Владислав Леонов - Деревянное солнышко
— «Эх, размахнись рука, раззудись плечо!» — раздался вдруг веселый, бесшабашный крик.
Люди, не прерывая работы, недовольно оглянулись: кто это там не знает, что шуметь нельзя, не положено? Это механик. Он явился непрошеный и незваный. Подмигнув Татьяне и, балагуря с девчатами, схватил с машины тупую косу и, крякнув, засадил ее в землю.
Люди не засмеялись, не посмотрели — некогда. Механик хотел было пристроиться в ряд косарей — выгнали, чтобы траву не мял, не поганил. Тогда он пошел с граблями к Татьяне.
— Помощники требуются?
— Зачем пришел? — недовольно и тихо спросила девушка. — Тебя звали?
— Чего жениха гонишь? — звонко сказал кто-то из девчат. — Такого видного!
— Какой он мне жених?! — вырвалось неожиданно у Татьяны, но тут же она закусила губу и больше не сказала ни слова, не поглядела на механика, с которым еще вчера сидела рядышком за столом.
Бабкин глазам своим не верил.
Механик еще повертелся возле народа, пошутил, пошумел да и растворился тихонько в тихом тумане. Никто этого не заметил, только Бабкин с Павлуней проводили его взглядом, только у девушки блеснуло что-то у глаз — то ли слезинка, то ли росинка.
Когда солнце припекло и высохла роса, люди, крепко обтерев косы травой, положили их, а сами улеглись в тени кустов. Над ними плыли радостные облака. У них в ушах еще пели косы и шуршала трава. Все молчали, и это молчание, как и усталость, тоже было общим, благодатным.
Первым поднялся Ефим Борисович, хоть с непривычки и умаялся больше всех. Он посмотрел вдаль и сказал сердито:
— Люди устали, понимаешь, а еду не везут!
Завтрак привезли точно в срок. Громыхнули миски, запахло свежим хлебом. Хорошо, красиво ели косари на вольной воле, на зеленом берегу. Ели без жадности и суеты, ели с большим чувством, поглядывая на подстриженные берега. Ровными валками лежала трава, уже заметно увядшая.
Среди покоса там и сям высились островки буйной зелени, не тронутые косой, качались метелки конского щавеля. Это оставили птичьи гнезда, да еще прикрыли сверху желторотых птенцов, чтобы солнце не сожгло их. На ветках пищали потревоженные родители. Вовсю гудели шмели, разогрев на солнце «моторы».
Бабкин посмотрел в сторонку, где сидела задумчивая Чижик. Из-за куста ее манил снова появившийся механик: «Тань, чего скажу-то!» Не глядит она, даже еще и отвернулась.
Ехать обратно в душном автобусе никто не хотел, и до совхоза топали пешком во главе с директором. Автобус и «газик» Ефима Борисовича плелись позади.
Возле понтонного моста с сумками стояла тетка.
— Наработались? — спросила она всех сразу. Вид у нее был такой довольный, словно она сто тысяч выиграла.
Никто ничего не ответил тетке: людям в такой славный день не хотелось ни ссориться, ни сердиться. Даже Лешачиха впервые посмотрела на «вражину» при солнечном свете не с гневом, а с жалостью.
— Подумаешь! — рассердилась тетка, заметив эту жалость. — Наработали! Три рубля! Пашка! Иди сюда!
Пашка плелся в хвосте, и тетка не могла снести его довольного вида.
— Не! — затряс головой Павлуня. — Нет! Я с ними! — И бросился догонять Бабкина.
Тетка осталась одна со своими сумками.
НАРАБОТАЛСЯ
Как всегда, Бабкин проснулся рано, и, как всегда, Настасья Петровна уже пропала из дому, а на столе, как обычно, дожидался парня горячий завтрак.
«Вот вернется Женька — сразу уйду в общежитие! — снова твердо решил Бабкин. — Вот навязался, дачник! И тут же опять подумал, что уйти ему от Лешачихи будет тяжело. Очень уж спокойно ему тут, очень хорошо по вечерам сидеть в тихой комнате за большим дубовым, старинного покроя столом и читать толстую книгу, от которой сладко пахнет стариной. Напротив него — Лешачиха. Она, нацепив на нос очки и откинув назад голову, тоже читает весомый, древний, с золотым корешком том.
Бабкин с удовольствием подержал на ладони книгу, убрал ее на место, в шкаф. Положил подальше от края стола и Лешачихины очки. Задумался, стоя босиком, в одних трусах посреди комнаты.
В окошко, положив лапы на подоконник, давно заглядывает озорная Жучка. Бабкин вздохнул: к этому зверю он тоже привязался. Они поели вдвоем. И Бабкин, прихрамывая, побрел по улице.
Жизнь била ключом, жизнь бежала вперед — и вся навстречу Бабкину. Ехали на совхозном автобусе девчата в теплицы, торопились доярки, из подъездов высоких городских домов выходили совхозные рабочие. Боря Байбара вытягивал из гаража свой битый мотоцикл. Бабкин помог ему.
