Борис Пильняк - Том 3. Корни японского солнца
– – ночью, когда все спали, она услыхала шепот, шептались штурман Медведев и гарпунер Васильев; Медведев сказал, и голос его прервался: – «ты разбуди ее, замани, скажи, начальник позвал, я буду у избы. Ты – первый» – – и Елизавета Алексеевна замерла, – слышала, как бесшумно скрипнула дверь, как скрипнула у стола половица, – потом все исчезло за шумом сердца: тогда она поспешно зажгла одну, две, три спички, в полуаршине от нее было лицо Васильева, оно было страшно, рот был искривлен, – но в спичечном же свете она увидела, что у печки, босой, стоит младший гидролог Вернер, с поленом в руке, что свесил ноги с полатей напротив Хрендин. Из тесного угла, из-за перегородки, хрипло и покойно сказал капитан: – «Васильев, собака, на место!» – Капитан стал одеваться, оделся, вышел из избы. Сказал Хромой: – «По начальству пошел, доносить! Пущай, не боимся. Все равно никому не дадим бабу! Он все начальника убеждает перевести ее в лабораторию, для себя, значит!» – Спать можно было еще много часов, но, потому что безразлично когда спать, ибо круглые сутки ночь, все стали одеваться. Хромой сказал: – «Васюха, твоя очередь, грей воду». – Тогда из угла за печкой послышались рыдания Елизаветы Алексеевны, и тот же Хромой полез утешать ее. – «Брось, девынька, дело такое, ты посуди, мужики ведь, сила, ты прости нас, дело такое!., что же это мы сами-то? с ума сошли все, что ли? – ты потерпи!..» – Подошел гидролог Вернер, товарищ Елизаветы Алексеевны по университету, взял руку – думал ли, что делает? – прижал ее руку к лицу, сказал тихо: – «Ты прости меня, Лиза, прости любимая! Я готов за тебя отдать жизнь, прости меня!» – С капитаном вошел в избу Кремнев, сказал: – «здравствуйте!» – сел к столу, помолчал, посмотрел в сторону, заговорил: – «Ну-те, с сегодняшнего дня приступаем к работе, видите ли. С положением нашим шутить не стоит. Дойдет ли отряд Саговского до людей, неизвестно, – а доктор у нас уже захворал, ну-те, по-видимому, цингой. Приказываю разобрать по бревнам, вырубить изо льда остатки „Свердрупа“ и сложить их на берегу. Работать трехсменной вахтой, по три человека. Вахтенные начальники – я, профессор Шеметов и капитан. Весной, когда взойдет солнце, по моим чертежам мы построим большой бот и пойдем на юг под парусами. Работать предлагаю как можно усерднее, ну-те… Затем я хотел сказать, до меня дошли слухи, знаете ли. – Елизавета Алексеевна, вас просил к себе Василий Васильевич, – пойдите к нему…» – Кремнев подождал, когда она вышла. – «До меня дошли слухи, что здесь установились болезненные отношения с Елизаветой Алексеевной. Причины, видите ли, мне совершенно ясны. Обвинять я никого не намерен, но погибнуть мы можем все, так как на этом часто сходят с ума. Единственным разумным средством было бы удалить отсюда Елизавету Алексеевну, остальное все паллиативно[6], – но такой возможности у нас нет (с полатей перебил Кремнева Хромой, он сказал: – „Сделать надо одно, приказать ей спать с каждым по очереди, а то мужики перережутся, – не погибать же нам всем из-за нее одной!“ – Кремнев сделал вид, что не слышал Хромого…). Ну-те, возможности удалить Елизавету Алексеевну у нас нет, допустить насилия над ней я не могу. Такая напряженная обстановка возбуждает ее, несомненно: если она изберет кого-либо из нас, остальные не допустят этого… Я, знаете ли, могу сообщить и заявляю об этом, что каждого, кто посягнет, – застрелю!» – Кремнев встал. – «Определите, кто в какой вахте хочет работать» – –
Прошли еще недели.
