Михаил Чулаки - Вечный хлеб
— Да я же не про мамашу. Мамаша у нас золото.
Вячеслав Иванович не считал, что обобщения толстяка как-то относятся к нему, — ну взял материал на торт, так это ж совсем другое дело! При том, сколько попадает в отходы. И все-таки приходилось как бы снова доказывать себе, что его собственные сумки, которые несет из ресторана, — это другое дело, это мелочь. И потому с удовольствием переменил тему. Взял бутылку, разлил.
— Ну давайте. Мы сегодня вспоминали с Александрой Никодимовной — многое вспоминали. Вот в память о тех. И чтобы никогда снова.
— Снова не будет, — с не соответствующей теме жизнерадостностью подхватил толстяк. — Не те времена, не тот прогресс! Нынче ахнут — и все в одной воронке.
Что тут возразишь? Верно по существу. А почему-то неприятно слушать. Может быть, нельзя хохотать, говоря такое?
— По краям воронки останутся, — сказал Вячеслав Иванович. — И с тех спросится — по блокадному счету.
— В блокаду, конечно, натерпелись, я ничего не говорю, — не мог остановиться толстяк. — Но тоже не все правда. Преувеличивают дорогие блокаднички задним числом. Вроде охотничьих рассказов. Я не осуждаю, я бы и сам приврал для складности, если б пережил. Потому что если б всё как рассказывают, то и никого бы не осталось, ни одного человека. Организм — он и есть организм человеческий: своего требует, законных калорий. И если бы все только по норме, по осьмушке этой… Знаете, как сейчас с зарплатой. Подсчитайте по средней зарплате, сколько лет нужно не есть, не пить, всё на машину откладывать! А едят и пьют, и очередь на три года. Так и тогда с калориями. Да ведь не во всяком виде желудок примет. Лось вон веники ест, а человек не может, — какая бы нужда, какой бы патриотизм, а веника кишки не переварят. Вон говорят, и мамаша тоже: «Клей, клей!» А какой мог быть клей? Сразу бы заворот кишок — и с концами.
— Ели клей, — тихим, не похожим на слышанный раньше голосом сказала блокадная Туся. — Столярный клей. За лакомство считали.
— Да ну! Скажите хоть вы, как повар.
— Человек все может! — зло сказал Вячеслав Иванович. — Чего никакой лось, а человек может! А столярный клей, как повар объясняю, на желатине, на котором желе и заливные.
— Но заливными мебель не клеят. Да чего, сговорились, ясное дело. Рыбак рыбака!
— Ну что ты, Вася, — тихо сказала толстяку жена.
— Хорошо-хорошо! — Толстяк поднял руки. — Сдаюсь. Все было честно и прекрасно… Ну, давайте по следующей. За нашего гостя, за вдохновенного творца этого торта. Чтобы все у вас хорошо. Я расслышал, вы справлялись про родственников? Так чтобы нашли богатых и честных родственников.
Вячеслав Иванович так резко отодвинул рюмку, что она ударилась о сахарницу и разбилась. Потекло вино по скатерти, а Вячеслав Иванович не смутился, а наоборот, был рад: и что рюмку разбил, и что залил скатерть красным вином — пусть теперь не отстирается! Жена толстяка бросилась вытирать, собирать осколки.
— Одна у вас пластинка! А мои родители хорошие люди были, понятно? Честные! Шоколад с фабрики не таскали!
— Ва-ася… — протянула блокадная Туся. — Остановись. У Станислава Петровича родители умерли в блокаду. И брат.
Толстяк пытался умерить жизнерадостность.
— Тогда извиняюсь. Тогда, значит, за светлую память. Да вам и ни к чему богатые: вы сами пробились в жизни, вас самого кто хочешь в родственники захочет.
