Валерий Осипов - Факультет журналистики
— Так мы готовы выслушать тебя, Павел, — солидно и спокойно повторил свой педагогический призыв Тимофей Голованов. — Комсомольцы нашей группы хотят знать, какие выводы ты сделал из сегодняшнего обсуждения твоего поведения.
Пашка затравленно посмотрел на лучшего друга: групкомсорг Голованов олицетворял своим безупречным внешним видом полное соединение всех общественных и личных добродетелей. А студент Пахомов, в короткой куртке, грубошерстном свитере, помятых штанах и стоптанных ботинках, являл собой, конечно же, безрадостную картину самых глубоких противоречий между началами общественными и личными.
Пашка отвернулся от Тимофея… Оля Костенко в синем своем платье с белым отложным воротничком грустно смотрела на взъерошенного Пахома. И было в ее взгляде какое-то новое, незнакомое Пашке выражение — затаенная женская тревога за него, Павла Пахомова, отъявленного прогульщика и разгильдяя. Оля словно опасалась чего-то, словно ждала от забубённого баскетболиста неожиданной выходки, и Пашке, увидевшему в Олиных глазах это новое выражение, вдруг сделалось очень горько на душе — ни разу в жизни еще не было так горько.
— Ребята, — выдавил из себя Пашка, — ребята…
Он вдруг быстро-быстро заморгал ресницами и отвернулся.
— Да хватит вам его мучить! — визгливо крикнула, ко всеобщему изумлению, маленькая Галка Хаузнер. — Ну, что мы отцы-инквизиторы какие-то, что ли? Он уже давно все понял, пускай на место идет!
Пятую французскую словно прорвало.
— Давай, Пахом, топай сюда! — рявкнул из-под потолка Юрка Карпинский.
— Измучили малого! — поддержал его справедливый Степан Волков.
— Кончай, Голованов, утро стрелецкой казни! — поднялся в последнем ряду Боб Чудаков.
— Диалектически надо подходить к человеку! — взвыла Светка Петунина. — Когда Лев Толстой…
— Долой Голованова! — яростно перебил ее Рафик Салахян. — Это он, бюрократ, во всем виноват!
— Садись, Павел! — сделала энергичный жест рукой Сулико Габуния. — Что ты там стоишь?
— Пахомов, ну скажи хоть что-нибудь! — сердито требовала Изольда Ткачева вопреки своему твердому правилу не волноваться и не проявлять эмоций ни при каких обстоятельствах.
— Он, может быть, не все понял головой, но зато все почувствовал сердцем! — доказывала грудным голосом взволнованная Руфа.
— Голосовать надо! — с итальянским акцентом закричал Фарид Гафуров.
— Верно, голосовать! — присоединился к Фариду Эрик Дарский.
— Пашечка, бедненький! — щебетали Инна и Жанна.
— Тише, товарищи, тише! — согнал за спину складки гимнастерки Леха Белов. — Все-таки дисциплину соблюдать требуется…
— Ты будешь голосовать или нет?! — вскочила с места, обращаясь непосредственно к Голованову и буравя его горячим, ненавидящим взглядом, Оля Костенко.
Но Тимофея не так просто было сбить с намеченной линии.
— Костенко, ты противоречишь сама себе! — громко парировал групкомсорг. — Ты же сама говорила, что мы должны сначала выслушать Пахомова и убедиться, что он сделал правильные выводы!
— Он уже сделал все выводы! Он уже все понял! — посыпалось со всех сторон. — Сколько можно одного человека воспитывать? Не тяни резину, Тимоха! Ставь второй пункт на голосование!
При слове «Тимоха» групкомсорг напружинился. Неуважительно-пренебрежительное производное «Тимоха» от многозначительно-величественного «Тимофей» тревожно коснулось головановского слуха. Это был первый сигнал о том, что собрание затянулось и аудитория проявляет признаки раздражения. Как опытный комсомольский вожак Голованов сразу же принял решение — повестку дня необходимо сворачивать.
Но из разговорчивого обычно и даже болтливого Пахома сегодня не удавалось вытащить ни одного слова.
— Пашка! — с отчаянием в голосе спросил Тимофей. — Ну, почему ты все время молчишь? Неужели тебе совершенно нечего нам сказать?
Неожиданная интонация тимофеевского голоса произвела на Пашку впечатление. И, кроме того, лучший друг не произнес надменно-официальное слово «Павел», а первый раз за все собрание назвал его привычно и доверительно — Пашкой.
