Евгений Марысаев - Голубые рельсы
Хороша ли она?.. Вот рядом, например, идет Оксана, ей уже лет двадцать пять. Она красива, слов нет. А у Марийки и рот великоват, и губы толстоваты, и зубы вкривь и вкось растут; с Оксаной, конечно, в сравнение не идет. Но в Марийке есть то, чего никогда не будет ни у Оксаны, ни у другой самой красивой женщины, — юность. Она во всем: во взгляде, чистом лице, легкой походке, звонком смехе. Так звонко уже никогда не засмеется Оксана, так легко она уже никогда не пойдет…
Девушек разместили в последних четырех вагончиках. Марийка шла, болтала с подружками, не обращая на Тольку никакого внимания. Ему стало досадно. Он вытащил из кармана маленький путейский рожок, уловил момент, когда Марийка отвернулась, и пронзительно прокудахтал ей в ухо. Она отскочила как ошпаренная. То ли от испуга, то ли от удивления остановились все девчата. Толька понял, что опять дал маху.
— Шуток, что ли, не понимаете? А еще украинцы, веселый народ! — сказал он.
— У тебя, хлопец, все дома?.. — еще не оправившись от испуга, спросила Марийка. Потом решительно взяла у Тольки свой чемодан. — Ты, мабуть, и кусаешься еще?
Только теперь девчата засмеялись:
— Ну и ухажер у тебя, Марийка!
Засмеялась и Марийка. Она на ходу обернулась, посмотрела на Тольку и повертела около виска пальцем. Толька остановился и сказал:
— А я ведь подобных оскорблений не прощаю.
— Иди, хлопец, иди и лечись.
— Чао! В смысле покедова.
Девушки вошли в вагончики. Зажглись окна с белыми занавесками. Марийка скрылась в вагончике номер одиннадцать.
Один Толька чувствовал себя в очень глупом положении — зачем понадобилась идиотская шутка с рожком? — а другой подумывал, что бы устроить Марийке за жест пальцем возле виска.
Он походил возле освещенных вагончиков. Галдеж, смех. Новоселы устраивались весело. В центре поселка, между телеграфными столбами, ребята-украинцы натягивали плакат. На алой материи — торопливая вязь белых, еще не просохших букв: «МИСЯЧНЕ МИСТЕЧКО ВИТАЕ ВАС!» Толька спросил у хлопца, как это перевести. Оказалось: «Поселок Лунный приветствует вас!»
— А почему Лунный?
— Чи ослип? Луна светит, потому и Лунный.
Он вернулся к вагончику номер одиннадцать, постоял там в нерешительности. Через некоторое время дверь открылась, и из вагончика с электрическим чайником в руке вышла Марийка. Она переоделась. Вместо стандартной формы бойца строительного отряда на ней было белое платье, вышитое красной и золотой нитью в национальном стиле, талию туго стягивал широкий пояс, тоже вышитый. Она глянула на Тольку и прыснула, пружинисто вздрогнув смоляными и жесткими кольцами волос.
— Что вы, интересуюсь, ржете?
— Та наши дивчины всё гадают: нормальный ты или ненормальный?
— Раз говорят, значит, неравнодушны… — Толька дотронулся до Марийкиной головы: — Ишь чернота какая! Небось не украинка, а турчанка.
Марийка — хлоп ему по руке.
— Украинка чистых кровей, по батюшке Богдановна, по фамилии Гайдук.
— Я это к тому, что в моем вкусе блондинки.
— Ну, опять понес!.. Помоги-ка лучше налить.
Она подставила чайник, и Толька налил из ведра воды.
— Хочешь варенья? Из украинской вишни, из-под Ивано-Франковска. С гвоздем проглотишь! Мне мама столько в дорогу надавала…
— Ага. И галушек в сметане прихвати.
— Я сюда вынесу, а то у нас девочка уже легла. Сейчас и чай будет.
Толька присел на пороге, усмехнулся. По привычке он ожидал, что девчата его погонят в три шеи, а тут вдруг чай с вареньем. Странные эти украинки…
Марийка вынесла три табурета, на один из них вместо скатерти постелила чистый рушник.
— Может, не надо?.. — засовестился было Толька.
— У нас на селе такой обычай: гостя первым делом чаем напоить.
— Я тебе отплачу: в субботу рябчиков принесу. Их тут что воробьев.
Потом они сидели и пили чай с вишневым вареньем. По-русски Марийка говорила чисто, но «ге» она произносила по-украински, очень мягко. Это тоже нравилось ему. Пили чай, переговаривались:
— А что в Дивном будешь делать?
— Поварихой в столовке. Я ведь только-только кулинарное училище закончила.
— Хорошее дело. Вкусно поесть каждому хочется, особенно после смены. До Всесоюзного отряда у нас горе-повара были, самоучки. А я путеукладчиком работаю. Рельсы в Ардек тянем. Нынче тринадцатый километр добили. Ничего работа, нравится. Труд свой видишь: со смены едешь по рельсам, которые сам уложил.
— А я так боялась, что меня сюда не направят! Ведь отбор на БАМ очень строгий. Кое-кто говорил, пусть, мол, подрастет…
Так они сидели и говорили. Толька становился самим собою… Наконец он взглянул на часы и поднялся: шел второй час ночи.
