Лев Экономов - Под крылом земля
Стартер махнул белым флажком. Я плавно, но энергично дал газ, продолжая держать самолет на тормозах. Мотор взвыл, как разъяренный зверь, сотрясая весь планер. Запальные свечи прожжены и не подведут при взлете.
«Вперед, конек-горбунок!» — Увеличиваю обороты. Машина послушна. Она уже побежала по взлетной полосе, быстро нарастает скорость. «Кажется, пора поднимать хвост», — проносится в голове, и я слегка посылаю штурвал вперед.
Главное сейчас — выдержать направление. Это я помню хорошо. Смотрю на капот мотора, делаю соотношение с видимым горизонтом. Ага, это, кажется, самый подходящий угол атаки. И как бы в подтверждение моей мысли, самолет отрывается от земли. Это сразу чувствуешь по тому, как он плавно и в то же время стремительно начинает скользить вперед. Земля уже не бежит под шасси, а плывет, и кажется, что плывет весь мир.
Земля становится похожей на карту, которая лежит у меня на коленях. Начало сделано, но впереди полет. Хорошо ли построю четырехугольный маршрут, «коробочку», как у нас говорят? Как-то приземлюсь?
Мотор работает ровно. Я пробегаю взглядом по земле. Поля уже распаханы, хотя в оврагах еще лежит снег. Мелькают сосновые рощицы. Мокрые срезы пней ослепительно блестят. С воздуха кажется, что по мелколесью разбросаны гривенники.
Делаю разворот, а спустя минуту — еще. Теперь как на ладони виден весь наш городок. Вон электростанция, из выстроившихся в шеренгу труб валит густой белый дым, рядом — стеклянные коробки текстильной фабрики. В заречной слободе блестит старой позолотой церковь, над куполами снуют стрижи. От склада Заготзерна вереницей тянутся подводы, груженные мешками с зерном.
— К севу готовятся, — раздается в наушниках шлемофона. Я улыбаюсь, но, спохватившись, говорю строго:
— Об этом побеседуем на земле.
На последнем занятии командир полка сделал предупреждение тем летчикам, которые нарушали правила радиообмена.
— Вы могли не услышать приказа, — сказал он. — Ясно, к чему бы это привело во время боевых действий.
На отшибе, у самой реки, прилепился авиационный госпиталь. В госпитале она… Тонкий овал лица, копна светлые волос над невысоким лбом, прищуренные, немного раскосые глаза. Людмила… Интересно, чем она занимается сейчас? Может, делает обход палат, разговаривает с инженером?..
Город позади. Пора делать последний разворот. Ищу глазами посадочный знак — оказывается, он уже за крылом. Опоздал! Резко нажимаю ногой на педаль, самолет разворачивается. Буква «Т» (какой же узенькой кажется она с высоты!) теперь впереди, но под углом. Убавляю газ, мотор «кашляет». Вот, «наконец, удалось поставить самолет правильно, однако вижу, что расчет не выполнен и самолет может приземлиться с большим перелетом. Один выход: идти на второй круг. А ведь так хорошо началось!
Ругаю себя последними словами. Я просто ненавижу себя. Что подумает руководитель полетов, да и все, кто там, на старте? Конечно, назовут «утюгом» и другими обидными словами. А члены экипажа: Лерман, Мокрушин, Брякин?
Углубляюсь в работу так, что не сразу догадываюсь, о чем говорит Лерман. Он указывает на выпущенные шасси. Убираю их.
На втором круге я, кажется, своевременно произвел все действия. Однако удовлетворения не ощутил. Когда самолет остановился в конце посадочной полосы и я начал разворачиваться, в наушниках послышался мой позывной. Руководитель полетов — полковник Молотков — разрешил повторить упражнение.
— Вас понял! — гаркнул я со всей силой. — Понял хорошо! Спасибо, товарищ полковник! Иду на старт.
— Вы не на балу. Здесь в реверансах не нуждаются. Слова командира отрезвили меня в единый миг; не хватало еще лишиться полета из-за неуместной восторженности!
Выполнив упражнение, я зарулил машину на красную линию. Там стояло несколько самолетов, от раскрытых моторов струилось марево. Механики прыгали с капота на плоскость, заправляли бензобаки горючим.
Сгрудившись у стартовки, летчики спорили, «с промазом» или нет приземлится идущий на посадку самолет. Если пилот «давал козла», руководитель полетов быстро подносил ко рту микрофон и говорил, не отрывая цепкого взгляда от подскакивавшего самолета:
— Эластичнее, не торопитесь. Так. Хорошо. Иногда в его голосе появлялись жесткие нотки:
— Опять на выдерживании оторвали взгляд. Веревкой привяжу глаза к полосе!
Кого-то уже «продернули» в «Боевом листке».