— Ребята, — неловко шагнул Пахом вперед, — ребята… — В горле у Пашки застрял предательский комок. — Ребята, — повторил Пашка, и на глазах у него навернулись слезы.
Легкой тенью метнулась вниз к кафедре стройная фигурка Оли Костенко.
— Голосую! — нервно крикнула Оля, обращаясь к аудитории. — Кто за то, чтобы, объявив Пахомову строгий выговор без занесения учетную карточку, взять за него коллективную ответственность перед деканатом?
Пятая французская единым порывом, разряжающим наконец-то общую напряженную обстановку, единогласно проголосовала за предложение Оли Костенко.
И что было самое удивительное во всем этом — первым, так и не дождавшись от Пашки покаянных слов, поднял руку Голованов.
Все завершилось, казалось бы, самым благополучным образом. Групкомсорг невзирая на личные отношения с Пахомовым проявил принципиальность и настойчивость в выполнении данного ему деканатом поручения… Но для того-то и существует демократия общего комсомольского собрания, чтобы исправлять излишнюю строгость и категоричность решений администрации. Комсомольцы пятой французской, понимая всю тяжесть совершенных Пахомовым проступков, тем не менее нашли возможным дать ему еще один шанс на исправление. С педагогической точки зрения собрание поступило, безусловно, правильно, снизив Пахомову меру наказания, так как в каждом наказании главным является не сама степень кары, а результат, который (судя по состоянию Пашки) без всяких сомнений был достигнут. Пахомов понял всю глубину своей вины и то, что коллектив комсомольской группы кровно заинтересован в его судьбе. Таким образом, все получалось как нельзя лучше: порок был наказан, гуманизм проявлен, добродетель восторжествовала. Теперь можно было и расходиться, можно было заканчивать собрание, тем более что до первой лекции, то есть до звонка, который должен был возвестить о начале учебного дня, оставалось всего лишь несколько минут…
И тут в шестнадцатой аудитории факультета журналистики на комсомольском собрании произошло нечто такое, чего не мог ни угадать, ни предвидеть даже самый проницательный прорицатель в мире.
Групкомсорг пятой французской группы Тимофей Голованов — одна из наиболее положительных личностей не только на своем курсе, но, может быть, даже во всем университете: золотой медалист в школе, круглый отличник в университете, именной стипендиат, член не только курсового комсомольского бюро, но и факультетского комитета комсомола, постоянный обитатель всевозможных президиумов и досок почета — этот самый сверхположительный и даже сверхидеальный Тимофей Голованов совершил непонятный и даже в какой-то степени отрицательный поступок.
Неожиданно непоколебимый комсорг вдруг повалился на стоящий рядом с профессорской кафедрой стул и оглушительно захохотал.
Недоуменная, мертвая тишина повисла в шестнадцатой аудитории — только булькающий, радостный и в то же время совершенно нелепый тимофеевский смех плескался около грифельной доски.
Рядом с комсоргом с глупейшим видом стоял его лучший друг, пребывание которого в университете еще несколько минут назад висело почти на волоске.
А из-за полукруглых деревянных рядов круто уходящей к потолку аудитории здесь и там торчали неподвижные головы.
Приступ безудержного хохота, столь внезапно овладевший групкомсоргом Тимофеем Головановым, стал постепенно ослабевать. Очнулись от всеобщего оцепенения и участники собрания. Кто-то сделал робкое движение, кто-то перевел дыхание, кто-то испуганно спросил: «Ой, что это с ним?»
Наконец, Тимофей замолчал. Дернувшись еще несколько раз, он немалым усилием воли подавил в себе последние раскаты беспричинного смеха и, достав аккуратный белый носовой платок, вытер набежавшие на глаза слезы.
— Что с тобой? — неуверенным голосом спросила наконец Оля Костенко, находившаяся ближе всех остальных к Тимофею.
Групкомсорг продолжал вытирать носовым платком слезы.
— Что с тобой? — повторила Оля и сделала робкий шаг к Тимофею. — Что случилось?
Голованов встал со стула и спрятал платок в карман.
— Ребята, — улыбнувшись, начал Тимофей, — а ведь я ни в каком деканате не был, никто меня туда не вызывал…
В шестнадцатой аудитории снова стало тихо.
— Да-да, — продолжал Тимофей, — никто меня в деканат не вызывал, никто не говорил, что Пахомова хотят исключить…
— Как не вызывал? Как не говорил? — единым выдохом ахнула вся пятая французская.
Голованов сокрушенно покивал головой, как бы подтверждая абсолютную правдивость своих теперешних слое, опровергавших его прежнее, ложное заявление о вызове в деканат.
