеку и сбежал по лестнице, чувствуя, что у него даже сердце щемит, так оно переполнено...
А Ася зашла на минутку к Марине. Марина и ее родители пили чай и досматривали по телевизору старый фильм «Неоконченная повесть». Асю тоже усадили пить чай и смотреть телевизор. Она видела на экране красивую женщину-врача, которая вылечивала больных одним своим видом и необыкновенной чуткостью, а потом сама влюбилась в хорошего человека, мучилась от этого, но лечить после всех переживаний стала еще лучше.
Ася смотрела на экран, а сама думала о том, что теперь с ней будет. Когда передача закончилась и за столом стали обсуждать увиденное, у нее на глазах заметили слезы, Марина сказала:
— Мне тоже очень понравилось. Замечательная вещь! А какая внешность у этой актрисы! И к тому же еще талант. Надо же!.. Я бы на такую внешность даже без таланта согласилась.
Ася подтвердила, что и картина замечательная и внешность тоже замечательная. А потом ушла домой, уткнулась в подушку, и все опять началось с того места, на котором она вчера не могла уснуть. Что же будет? Что будет, то будет! Ждать? Чего? Надеяться? На кого? Ну нет, она так не оставит Павла. Она его разыщет. Ему нужно помочь. А если нельзя помочь, с ним нужно хотя бы еще раз поговорить. Должна же она знать, что происходит с Павлом после того, как они расстались.
Ася приняла это решение и сразу уснула.
ОБИТЕЛЬ МИРА И ПОКОЯ
Если бы у Павла спросили, как он добрался до вокзала, расставшись с Асей, в какие переулки сворачивал, какие улицы переходил, как на метро ехал, он, наверное, не смог бы ответить.
Вот и наступил час решительного объяснения, которого он ждал и страшился. Теперь все!
— Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супругу отца Павла? — спросил, посмеиваясь, Добровольский, после того как они встретили Асю в городе. — Ну, знаешь, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, помяни мое слово.
— Это не твое слово. Это из писания, — ответив Павел, стараясь говорить так, будто его этот разговор не волнует.
— Из писания? Тем более, — сказал Добровольский, а потом неожиданно сочувственно протянул: — Трудненько тебе придется... Вот ведь как оно бывает: «Чему посмеяхомся, тому же и послужиша». А она ничего. С изюминкой! Да ведь сказано: чем труднее отречение, тем более заслуга. На том свете зачтется.
Добровольский любил начать на лексиконе бурсаков, потом ввернуть словечко из своего вполне светского прошлого, а кончить чем-нибудь наставительным и отдающим божественностью. Впрочем, во всех своих трех манерах попеременно он говорил только с Павлом и то с недавних пор. Вот и сейчас он, щеголяя памятью, процитировал:
— «Мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее. Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый. Держи дальше от нее путь свой и не подходи близко к дверям дома ее». Неплохо! А? Соломона не зря прозвали мудрым!
— При чем тут чужая жена? — возмутился Павел.
— Не все, мой влюбленный друг, надо понимать в прямом смысле. А в переносном она тебе, увы, чужее чужой. Жаль, грамматика так оказать не позволяет.
— Ты можешь больше не говорить со мной об этом? — хмуро спросил Павел.
— Я-то могу. Ты не можешь! — уверенно ответил Добровольский.
И он был прав: Павлу хотелось говорить об Асе. Больше говорить было не с кем, и он говорил с Добровольским: все-таки тот по-своему неплохо к нему относится.
Добровольский слушал Павла терпеливо, внимательно, а однажды с интересом спросил:
— А ты ей все про себя рассказал?.. Молчишь? Понимаю. А ведь рано или поздно придется ей рассказать. Вот тогда попрыгаешь. Отступился бы сразу, а?
Добровольский был прав. Но именно потому, что он был прав, у Павла после таких разговоров безнадежно портилось настроение. Он понимал, что так нельзя, но все оттягивал и оттягивал решительное объяснение с Асей. И вот оно позади. Она сама начала этот разговор, сама повернула его так, что им пришлось расстаться. И очень хорошо! Все равно это не могло продолжаться. Все равно это должно было кончиться...
Павел вдруг увидел прямо рядом с собой, отделенное только стеклом, перекошенное лицо шофера: оказывается, он так задумался, что едва не попал под машину.
Странно, он не успел почувствовать страха. А ведь пройди машина еще каких-нибудь пять сантиметров или сделай он шаг чуть подлиннее — и лежал бы сейчас на мостовой уже не человек, только тело.