Увидев меня, офицеры многозначительно переглянулись и расступились. Карикатура изображала сидящего верхом на самолете летчика с приложенными к груди руками и елейной улыбочкой на губах. Изо рта вылетали слова: «Спасибо, товарищ полковник! Иду на старт!»
Офицеры смеялись, хитровато посматривая на меня. Но смех этот вдруг заглушило быстро нараставшее гудение мотора. Низко над головами — кое-кто даже присел, — мелькнув звездами, пронесся «Ильюшин». Вот он задрал нос и стал, как сверло, ввинчиваться в небо.
— Убедительно работает, — восхищенно заметил Коля Лобанов.
— Кто такой?
— Капитана по каллиграфии видно.
Штурман полка привлекал внимание молодых летчиков — об этом знало командование. Его сегодняшний полет был, по-моему, не случайным. Накануне я видел, как подполковник Семенихин отсек его от группы летчиков и стал говорить что-то, то и дело взмахивая рукой. Капитан согласно кивал.
— Главное, раскройте перед ними боевые качества нашей машины, — услышал я слова подполковника.
Теперь я понял, что речь шла о молодых летчиках.
Да, многие из нас завидовали умению капитана и, в чем могли, подражали ему: выйдя из кабины, проделывали несколько физических упражнений, ходили по аэродрому в белых подшлемниках с закрученными наушниками, отращивали фатовские усики, покупали трубки с головой Мефистофеля. Этих называли «запорожцами».
Однажды на утреннем построении командир полка, распустив сержантский состав, неожиданно скомандовал:
— Запорожцы, два шага вперед!
Из строя под смешки вытолкнули около десятка молодых летчиков.
— Не вижу из третьей эскадрильи.
Без особой охоты к ним присоединились еще четыре человека.
Командир построил всех по двое и приказал:
— В парикмахерскую, шагом марш!
«А я ведь тоже подражаю Кобадзе», — мелькнула у меня тогда мысль. Но только ли ему? И Молотков, и Семенихин, и Сливко были для меня непререкаемыми авторитетами. Я невольно копировал их. Сделаю какой-нибудь жест и вижу: это не мой, а Кобадзе, скажу что-нибудь, и вспомню: так говорил Семенихин или Молотков.
Я стал контролировать себя. Однажды, когда подстригался, парикмахер спросил:
— Височки косые, прямые?
— Косые, — ответил я, но тотчас же вспомнил, что такие виски у Кобадзе. — Нет, сделайте лучше… — я хотел сказать «прямые», но прямые виски носил Молотков, — сделайте и не прямые и не косые…
Парикмахер удивленно взглянул на меня.
При разговоре с друзьями я придавал лицу рассеянное выражение, серьезничал, когда все смеялись; старался улыбнуться, когда было не до шуток. Не знаю, как далеко зашли бы мои умствования, если бы не Кобадзе.
— Чего ты, милейший, оригинала корчишь? — сказал он, весело сверкнув синеватыми белками. — Или в футуристы записался?
— А что мне, отрастить усы и купить трубку?
— Не лезь в бутылку, — остановил меня Кобадзе. Он оттопырил верхнюю губу, и я увидел ловко скрытый усами шрам.
…Меж тем штурман полка снова появился над нашими головами. Одна пилотажная фигура сменялась другой, и казалось, что капитану тесно в небе.
«Эх, увидел бы его мой отец!» — подумал я, вспомнив легенду о седьмом пере.
Лобанов и Шатунов заспорили, должен ли быть у первоклассного летчика свой стиль полета. Они всегда спорят; один горячится, выпаливает сто слов в минуту, а второй говорит редко, да метко.
— Всякий стиль есть манерничанье, — вдруг сказал комэск Истомин. Летчики относились к нему настороженно, а механики не любили — слишком недоверчив был, любил выискивать дефекты.
— Но ведь со временем у летчика вырабатывается свой почерк полета, — возразил Лобанов. — Это же как дважды два — четыре.
— У летчиков должен быть один почерк. Этого требует инструкция.
— Инструкцию, собственно говоря, пишут человеки, — спокойно заметил Сливко. — А они могут и ошибаться.
Такое объяснение нам, молодым, больше нравилось.
— Но вы забываете, майор, — возразил комэск, — что в инструкциях и наставлениях обобщен опыт сотен людей. Многие параграфы в них написаны кровью летчиков. И тот, кто нарушает инструкции, — Истомин посмотрел в сторону молодых летчиков, — должен наказываться.
Сливко усмехнулся.
— Я, конечно, академий не кончал, но летать для меня — это творить. Наставления-то пишутся раз в десять лет, а то, что вчера было образцом, сегодня устарело. Люди не стоят на месте, а раз они идут вперед, значит, могут и спотыкаться. Так неужели за это их бить? — Папироса перестала прыгать у него во рту, упала на землю. — Ошибки неизбежны у тех, кто подходит к делу творчески.