— Опять ты, Вася, — тихо сказала толстяку жена. Вячеслав Иванович отвернулся от него, демонстративно обратился к одной Александре Никодимовне:
— Я в ваш дом пришел незваный, вторгся, как говорится. И к вам со всем уважением. Потому ссориться не хочу. Но объясните вы зятю вашему, чтобы не одним приварком людей мерить!
— Ой-ей-ей! — закричал толстяк. — Сейчас ударит в праведном гневе.
— Ударить не имею права, как мастер спорта! — презрительно отрезал Вячеслав Иванович.
Вообще-то известен случай, когда за сверхмарафон дали мастера: получил Олег Лось, повезло человеку. Норм на сверхмарафон до сих пор нет, дали просто так, за активность. Потому и Вячеслав Иванович не терял надежды. Тем более набегал за год больше многих мастеров, так что имел полное моральное право. Но, увы, мастером он все же не был. Но так хотелось сейчас быть, что он почти поверил, что стал уже настоящим мастером, и презирал толстяка сразу за все — за пошлость мыслей, за расплывшуюся фигуру — презирал с высоты мастерского звания. (Казалось бы, какое значение имел ярлык: «мастер спорта»? Тренированность, фигура — все при Вячеславе Ивановиче и без ярлыка, но нет, по-настоящему утвердить свое превосходство он мог только на прочном фундаменте официального звания, — как серебряная ложка не вполне серебряная, если на ней забудут отчеканить пробу.)
— Тогда сдаюсь! — Толстяк изобразил испуг. — И повар, и мастер, — я на лопатках! Мир прекрасен, и люди все праведники. Тут еще по капле осталось, выпьем за праведников!
— Просто за хороших людей, — сказала блокадная Туся.
— Которые ничего из себя не строят, — внезапно добавил Денис. Ему тоже налили полрюмки, он выпил и заговорил. — Не люблю, когда строят из себя!
— Правильно говоришь, молодой человек! — закричал Вячеслав Иванович, искренне не понимая, что реплику можно истолковать на его счет тоже: он-то строил из себя мастера спорта.
Потом завелся нудный разговор — о ресторане, что туда завозят, какие продукты. В другое время Вячеслав Иванович с удовольствием похвастался бы ресторанным снабжением, но сейчас, после недавних воспоминаний блокадной Туси, вдруг опять сделалось неприятно. Да еще вспомнилась предыдущая старушка, Каменецкая, гордившаяся тем, что в самый голод ее знакомые не унижались до пайковых разговоров. И он резко оборвал:
— Да чего там. Как говорится, лучше в рот положить, чем болтать всухую. Спасибо за все, я пошел, мне пора: еще пса вывести.
Хотел было объяснить, какой у него небывалый пес, но удержался — может быть, из-за реплики Дениса удержался.
Дочка Туси сказала тихо, прощаясь в прихожей:
— Желаю вам. Легче жить, когда знаешь, что родные — хорошие люди.
Толстяк говорил что-то бодрое, Денис снова замолчал, только покраснел почему-то, когда Вячеслав Иванович протянул ему руку, а Туся крикнула вслед:
— Вы теперь наш! Вот устрою блокадную встречу, позову непременно!
На улице ветер нес колючий снег. Ветер врывался сюда прямо с залива, он еще не успевал, запутавшись в каменном лабиринте, растерять весь свой задор и был не по-городскому холодным и стремительным. Вячеслав Иванович был хорошо одет, а все-таки ветер прорывался сквозь все одежки, и хотелось скорей в метро.
Каково же было им, тогдашним — выходившим из квартир, где замерзала в кастрюлях вода, шагавшим через весь город, потому что не было никакого метро, да и трамваи не ходили! Каково же было им, поголовным дистрофикам? Кто объяснит, если вот блокадная Туся, сама все пережившая, не понимает, как она смогла перенести, так что иногда чуть ли не сомневается: да с нею ли все это было?
Какой должен был быть особый настрой?