— Как нога? — спросил комсорг. — Может, подбросить?
— Нам не по пути, — грустно ответил звеньевой.
Чем ближе подходил он к Климовке, тем меньше встречалось ему людей. Дома стали пониже, пыль погуще. Бабкин ковылял мимо темных и светлых окон. Темные — это где живут заводские рабочие, они еще спят, а где окна светлые — там совхозные, эти встают с зарей. Светлых окон с каждым годом остается на совхозной окраине все меньше и меньше: народ перебирается поближе к центральной усадьбе, в новые квартиры, а иные — и в город. Вот и Пашкино окошко потемнело, братец тоже решил стать заводским вольным человеком.
Бабкин представил, как по субботам Павлуня будет выходить в тапочках на босу ногу и в майке — посидеть на скамеечке перед домом, как это делают иные.
Бабкин смотрел на черные окошки и не заметил, как со скамейки навстречу ему поднялась знакомая фигура.
— А я вот тут все... — услышал он знакомый голос. — Как ты-то, как нога-то?
— Болит, — сознался Бабкин. Он обрадовался братцу. — Ты чего рано поднялся? Бессонница?
— Ага, — вздохнул Павлуня. — Тебя встречаю. Один дойдешь? Нога все-таки...
— Дойду, — успокоил человека Бабкин и сам доковылял до своего песчаного клина, слыша за спиной торопливое дыхание братца.
На поле стояла благодатная тишина. Климовские бабушки уже сидели возле избушки на перевернутых ящиках и, пощелкивая семечки, слушали Мишин приемник.
— Здравствуйте, — сказал им звеньевой.
— Здравствуй, Миша, милок! — отвечали с удовольствием сестрицы и поглядывали на берег, где в отдалении маячил тоскливый сборщик Павлуня. — Иди к нам! — помахали они братцу, но тот уныло отвечал им:
— Не, мне пора...
На реке согласно загрохотало: это запустили свои насосы механизаторы на понтонах. Над капустой ударила водяная пушка, раскрылись над лугом брызгучие зонтики, родился над свеклой самодельный дождик. Полив шел по всему совхозу.
И за гулом мощных дизелей совсем не было слышно голоса Санычева движка, холодного, старого, доживающего свой ржавый век. Бабкин подумал о том, что все в Климовке такое же древнее, немощное — и поле, и старушки, и Трофимовы мысли. Поглядев еще раз на мощный полив за лесной полосой, он перевел взгляд на старую дождевалку, которая не густо сеяла водичку на его морковку. А по пыльной дороге шагал к мосту незадачливый братец...
Затрещал мотоцикл и подъехал Боря Байбара.
— Теперь небось до смерти не сядешь? — спросил он Бабкина, похлопывая по седлу.
Бабкин подошел к нему, заглянул в глаза, в душу:
— Боря! Вот мой шассик. Он заправлен, весь в порядке. Поработай часок, а? Мне вот как нужно!
— Опять! — испугался Боря Байбара. — Опять глупости!
— Нет, это не то. Это дело совсем серьезное — насчет Пашки.
Комсорг полез на шассик, погнал его по просохшему месту. Бабкин, проследив, как четко прострочил культиватор первую грядку, удовлетворенно кивнул и взялся за мотоцикл. Он неловко, с трудом взобрался на седло, тихонько запылил к понтонному мосту. По дороге несколько раз останавливался и сидел, отдуваясь и отдыхая от боли.
— Прыгать не будешь? — подозрительно спросил его знакомый мостовщик, на всякий случай хватая за руку.
— Отпрыгался я, дед, — ответил ему смирный Бабкин.
... В бюро пропусков, среди длинных скамеек, облупленных стен и цементных полов стоял беспокойный вокзальный дух. Бабкин, просунув цыганскую голову в окошко, стал выписывать пропуск. В проходной его, хромучего, остановил сердобольный вахтер:
— В поликлинику? С травмой, что ли?
— Еще с какой!
Бабкин вышел на заводскую площадь. Направо и налево к воротам цехов бежали асфальтовые дорожки, змеились рельсы. Бойко крутили колесиками игрушечные тепловозики, толкая перед собой огромные платформы с дизелями.
Бабкин прохромал по тротуару. Здесь тихо. У подростков-тополей короткая солдатская стрижка, желтые одуванчики кивают из-за штакетника.
Бабкин спешил в нужный ему сборочный цех. Это самое большое здание в заводе, куда водят всех гостей — хвалиться новыми станками, светлыми стенами, высокой стеклянной крышей. Здесь много цветов и плакатов, а люди сплошь грамотные, образованные, в синих чистых халатах.
Бабкин второй раз на сборке, но еще никак не привыкнет, еще и теперь ему хочется пригнуть голову: кажется, что недобрые крюки кранов идут над самой макушкой. Бабкин вообще не любит, когда над головой вместо неба крюки, а под ногами не земля — бетон.