– – была метель, такая, когда ветер дул, как из трубы, разметал снег, ломал льды и камни, нес их вместе со снегом. Люди не выходили из избы, избу заровняло снегом с землей. Вахт не было. В избе были тепло, духота и мрак. На столе чадили масленки. Двое играли в шахматы, один писал дневник, остальные лежали по нарам во мраке. Только что поужинали. На нарах Хромой рассказывал, как мальчиком он ходил на поморском паруснике: поморы, тайком от жен, в трюмах увозили с собой из Варде норвежских девок; и Хромой рассказывал, что делали поморы с этими девками; – Елизавета Алексеевна лежала у себя в углу, сказала гидрологу Вернеру, чтобы он принес огня от масленки, закурить. Закурили оба, и Вернер сел на койку рядом с Елизаветой Алексеевной. Хромой продолжал рассказывать. Папиросы потухли, в углу было темно, – Вернер положил руку на плечо Елизаветы Алексеевны, – сказал сонным голосом: – «А расскажи, Хромой, как ты тонул!» – «Я-то? – откликнулся Хромой, – я, брат, и сам не знаю, как это я на ногах хожу и цел остался!» – Елизавета Алексеевна обеими руками взяла руку Вернера и положила себе на грудь: под рубашкой, потому что все были раздеты в духоте, неистовствовало сердце. Вернер склонился и поцеловал шею Елизаветы Алексеевны, она губами нашла его глаз, потом губы их слились. Руки Вернера прошарили по всему ее телу, она была покорна. Тогда Вернер прошептал ей в ухо: – «Пойдешь со мной в горы? – никто не заметит, там…» – Она ответила: – «Пойду». – Вернер соскочил с нар, пошел к столу, вновь закурил, весело сказал: – «Рассказывай, рассказывай, Хромой, очень интересно!» – – Все дни Вернер был возбужден, точно тайком он достал четверть спирта и пьет понемногу. С винтовкой, с топором, на лыжах он уходил в горы и пропадал там многие часы, зверя с собой он не приносил. У двери пропала лопата. Далеко горами он обходил свои избы, за ропаками и торосами он приходил к разваленной избушке. Тайком от всех, он прорыл около нее снег, ход завалил снегом. В избушке размел он снег, смел его с нар. Однажды Вернер сказал, что идет в поход за горный перевал, взяв с собою спальный мешок, – он вернулся через сутки, заявив, что обессилел и мешок оставил в горах неподалеку – –
– – и был такой вечер, когда Елизавета Алексеевна вышла из избы, чтобы пойти в лабораторию. Минут через двадцать после нее вышел Вернер. Вернер, на лыжах, с винтовкой, скатился на лед, – бухтой, между торосов, пошел к разбитой избушке. За ропаком показался вдруг Кремнев, он шел к избам, он сказал: – «Это вы, Илья Иванович?» – «Да, я». – «Вы куда идете?» – «Я хочу побродить немного». – «Вы мне не одолжите винтовку? – едва ли будет опасность». – «Пожалуйста», – и они расстались. У края косы Вернера ждала Елизавета. Вернер подошел к ней неровными шагами, она протянула руки, она склонила голову ему на плечо, он взял ее голову, чтобы заглянуть ей в глаза, чтобы поцеловать. Рядом была безвестная избушка. И рядом тогда раздался выстрел, и Вернер ощутил, что в руках у него – только осколок головы Елизаветы. Но Вернер ничего не успел осознать, ибо второго выстрела он не слыхал – не мог слышать – –
– – ночь, арктическая ночь. Над бумагами, картами и таблицами сидит человек Николай Кремнев. На столе в плошке горит жир. И против Кремнева сидит второй человек – Василий Шеметов. Полки в полумраке поблескивают рядами склянок. На столе у плошки лежит винтовка. И Кремнев смотрит над бумагами, картами и таблицами. – «Как ты думаешь об этом, Василий? Ты меня судишь?» – «Я не совсем понимаю, при чем тут он? Во всяком случае, нужно б там оставить винтовку, – все знают, что эта винтовка была у него». – «Я сам об этом не заговорю – все знают и мои лыжные следы, а если бы я взял чужие лыжи – –…»
. . . . . . . . . . . . . . .
– – От отряда метеоролога Саговского осталось два человека: он, Саговский, и Лачинов. Было двадцать девятое июня. Было 29 июня, русский Петров день, вечное в Арктике солнце. Все остальные в отряде погибли в переходах по льдам и в зиме. Не оставалось ни хлеба, ни соли, была одна коробка спичек. Это был последний переход к Шпицбергену, это было на Шпицбергене, в Стор-фиорде, в Валлес-бае: оставалось только перевалить через хребет, чтобы быть у людей. – Лачинов и Саговский лежали на льду, саженях в пятидесяти от отвесного обрыва ледника, саженей в пятнадцать вышиною. Каяк валялся рядом. Здесь они были уже третий день. Они были совсем у земли, у лагун на мысу, лед был зажат до самого берега, и по нему было бы можно идти, если б мог ходить Саговский. Начался отлив, лед стало разводить, – и тогда подул зюйд-вестовый ветер и скоро стал трепать. Если бы здесь были большие поля льда, беда была бы невелика: утихнет ветер, сожмется лед, только и всего. – Они сидели на льдине сажени в четыре квадратных величиною. И вскоре по льдине стали перекатываться волны, лед разгоняло ветром и отливом, земля попятилась назад, зыбь пошла крутая. Идти на каяке возможности не было: его изрезало б мелким льдом. – И земля скоро скрылась в тумане. Людям делать было нечего: они завернулись в парусину, прикрылись каяком и завалились спать, – есть было нечего. Четырехсаженная их льдина ходила под ними так, что толковее ей было бы переломиться. К одиннадцати часам – к астрономическому полдню – ветер затих и лед погнало к земле. Вскоре возникла земля, льды прижало к ней: но это был уже ледник, уходивший направо и налево за горизонт. Люди были, как в мышеловке. Кругом был поломанный мелкий лед вперемешку с шугой, и спереди была отвесная пятнадцатисаженная стена. Есть было нечего, и болели, слезились от света распухшие глаза. По мелко битому льду идти было некуда. Опять спали, и перед новым отливом пошли лезть на ледник. Они нашли трещину шириною в сажень. Они бросили каяк, мешки, гарпуны, секстан, все, оставили винтовки, топор и лыжи. Трещина была заметена снегом, снег покрылся коркой льда, – топором в этом снегу они сделали ступеньки и забивали в него для опоры ножи; так они вылезли наверх, на пятнадцатисаженную стену. Сверху они видели, как льдина, на которой они жили, лопнула, перевернулась и лед начало отжимать от берега отливом. – На лыжах они пошли к горам, к скалам, на мысок залива, чтобы там на птичьем базаре убить гагу, чтобы есть ее сырой. Саговский едва шел, он не мог идти, у него подгибались ноги, он спотыкался и полз на четвереньках, бросая лыжи – –