Но им есть что вспомнить, тому поколению. Чем ужаснее пережитое, тем горделивее воспоминания. И получается— странная какая-то логика, но никуда не денешься! — что те, кто тут все перенес, счастливцы? А дальше еще невероятнее: что время то, те девятьсот дней — высший взлет их жизни? Лучшие годы?
И другая невольная мысль: чего бы мы все достигли, если бы сохранился хоть наполовину тот настрой, если бы жили хоть в половину того напряжения, той безжалостности к себе?! Чтобы было что вспомнить, чем гордиться, о чем сказать: «Я это пережил!»
Но тут Вячеслав Иванович не мог удержаться от некоторого самодовольства: он не раз выкладывался до конца, испытывал и силу, и волю; пробежав до Москвы, он имеет право на гордую фразу: «Я это совершил!» Вот только… Вот только бег имеет три стороны: как спорт, как самоцель — раз; как оздоровитель — два; но и три — как тренировка, как подготовка к тому моменту, когда сама жизнь потребует выложиться до конца. Если потребует…
4
Тетя Женя разболтала историю Вячеслава Ивановича, и в следующую его смену к нему то и дело подходили — с поздравлениями, расспросами, сочувствиями. Как всегда во время работы, Вячеслав Иванович испытывал легкую эйфорию, потому что пальцы все время ощущали вкус приготовляемой пищи — и это действовало как утонченное опьянение, установить которое не могла бы ни одна экспертиза. Внешне эйфория выражалась в том, что он все время напевал под нос, — голос у него слабый и неопределенный, не то тенор, не то баритон, но слух хороший, и напевал он чисто. Обычно он заводил одну какую-нибудь мелодию на полдня, не меньше, пока полностью не исчерпывал для себя все ее красоты. Практикант Гоша, в последнее время работавший рядом (Вячеслава Ивановича, как теперь положено, провели официально как наставника), называл это его пение под нос «нытье без питье» — плохо, что ли, у Гоши было в школе с грамматикой? Вообще Гоша странноватый парень, флегматик, но себе на уме — ну да бог с ним… Так вот сегодня Вячеслав Иванович завел под нос «Степь татарскую» из прокофьевской музыки к знаменитому фильму «Иван Грозный», и она же «Величавая, в солнечных лучах, матерь русских городов» из «Войны и мира». Как и всякий нахватавшийся верхов дилетант, Вячеслав Иванович гордился вот такими не совсем ординарными знаниями: многим ли известно, что одна и та же тема у Прокофьева и в «Иване», и в «Войне и мире»? Так же как тема песни «Молодая гвардия» — у Бетховена в концерте для рояля! (Этим фактом Вячеслав Иванович однажды посадил в лужу студента консерватории!) И вдвойне подобными нахватанными верхами Вячеслав Иванович гордился потому, что впитал он музыкальные знания не в семье, когда ребенок культурных родителей с детства окружен книгами, музыкой, когда каждый день слышит умные разговоры, — нет, в детдоме ему не от кого было узнать, что Прокофьев по нескольку раз использовал удачные темы. Правда, как и у всякого самоучки, не получившего систематического образования, зияли в его музыкальных знаниях и досадные провалы. До недавнего времени он думал, что имеется слово «вокализм», — прельстил привычный суффикс; так и произносил вслух, громко и с удовольствием! И когда в филармонической программке прочитал «вокализ», подумал было, что опечатка, чуть не показал соседу. Хорошо, догадался промолчать, а после посмотрел в словаре и долго краснел, вспоминая, когда и при ком… Ну и ладно, пусть когда-то над ним посмеялись за спиной, музыка-то все равно при нем. Вот и эта прокофьевская мелодия — и торжественная, и одновременно немного грустная — очень точно выражала его настроение, и он заводил под нос снова и снова: «Величавая, в солнечных лучах, матерь русских городов, ты раскинулась перед нами, Москва…» Но то и дело приходилось отвлекаться.