— Пойду, а то завтра на смене вареной курицей буду.
— Ой! Заболталась, дурища, и не подумала… Мы ведь до сих пор по украинскому времени живем, а там всего пять часов вечера.
— Приходи на танцы, а? Спляшем. Я в клубе каждый день ошиваюсь.
— Как-нибудь загляну, — ответила Марийка.
Когда Толька добрался до своего старенького дощатого вагончика, поселок погрузился в лунную синь, лишь ярко светилось огнями Мисячне мистечко. Над Дивным уже высоко в яркозвездном небе плыла огромная желто-красная луна.
Он поднялся в тамбур, прикрыл дверь, за которой спали Каштан и Эрнест, и долго изучал в большом осколке зеркала свое лицо. Никогда так внимательно не рассматривал он себя. Ему вдруг понравилось выражение собственных глаз. Неглупое выражение. А если поднять правую бровь, даже значительное. Так, с поднятой бровью, входя в избранную им роль, он сказал вслух: «А она недурна. Оччень недурна!» — и направился к своей койке. И лишь когда положил, по детской привычке, обе ладони под щеку, засыпая, вдруг вспомнил: забыл прокудахтать в рожок соседушкам, которые опять жаловались на него начальству. Ах, досада! Ну, да ладно. Завтра успеется. Или послезавтра. Ведь впереди много-много дней…
VIII
Дмитрий приехал к путеукладчику под конец смены. Следом за ним из «газика» вылез седой мужчина с прямоугольником орденских планок на лацкане пиджака.
Они поздоровались с путеукладчиками.
Седой мужчина оказался директором огромного леспромхоза, который находился на двадцать седьмом километре трассы Дивный — Ардек.
— На пять минут присядем, парни, — предложил путеукладчикам Дмитрий. Вид у него был озабоченный.
Все отошли от грохочущего путеукладчика, сели на гравий, отмахиваясь от мошки.
— В двух словах суть дела, — без предисловий начал Дмитрий. — Товарищи из леспромхоза обратились к бамовцам за помощью. Они в трудном положении: острая нехватка рабочих рук, вызванная очередными летними отпусками и отпусками в связи с подготовкой и поступлением в институты, очередным призывом в армию. Да и вообще у них, как везде на Дальнем Востоке, нехватка рабочих. Лесовозами материал не успевают вывозить, на складах лежат тысячи кубометров ценнейшей древесины. Леспромхозовцам мы, разумеется, решили помочь — в Советской стране живем. Есть два выхода: первый — с ущербом для стройки снять с Дивного рабочих и на время передать их леспромхозу; второй — попросить вашу бригаду работать в две смены, приложить все силы для того, чтобы в наикратчайший срок протянуть ветку к леспромхозу.
— Древесину мы сначала везем три десятка километров по разбитой таежной дороге до Транссибирской магистрали, затем перегружаем на товарняки, — сказал директор леспромхоза. — Когда рельсы прибегут к нам, древесину начнут грузить прямо на платформы. Не говоря уж о выходе из создавшегося тупика, высвободятся сотни лесовозов, тысячи грузчиков, шоферов.
— Какой срок даете?
— Три недели… Надо, парни.
Даже бригадир присвистнул. В Сибири им частенько говорили это самое «надо», и все они знали, что оно означает. Работа с рассвета до темноты. Когда ночью снятся шпалы, а в ушах все стоит грохот путеукладчика.
— Вот такие дела, товарищи рабочие, — сказал Дмитрий. — Приказывать мы вам не имеем права…
В тот же день остались на сверхурочную.
И началось! С первым лучом солнца парни уже стоят на площадке тепловоза. По холодку работать веселее. Натруженные мышцы не освежились за ночь, но усталость скажется позже, к полудню, когда начнет шпарить солнце и набросится туча мошки. От напряжения спина не гнется, коленки дрожат. Пот, смешанный с едкой «Дэтой», ручьями струится по спине, спецовку хоть выжимай. «Дэта» с потом непременно попадает в глаза. Жжет нестерпимо. Без нее же нельзя — мошка одолеет.
Ребята осунулись, лица потемнели. Обед и ужин им возили на дрезине. Гроза распорядился кормить бригаду путеукладчиков самым лучшим, что имелось на продовольственном складе. Повариха готовила специально для них.
Когда поздно вечером возвращались со смены, то не стояли на площадке тепловоза, а лежали. Некоторые тут же засыпали и храпели от усталости. В кино, на танцы, на охоту, разумеется, не ходили. Не до развлечений было. Чуть коснулся головой подушки — и провалился в бездонную пропасть. Особенно трудно вставать по утрам. Толька про себя негодует: «Начхал я! Необходимость придумали… Фигу вам с абрикосовым вареньем!» Но вот он продирает кулаком глаза, глядит — Каштан давно на ногах, Эрнест в одних плавках неподвижно стоит на голове с синим от прилива крови лицом, из соседнего вагончика уже пришли остальные путеукладчики. Встает и Толька, усилием воли поборов сон. И опять до вечера мельтешат перед глазами шпалы, ломы, лапы (раздвоенный и сплюснутый на конце ломик для выдергивания костылей), и опять хрипловатый бригадирский голос:
